Глава двенадцатая. Немедленно по получении телеграммы я поехал в Хиллингэм и добрался туда рано утром

ДНЕВНИК ДОКТОРА СЬЮАРДА

18 сентября.

Немедленно по получении телеграммы я поехал в Хиллингэм и добрался туда рано утром. Оставив свой кэб у ворот, я пошел по дорожке. Я осторожно постучал и позвонил как можно тише, так как боялся потревожить Люси или ее мать и надеялся, что разбужу только при­слугу. Но никто не вышел, и я снова постучал и позвонил; опять нет ответа. Я проклинал лень прислуги, в такой поздний час валявшейся в постели, так как было уже де­сять часов, и нетерпеливо постучал и позвонил еще раз, по ответа все не было. До сих пор я винил только прислу­гу, но теперь мной начал овладевать ужасный страх. Я не знал, чем вызвано это странное молчание: отчаянием ли перед неумолимостью рока, крепко стягивавшего нас, или тем, что передо мной дом смерти, куда я пришел слишком поздно. Я знал, что минута, даже секунда запоздания равняется часам страдания для Люси, если с нею снова повторился один из ее ужасных припадков; и я обошел вокруг дома в надежде найти где—нибудь случайный вход.

Я не нашел нигде даже намека на это. Все окна и две­ри были закрыты, и, расстроенный, я снова вернулся к дверям. Тут я вдруг услышал топот быстро мчавшейся лошади. Топот затих у ворот, и несколько секунд спустя я увидел бегущего по дорожке доктора Ван Хелзинка. Увидев меня, он воскликнул:

— Так это вы? И вы только что приехали? Как она? Мы опоздали? Получили вы мою телеграмму?

Я ответил так скоро и связно, как только мог, что по­лучил телеграмму рано утром и что не потерял ни одной секунды, чтобы сюда прийти, и что мне никак не удается дозвониться. Он был в недоумении и сказал:

— Ну тогда, боюсь, мы опоздали. Да будет воля Божия. Но если нигде не найдется открытого входа, нам са­мим придется как—нибудь устроить вход. Время для нас теперь дороже всего.

Мы подошли к задней стороне дома, куда выходило кухонное окно. Профессор вынул из чемодана хирургиче­скую пилу и передал ее мне, указав на железную решетку окна. Я принялся за дело, и вскоре три прута было распи­лено. Затем с помощью длинного тонкого ножа мы выта­щили решетку и открыли окно. Я помог профессору влезть и сам последовал за ним. В кухне и людской никого не оказалось. Мы осмотрели все комнаты и когда, нако­нец, пришли в столовую, скудно освещенную светом, проникавшим сквозь ставни, то нашли четырех служанок, лежащих на полу. Ясно было, что они живы, так как их тяжелое дыхание и едкий запах опия в комнате объяс­няли все. Ван Хелзинк посмотрел на меня и, направ­ляясь дальше, сказал:

— Мы можем вернуться к ним позже.

Затем мы вошли в комнату Люси. На секунду мы при­остановились у дверей и прислушались, но ничего не услышали. Дрожа и побледнев от странного предчувст­вия, мы тихо открыли дверь и вошли.

Как я вам опишу, что мы увидели! На постели лежали две женщины, Люси и ее мать. Последняя лежала даль­ше от нас и была покрыта белой простыней, уголок кото­рой был отогнут ветром, врывавшимся через разбитое окно, открывая бледное искаженное лицо с отпечатком пережитого страха. Около нее лежала Люси с бледным и еще более искаженным лицом. Цветы, положенные нами вокруг ее шеи, были на груди матери, а шея Люси была открыта, и на ней были видны две маленькие ран­ки, такие же, как и раньше, но только края их были ужасно белы и изорваны. Не говоря ни слова, профессор приложил голову к груди Люси; затем быстро повернул голову в сторону, как будто прислушиваясь к чему—то и, вскочив на ноги, крикнул мне:

— Еще не слишком поздно! Скорее, скорее! Прине­сите водки!

Я помчался вниз и вернулся с водкой, причем попро­бовал и понюхал ее из предосторожности, боясь, как бы и она не оказалась отравленной, как тот графин хересу, который я нашел на столе. Служанки все еще спали, но дыхание их стало тревожнее — по—видимому, снотвор­ное начинало утрачивать свое действие. Я не остановился, чтобы убедиться в этом, а вернулся к Ван Хелзинку. Он натер водкой губы, десны, кисти и ладони Люси и сказал мне:

— Здесь пока больше ничего нельзя сделать! Ступайте и приведите в чувство служанок. Похлопайте их по­крепче мокрым полотенцем по лицу. Пусть они разожгут огонь и приготовят горячую ванну. Эта бедняжка почти так же холодна, как ее мать. Ее нужно согреть, раньше чем приниматься за что—нибудь другое.

Я тотчас же спустился, и мне не трудно было разбудить трех из них. Четвертая была еще очень молода, и от­рава подействовала на нее сильнее, чем на остальных, так что я положил ее на диван и дал ей выспаться. Дру­гие сначала были одурманены, когда же сознание к ним вернулось, они стали истерически плакать и рыдать. Но я сказал им, что достаточно и одной погибшей жизни, если же они станут медлить, то погубят и Люси. Рыдая и плача, они, как были полуодетые, принялись за работу, развели огонь и вскипятили воду. Мы приготовили ванну, вынесли на руках Люси и посадили ее туда. В то время как мы растирали ее члены, раздался стук в дверь. Одна из служанок накинула на себя какую—то одежду и выбе­жала открыть. Затем вернулась и шепотом сказала нам, что какой—то господин пришел с поручением от мистера Холмвуда. Я велел ей сказать, чтобы он подождал, так как мы очень заняты. Она ушла с поручением, и погру­женный в свою работу, я совершенно забыл о нем.

Наконец мы заметили, что теплота начинает произво­дить на Люси некоторое действие. Удары сердца при стетоскопическом исследовании слышались уже яснее, а дыхание стало чуть—чуть более ощутимым.

Мы вынули ее из ванны и понесли в другую комнату, которую приготовили за это время, положили на кровать и влили ей несколько капель водки в рот. Я заметил, что Ван Хелзинк завязал вокруг шеи Люси мягкий шелковый платок. Она все еще была без сознания, и ей было очень плохо — хуже, чем когда—либо.

Ван Хелзинк позвал одну из служанок, велел остаться около Люси и не сводить с нее глаз, пока мы не вер­немся, — затем вышел со мной из комнаты.

— Нам нужно обсудить, как поступить! — сказал он, когда мы спускались по лестнице.

Из передней мы прошли в столовую, где и останови­лись, закрыв за собой двери. Ставни были открыты, но шторы уже опущены с тем уважением к смерти, которое так свойственно британским женщинам низшего круга. Поэтому в комнате царил полумрак. Тем не менее для нас было достаточно светло. Ван Хелзинка, очевидно, что—то тревожило; после небольшой паузы он сказал:

— Что нам теперь делать? Куда нам обратиться за помощью? Необходимо доставить ей новый приток крови и как можно скорее, потому что жизнь этой бедняжки висит на волоске; она не выдержит больше часу. Я боюсь довериться этим женщинам, даже если бы у них хватило храбрости подвергнуться операции. Как нам найти кого­—нибудь, кто бы согласился открыть свои вены ради нее?

— Не могу ли я вам услужить?

Голос раздался с кушетки на другом конце комнаты, и звуки эти принесли облегчение и радость моему сердцу, так как это был голос Квинси Морриса. При первых звуках голоса Ван Хелзинк нахмурился, но выражение его лица смягчилось и глаза смотрели уже ласково, когда я воскликнул: "Квинси Моррис!" и бросился к нему с распростертыми объятиями.

— Как вас сюда занесло? — крикнул я ему, когда наши руки встретились.

— Я думаю, причина — Арчи!

Он вручил мне телеграмму: "Вот уже три дня, как от Сьюарда ничего нет, страшно беспокоюсь. Не могу уехать. Отец все еще в том же положении. Напишите, здорова ли Люси. Не медлите. Холмвуд".

— Мне кажется, что я пришел как раз вовремя. Вы ведь знаете, что вам стоит только сказать слово, чтобы я сделал все.

Ван Хелзинк шагнул вперед, взял его за руку и, взгля­нув ему прямо в глаза, сказал:

— Кровь храброго человека — самая лучшая вещь на свете, когда женщина в опасности. Вы настоящий муж­чина, в этом нет сомнения. Прекрасно, пусть черт рабо­тает изо всех сил, но Бог шлет нам людей, когда они нам нужны.

И снова мы пережили эту ужасную операцию. У меня не хватает сил, чтобы описать ее подробно. Люси, по—ви­димому, перенесла страшное потрясение, и оно отрази­лось на ней сильнее, чем раньше, так как несмотря на то, что в ее вены была влита масса крови, ее тело не подда­валось лечению так же хорошо, как раньше. Тяжело было смотреть на ее возвращение к жизни. Но, как бы то ни было, работа сердца и легких улучшилась; Ван Хелзинк сделал подкожное впрыскивание. Обморок перешел в глу­бокий сон. Профессор остался сторожить, пока я спу­стился вниз с Квинси Моррисом и послал одну из служа­нок отпустить ожидавшего извозчика. Я оставил Квинси отдохнуть, заставил его выпить стакан вина и велел ку­харке приготовить солидный завтрак. Тут вдруг мне в го­лову пришла одна мысль, и я пошел в комнату, где лежа­ла Люси. Когда я тихо вошел, то застал там Ван Хелзинка с несколькими листочками бумаги в руках. Он, очевидно, уже их прочел, и теперь сидел, опершись головой на руку, в глубокой задумчивости. На лице его застыло вы­ражение смутного удовлетворения, точно он удачно раз­решил какое—то сомнение. Он передал мне бумаги, сказав:

— Это упало с груди Люси, когда я нес ее в ванну. Прочтя, я взглянул на профессора и после некоторого молчания сказал:

— Ради Бога, что все это значит? Была ли она раньше сумасшедшей или же теперь сошла с ума, или то, что написано — правда, и в этом кроется какая—то ужасная опасность?

Хелзинк ответил мне:

— Не думайте об этом сейчас. Вы узнаете и поймете все в свое время; но попозже. А теперь скажите, о чем вы собирались мне рассказать?

Это вернуло меня к делу, и я снова пришел в себя.

— Я хотел сказать вам, что надо написать удостове­рение о смерти миссис Вестенр.

Я снова спустился и в передней встретил Квинси Мор­риса с написанной им Артуру телеграммой, в которой он сообщал о смерти миссис Вестенр и о том, что Люси так­же была больна, но что теперь ей лучше, и что Ван Хел­зинк и я с нею.

Затем он спросил:

— Можно мне поговорить с вами, Джон, когда вы вернетесь?

Я кивнул ему в ответ головой и вышел. Я не встретил никаких затруднений при внесении в реестр и велел гро­бовщику прийти вечером снять мерку для гроба и взять на себя устройство похорон.

Когда я вернулся, Квинси уже ждал меня. Я сказал, что поговорю с ним, как только узнаю о состоянии Люси, и вошел к ней в комнату. Она все еще спала, а профессор, по—видимому, так и не двигался с места. Он приложил палец к губам, и я понял, что в скором времени он ожи­дает ее пробуждения.

Когда я вернулся к Квинси, он произнес:

— Я не люблю бывать там, где у меня нет на то права, но здесь случай исключительный. Вы знаете, как я любил эту девушку; но несмотря на то, что это все уже в прошлом, я не могу не беспокоиться о ней. Ска­жите, что случилось; датчанин — очень славный госпо­дин; он сказал, когда вы вошли, что необходима новая трансфузия крови и что вы оба истощены. Я догады­ваюсь, что вы с Ван Хелзинком уже раз проделали над собой то, что я сделал сегодня. Не так ли?

— Да, так.

— И я догадываюсь, что Артур тоже принес себя в жертву. Когда я встретился с ним четыре дня тому назад, он очень плохо выглядел. С тех пор, как у меня в пампасах погибла кобыла в одну ночь, я никогда не видел, чтобы можно было так быстро измениться. Одна из тех больших летучих мышей, которых там называют вампирами, напала ночью на несчастную лошадь, высо­сала у нее из горла и открытых ран столько крови, что она уже не в силах была оправиться, и мне пришлось пристрелить ее из сострадания. Скажите совершенно откровенно, Джон, — Артур был первым, не так ли?

Я задумался, так как сознавал, что не следует выда­вать того, что профессор держит в секрете, но Моррис знал уже слишком много и о многом догадывался, так что не было причины ему не отвечать, поэтому я ответил ему той же самой фразой: "Да, так".

— И как долго это продолжается?

— Дней десять.

— Десять дней! Значит, в вены этого бедного созда­ния, которое все мы так любим, за это время вкачали кровь четырех здоровых людей. Помилуй Господи, да ее тело не выдержало бы этого! Куда же она девалась, вся кровь?

Я покачал головою.

— Куда? — повторил я. — Я положительно ничего не соображаю и представить себе не могу. Тут целая серия мелких обстоятельств перепутала все наши распо­ряжения относительно охраны Люси. Но больше этого не случится. Мы останемся тут, пока все это не кончит­ся, — хорошо ли, дурно ли, как будет угодно Богу!

Когда Люси поздно вечером проснулась, то первым движением ее было схватиться за грудь, и к моему удив­лению, она вытащила оттуда те листы, которые Ван Хелзинк давал мне прочесть. Осторожный профессор положил их обратно, чтобы она, проснувшись, не встре­вожилась. Затем она оглянулась кругом и, заметив, где находится, вздрогнула, громко вскрикнула и закрыла свое бледное лицо бледными, худыми руками. Мы оба поняли значение этого, т. е., что она вспомнила о смерти матери, так что мы приложили все старания, чтобы ее успокоить. Когда стемнело, она снова задрожала. Но тут произошло странное явление. Во сне она схватила листки и разорвала их. Ван Хелзинк встал и отобрал их у нее, а она продолжала рвать воображаемую бумагу; наконец, она подняла руки и развела их, как будто раз­брасывая оставшиеся куски. Ван Хелзинк был поражен и нахмурился, что—то соображая, но ничего не сказал.

19 сентября.

Прошлую ночь она спала очень неспокойно, как—то все боялась заснуть, и когда проснулась, то чувство­вала себя немного слабее. Профессор и я по очереди сторожили ее и не оставляли ни на минуту. Квинси Мор­рис ничего не говорил о своих намерениях, но я знал, что он всю ночь бродил вокруг дома и сторожил. На сле­дующий день, при дневном свете, мы увидели, насколько ослабела наша бедная Люси. Она с трудом шевелила головою, и то ничтожное количество пищи, которое она в состоянии была принять, нисколько не помогло ей.

Временами она дрожала, и оба мы, Ван Хелзинк и я, заметили, какая большая разница наблюдалась в ней, когда она спала, в сравнении с ее состоянием после сна. Во сне она выглядела сильнее, хотя бледнее, и дыха­ние было ровнее; открытый рот обнажал бледные бес­кровные десны, причем зубы казались как—то длиннее и острее, чем обыкновенно; когда же она бодрствовала, то мягкий взгляд ее глаз менял выражение лица — она снова становилась похожей на себя, хотя очень изме­нилась от истощения, и казалось, что сейчас умрет. Ве­чером она спросила об Артуре, и мы вызвали его теле­граммой. Квинси поехал на вокзал встречать его.

Артур приехал около шести часов вечера; когда он увидел ее, то его охватило чувство умиления, и никто из нас не мог произнести ни слова. В течение дня при­падки сонливости стали учащаться, так что возмож­ности разговаривать с ней почти не было. Все—таки при­сутствие Артура подействовало на нее возбуждающе: она немного посмеялась и разговаривала с ним веселее, чем с нами до его приезда. Он сам тоже немного обод­рился. Теперь около часа ночи, он и Ван Хелзинк все еще сидят около нее. Через четверть часа я должен их сменить. Я сейчас записываю все это на фонограф Люси. До шести часов они смогут отдохнуть. Я боюсь, что завтра — конец нашим заботам, так как потрясение было слишком сильно — бедное дитя не может выдер­жать. Да поможет всем нам Бог!

ПИСЬМО МИНЫ ХАРКЕР ЛЮСИ ВЕСТЕНР

(Не распечатанное ею)

7 сентября.

Моя дорогая Люси!

Кажется, целый век я ничего не слышала о тебе или, вернее, ничего тебе не писала. Я знаю, что ты простишь мне мой грех, когда прочтешь весь мой запас новостей. Мой муж благополучно вернулся; когда мы приехали в Эксетер, нас уже ждала коляска; в ней сидел мистер Хаукинс, приехавший нас встречать, несмотря на то, что снова сильно страдает подагрой. Он повез нас к себе, где нам были приготовлены удобные и уютные ком­наты, и мы все вместе пообедали. После обеда мистер Хаукинс сказал:

— Мои дорогие, пою за ваше здоровье и благополучие и желаю вам обоим бесконечного счастья. У меня никого нет на свете, и я решил все оставить вам.

Дорогая Люси, я плакала, когда Джонатан и этот старик пожимали друг другу руки. Это был очень, очень счастливый вечер для нас.

Итак, мы теперь обосновались в этом чудесном ста­ром доме. Я страшно занята устройством квартиры и хозяйством. Джонатан и мистер Хаукинс заняты це­лыми днями, так как взяв Джонатана в компаньоны, м—р Хаукинс хочет посвятить его во все дела своих клиентов.

Как поживает твоя милая матушка? Хотелось бы мне приехать к вам в город и увидеть вас, дорогие мои, но я не смею, так как у меня слишком много дел; а за Джонатаном нужно очень и очень ухаживать. Он уже начинает полнеть, но все же страшно ослабел после своей долгой болезни.

Теперь я рассказала тебе все свои новости, послушаю твои. Когда твоя свадьба? Где и кто будет вас вен­чать, и что ты наденешь, и будет ли это торжественная или скромная свадьба? Расскажи мне обо всем, доро­гая, так как нет ничего, что не интересовало бы меня и не было бы мне дорого.

Джонатан шлет тебе привет. Прощай, моя дорогая, да благословит тебя Бог.

Твоя Мина Харкер.

ОТЧЕТ ПАТРИКА ХЕННЕСИ Д. М.,

M.R.C.S.L.K.Q.C.P.I., и т. д.,

ДЖОНУ СЬЮАРДУ, Д. М.

20 сентября.

Дорогой сэр, согласно вашему желанию прилагаю при сем отчет о всех делах, порученных мне... Что ка­сается пациента Рэнфилда, то о нем есть много ново­стей. С ним был новый припадок, который мог очень плохо кончиться, но который, к счастью, не имел ни­каких последствий. Вчера после обеда двухколесная повозка подвезла к пустому дому, который граничит с нашим, двух господ; к тому самому дому, куда, по­мните, дважды убегал пациент. Эти господа останови­лись у наших ворот, чтобы спросить, как им туда пройти; они, очевидно, иностранцы. Я стоял у окна кабинета и курил после обеда и видел, как один из них прибли­жался к дому. Когда он проходил мимо окна Рэнфилда, пациент начал бранить его и называть всеми скверными словами, какие знал. Господин же, казавшийся очень порядочным человеком, ограничился тем, что ответил ему: "перестань, ты, грубый нищий". Затем наш пациент начал обвинять его в том, что он его обкрадывает, что хотел его убить, и сказал ему, что он ему помешает, если только тот снова вздумает сделать это. Я открыл окно и сделал господину знак, чтобы он не обращал вни­мания на слова больного — он ограничился тем, что огляделся вокруг, как будто желая понять, куда он по­пал, и сказал: "Боже меня сохрани обращать внимание на то, что мне кричат из несчастного сумасшедшего дома. Мне очень жаль вас и управляющего, которым приходится жить в одном доме с таким диким живот­ным, как этот субъект". Затем он очень любезно спро­сил меня, как ему пройти в пустой дом, и я показал ка­литку; он ушел, а вслед ему сыпались угрозы, прокля­тия и ругань Рэнфилда. Я пошел к нему, чтобы узнать причину его злости, так как он всегда вел себя прилично и ничего подобного с ним не случалось, когда он не был в припадке буйства. К моему великому удивлению я застал его совершенно успокоившимся и даже веселым. Я старался навести его на разговор об этом инциденте, но он кротко начал расспрашивать меня, что я этим хо­тел сказать, и заставил меня поверить тому, что он тут совершенно ни при чем. И все—таки, как ни печально, это оказалось ничто иное, как хитрость, так как не про­шло и получаса, как я снова услышал о нем. На этот раз он снова разбил окно в своей комнате и, выскочив из него, мчался по дорожке. Я крикнул сторожу, чтобы он последовал за мною, а сам побежал за Рэнфилдом, так как боялся какого—нибудь несчастья. Мои опасения оправдались: около повозки с большими деревянными ящиками, которая уже проезжала раньше, стояли не­сколько человек с багровыми лицами и утирали вспотев­шие от тяжелой работы лбы; раньше чем я успел по­дойти, наш пациент бросился к ним, столкнул одного из них с повозки и начал колотить его головой об землю. Если бы я не схватил его вовремя, то Рэнфилд убил бы его на месте. Его товарищ схватил тяжелый кнут и стал бить Рэнфилда рукояткой кнута по голове. Это были ужасные удары, но Рэнфилд, казалось, не почувствовал их — бросился на него и боролся с нами троими, рас­кидывая нас во все стороны, как котят. Вы знаете, что я довольно грузен, и те два тоже дюжие молодцы. Сна­чала он вел себя довольно спокойно в драке, но как только понял, что мы его осилили и что сторожа наде­вают на него смирительную рубашку, начал кричать: "Я хочу их уничтожить! Они не смеют меня грабить! Они не смеют убивать меня постепенно! Я сражаюсь за своего лорда и хозяина!" и всякие бессвязные фразы. Порядочного труда стоило нам вернуть его домой и во­дворить в обитую войлоком комнату. Один из сторожей, Харди, сломал себе при этом палец, но я сделал ему перевязку, и он уже поправляется.

ПИСЬМО МИНЫ ХАРКЕР ЛЮСИ ВЕСТЕНР

(Не распечатанное ею)

18 сентября.

Моя дорогая Люси! Какой удар для нас! М—р Хаукинс внезапно умер! Многие подумают, что это вовсе не так печально для нас, но мы оба так полюбили его, что нам положительно кажется, что мы потеряли отца. Джонатан сильно сокрушается: он опечален, глубоко опечален, не только тем, что утратил этого доброго ста­рика, так хорошо всю жизнь относившегося к нему, заботившегося о нем, как о родном сыне, и в конце кон­цов оставившего ему такое состояние, которое нам, скромным людям, обыкновенно кажется несбыточной мечтой, но чувствует эту утрату еще в другом отноше­нии. Он говорит, что ответственность, которая теперь целиком падает на него, заставляет его нервничать. Он начинает сомневаться в себе. Я стараюсь его подбодрить, и моя вера поддерживает его веру в себя. А то сильное потрясение, которое он недавно перенес, отра­жается на нем теперь еще больше. Прости, дорогая, что беспокою тебя своими горестями в те дни, когда ты так счастлива, — но, дорогая Люси, мне приходится быть мужественной и веселой при Джонатане, а это стоит большого труда и не с кем отвести душу. Послезавтра придется быть в Лондоне, так как мистер Хаукинс перед смертью выразил желание быть похороненным около своего отца. Поскольку у него нет никаких родствен­ников, то Джонатан должен принять на себе все хло­поты по погребению. Я постараюсь забежать к тебе, дорогая, хоть на несколько минут. Прости, что потре­вожила тебя. Да благословит тебя Бог!

Любящая тебя Мина Харкер.

ДНЕВНИК ДОКТОРА СЬЮАРДА

20 сентября.

Я сменил Ван Хелзинка при Люси. Мы хотели, чтобы Артур тоже пошел отдохнуть, но он отказывался и только тогда согласился идти, когда я сказал ему, что он понадобится нам днем, и что будет плохо, если мы все одновременно устанем, так как от этого может по­страдать Люси.

Артур ушел вместе с Ван Хелзинком, бросив при­стальный взгляд на бледное лицо Люси, которое было белее полотна подушки, на которой покоилась ее голова. Люси лежала совершенно спокойно и мельком оглядела комнату, как бы желая убедиться, что все в ней так как должно быть. Профессор снова развесил повсюду цве­ти чеснока. Отверстие в разбитом окне было заткнуто чесноком, и вокруг шеи Люси над шелковым платоч­ком, который Ван Хелзинк заставил ее повязать, был сплошной густой венок из этих же благоухающих цве­тов. Люси как—то тяжело дышала и выглядела гораздо хуже, так как полуоткрытый рот обнажал открытые десны. Зубы в сумерках казались еще длиннее, чем ут­ром. Благодаря игре света казалось, будто у нее обра­зовались длинные и острые клыки. Я присел на кровать, и она шевельнулась, словно почувствовав себя неловко. В это время раздался глухой звук, точно кто—то посту­чал в окно чем—то мягким. Я осторожно подошел и вы­глянул за отогнутый край шторы. Светила полная луна, и я увидел, что этот шум производила большая летучая мыть, которая кружилась у самого окна — очевидно, притянутая светом, хотя и тусклым, — постоянно уда­ряясь крыльями об окно. Когда я вернулся на свое место, то заметил, что Люси слегка пододвинулась и сорвала со своей шеи венок из чеснока. Я положил его обратно и продолжал сторожить.

Затем она проснулась, и я дал ей поесть, как пред­писал Ван Хелзинк. Она поела очень мало и нехотя. В ней не было больше заметно той бессознательной борьбы за жизнь, которая до сих пор служила доказа­тельством крепости ее организма. Меня поразило, что как только Люси пришла в себя, она тотчас же лихо­радочным движением прижала к груди цветы. Необы­чайно страшно было то, что стоило ей впасть в свой странный, как бы летаргический сон с тревожным ды­ханием, она сбрасывала с себя цветы; а проснувшись, снова прижимала их к себе. Я не мог допустить случай­ности этого явления, так как в продолжение долгих ночных часов, которые я провел, оберегая ее сон, она постоянно то засыпала, то просыпалась и всякий раз повторяла те же движения.

В шесть часов Ван Хелзинк сменил меня. Когда он увидел лицо Люси, он испуганно вздрогнул и сказал резким шепотом: "Откройте шторы, мне нужен свет!" Затем он наклонился и, почти касаясь Люси, осмотрел ее. Сдвинув цветы и сняв шелковый платок с шеи, он посмотрел и отшатнулся. Я тоже наклонился и взглянул на шею; то, что я увидел, поразило и меня: раны на шее совершенно затянулись.

Целых пять минут Ван Хелзинк молча стоял и сурово глядел на нее, затем обернулся ко мне и спокойно сказал:

— Она умирает. Теперь это протянется недолго. Заметьте, будет иметь громадное значение, умрет ли она в сознании или во сне. Разбудите нашего несчаст­ного друга, пусть он придет и посмотрит на нее в послед­ний раз; он доверял нам.

Я пошел в столовую и разбудил Артура. В первую минуту он был как в дурмане, но когда увидел луч солнца, пробравшийся сквозь щель в ставне, то перепугался, что опоздал. Я уверил, что Люси все время спала, но намекнул как мог осторожно, что мы с Ван Хелзин­ком боимся, как бы это не было ее последним сном. Он закрыл лицо руками, опустился на колени у кушетки и оставался в таком положении несколько минут, молясь.

Когда мы вошли в комнату Люси, я заметил, что Ван Хелзинк со свойственной ему предусмотритель­ностью решил идти напрямик и постарался обставить и устроить все как можно лучше. Он даже причесал Люси, так что волосы ее светлыми прядями лежали на подушке. Когда она увидела Артура, то тихо прошеп­тала:

— Артур! О, моя любовь, я так рада, что ты пришел.

Он нагнулся, чтобы поцеловать ее, но Ван Хелзинк быстро отдернул его назад.

— Нет, — прошептал он ему на ухо, — не теперь! Возьмите ее за руку, это успокоит ее больше.

Артур взял Люси за руку и встал перед ней на колени, а она ласково посмотрела на него своими добрыми, чудными, ангельскими глазами. Затем она медленно закрыла глаза и задремала. Грудь ее тяжело поднималась, и она дышала, как уставшее дитя.

Тут с нею снова произошла та же перемена, которую я не раз наблюдал ночью. Ее дыхание стало тя­желее, губа вздернулась и открыла бледные десны, благодаря чему ее зубы казались длиннее и острее, чем раньше; она в полусне бессознательно открыла глаза, ставшие вдруг мутными и суровыми, и сказала таким странным и сладострастным тоном, какого никто из нас никогда от нее не слышал:

— Артур, любовь моя, я так рада, что ты пришел! Поцелуй меня!

Артур быстро наклонился, но тут Ван Хелзинк, по­раженный, как и я, ее тоном, бросился к нему, схватил обеими руками за шиворот и со страшной, невероятной силой отшвырнул прочь.

— Ради вашей жизни, — сказал он, — ради спасения вашей собственной и ее души! Не прикасайтесь к ней!

Артур сначала не знал, что ему делать и что сказать, но раньше, чем приступ злобы успел овладеть им, он сообразил, в каких условиях он находится, и молча остался стоять в углу.

Ван Хелзинк и я взглянули на Люси и увидели, как по ее лицу промелькнула тень бешеной ярости; острые зубы щелкнули с досады.

Вскоре после того она снова открыла глаза и, про­тянув свою бледную, худую ладонь, взяла Ван Хелзинка за его большую загорелую руку и, притянув к себе, по­целовала ее.

— Мой верный, дорогой друг, — произнесла она слабым голосом. — Мой и его верный друг! Берегите его и дайте мне надежду на покой!

— Клянусь вам, — ответил он торжественно, подняв руку, точно клялся в суде. Затем повернулся к Артуру и сказал:

— Подите сюда, дитя мое, возьмите ее за обе руки и поцелуйте в лоб, но только один раз.

И встретились их глаза, а не губы: так они и рас­стались.

Глаза Люси закрылись; Ван Хелзинк, стоящий около, взял Артура под руку и отвел в сторону.

Затем дыхание Люси стало снова тревожным и вдруг совсем прекратилось.

— Все кончено, — сказал Baн Хелзинк, — она умерла. Я увел Артура в гостиную, где он стал так рыдать, что я не в силах был на него смотреть. Я вернулся в ком­нату усопшей и застал Ван Хелзинка, глядящего на Люси необычайно суровым взглядом; с ней произошла какая—то перемена: смерть вернула ей часть былой кра­соты, черты лица смягчились; даже губы не были больше так бледны. Как будто вся кровь, в которой больше не нуждалось ее сердце, прилила к лицу и старалась по мере возможности смягчить неприглядную работу смерти.

Я стоял около Ван Хелзинка и сказал ему:

— Ну вот, наконец—то бедняжка нашла покой! Все кончено!

Он повернулся ко мне и сказал торжественно:

— Нет, увы! Еще далеко не все! Это только начало! Когда я спросил, что он хочет этим сказать, он лишь покачал головой и ответил:

— Пока мы ничего не можем сделать. Подождем и посмотрим.

Поиск по сайту: