Александр Блок

Когда-то в очень ранней юности зачитывался я глупо-талантливым романом Александра Дюма "Vingt ans après" и в память этого заимствую у него загла­вие, хотя и с небольшой натяжкой: от первой моей тюрьмы до второй прошло не двадцать, а лишь девят­надцать лет. Потом расскажу в общих чертах о глав­ных вехах на этом жизненном пути, а пока отмечу только, что события 1901-1902 года совсем перемени­ли направление всей моей жизни.

Был я студентом-математиком, очень увлекавшим­ся физикой; профессор О. Д. Хвольсон относился ко мне благосклонно и собирался оставить меня при уни­верситете по своей кафедре; я написал у него ряд специальных работ. Но в то же самое время прохо­дил я курс и историко-филологического факультета, отдавая особенное внимание лекциям большого на­шего ученого А. С. Лаппо-Данилевского по социоло­гии (его курс назывался «Систематика социальных яв­лений»), вел работу в его семинаре по комментариям к восьмой книге «Логики» Милля, читал доклады в его кружке; слушал лекции по истории литературы у профессора Жданова, по психологии и истории философии у профессора А. И. Введенского, по греческой литературе — у Ф. Ф. Зелинского, и целый ряд дру­гих лекций. До сих пор удивляюсь, как у меня на все это сил и времени хватало!

{32} Когда попал я в симферопольскую ссылку, то воз­можность дальнейшей лабораторной работы по фи­зике была начисто отрезана, зато занятия литерату­рой могли продолжаться беспрепятственно: мне по­счастливилось познакомиться в Симферополе с вла­дельцем прекрасной библиотеки по русской литерату­ре 18-го и 19-го века. Я стал подбирать материалы для давно уже задуманной книги, которую собирался озаглавить «История русской интеллигенции». На­чал ее с конца этюдом «Отношение Максима Горько­го к современной культуре и интеллигенции». Прове­дя год в симферопольской ссылке, получил разреше­ние переехать в глухую деревню Владимирской губер­нии, в имение родителей моей невесты, ставшей в на­чале 1903 года моей женой. Там я вплотную принял­ся за книгу, которая вышла в конце 1906 года в двух томах под заглавием «История русской общественной мысли». Это определило мою дальнейшую писатель­скую судьбу. Если бы не ссылка 1902 года, я, вероят­но, не имел бы времени для такой обширной работы, продолжал бы интересоваться литературой, но вряд ли сошел бы со своего «физического» пути, был бы оставлен профессором Хвольсоном при университете» сам стал бы в конце концов почтенным профессором такой политически безобидной науки, как физика, и избежал бы, надо полагать, позднейших тюрем и ссы­лок. Впоследствии О. Д. Хвольсон, изредка встре­чаясь со мной, всегда упрекал за то, что я изменил ца­рице наук, физике, для такой глупости, как литера­тура. Но как быть!

Не сам я выбрал этот путь, мою судьбу решило «сердечное попечение» правительства и длительная ссылка.

Не буду вспоминать здесь о своем дальнейшем литературном и общественном пути; скажу только, что в борьбе марксизма с народничеством я примкнул к последнему, писал против марксизма, скрещивал оружие и с умнейшим его представителем Плехано­вым и с легкомысленнейшем — Луначарским. Все {33} это припомнили мне в свое время — через четверть века — при допросах в ГПУ и НКВД. Но примкнув к идеологии народничества, я не пошел в партию, в то время политически его выражавшую, — в партию социалистов-революционеров: я был, говоря словами остроумной сказочки Киплинга, «кот, который хо­дит сам по себе», — партийные шоры были не для меня. Это не мешало мне принимать ближайшее уча­стие во всех литературных начинаниях этой партии. Когда ее председатель, С. Г. Постников, организовал в Петербурге большой журнал «Завет», я вошел в его литературный отдел редактором. Когда в первые же дни революции 1917г. родилась эсеровская газета «Де­ло Народа», я опять-таки вошел в редакцию для заведования литературным отделом. Когда осенью 1917 года эсеры разделились на правых и левых, мои симпатии были на стороне последних и я стал вести литературные отделы в их газете «Знамя Труда» и в журнале «Наш Путь».

Все это было записано в чер­ных книгах Чека и ГПУ, и за все это раньше или поз­же предстояло поплатиться.

II.

Террор эпохи военного коммунизма был тогда в полном разгаре. Арестовывали и расстреливали «за­ложников», открывали действительные и мнимые за­говоры. Одним из таких был в феврале 1919 года «заговор левых эсеров», никогда не существовавший, но приведший к ряду «репрессий» — вплоть до рас­стрелов. Тут волна арестов докатилась и до меня. В конце января 1919 года я заболел воспалением лег­ких, а к середине февраля стал понемногу поправлять­ся и мог уже ходить по комнате. Часов в шесть ве­чера 13 февраля я мирно сидел в моем кабинете в Цар­ском Селе, когда раздался звонок; В. Н. (терпеть не могу слова — «жена» — и заменяю его здесь и ниже инициалами имени и отчества) пошла открыть дверь {34} — и тотчас же в мой кабинет рысью вбежал с револь­вером в руке какой-то штатский низенький человечек восточного типа — оказался армянином — а за ним вошел молодой красноармеец с ружьем. Армянин, агент Чеки, предъявил ордер на обыск и арест, спря­тал ненужный револьвер в карман, предложил мне не трогаться с места и приступил к обыску. Увидав биб­лиотеку с тысячами томов, архивный шкал, набитый до отказа, письменный стол, заваленный рукописями и письмами — он пришел в уныние, совершенно рас­терялся и, видимо, не знал, как быть. Стал рыться в письменном столе, отобрал наугад пачку писем, не заглядывая в них, отложил толстую тетрадь только что начатой мною книги «Оправдание человека». Она была озаглавлена тогда «Антроподицея», и слово это, очевидно, показалось ему подозрительным. Часа два подряд он беспомощно тыкался то туда, то сюда, ото­брал в библиотеке несколько томов по анархизму, махнул рукой на архивный шкап, составил из всех со­бранных материалов небольшую пачку, — и часам к восьми вечера этот «обыск» был закончен.

Закончив с обыском, армянин предложил мне со­бираться в дорогу и следовать за ним на поезд в Пе­тербург. Стал собираться: в небольшой ручной че­моданчик положил полотенце, мыло, смену белья, кружку. Времена были голодные: В. Н. могла дать мне только краюшку хлеба фунта в полтора и коро­бочку с двумя десятками леденцов — все наши продо­вольственные запасы. Денег у нас было тоже в об­рез, я взял с собою только две «керенки» по 20 руб­лей. Сборы были недолгие; я простился с семьей, сго­ворился с В. Н., что она завтра же сообщит о проис­шедшем В. Э. Мейерхольду — и отправился на вок­зал, эскортируемый слева чекистом и справа красно­армейцем.

Прибыли в Петербург около девяти часов вече­ра; оставив меня под охраной красноармейца, армя­нин отправился вызывать по телефону чекистский {35} автомобиль; он прибыл довольно скоро — и меня по­везли на «Гороховую 2», в здание бывшего градона­чальства, в знаменитый центр большевистской охран­ки и одновременно с этим — пропускную регистраци­онную тюрьму для всех арестованных. Меня ввели в регистратуру, заполнили первую, чисто биографиче­скую анкету, а затем отправили по черной лестнице куда-то «все выше, и выше, и выше»... Вскоре мне пришлось сидеть в подвалах Чеки, а теперь для нача­ла я попал на чердак петербургской «чрезвычайки».

Часть чердака представляла два обширных поме­щения, соединенных между собой открытой дверью. Конвоир сдал меня на руки хмурому, чердачному стра­жу, который, загремев ключами, открыл дверь в эту поднебесную тюрьму и возгласил: «Староста! Номер сто девяносто пятый!». Староста-арестант подошел ко мне, юмористически приветствовал — «добро по­жаловать», вписал меня сто девяносто пятым в список арестованных и повел разыскивать место для ночлега. Две сотни людей густо населяли это чердачное поме­щение, так что найти свободное место на нарах ока­залось делом сложным; наконец,--в глубине второй комнаты меня приняла в свою «пятерку» группа лю­дей, сидевших на нарах. Электрические лампочки под потолком тускло освещали помещение, и я еще не мог как следует осмотреться в густой толпе заклю­ченных. Впрочем, большинство уже спало; немногие сидели и беседовали, разбившись на группы.

Группа, принявшая меня, объяснила, это все за­ключенные разбиты на пятерки; каждая пятерка — самостоятельная «обеденная единица»: ей подается к обеду и ужину одна миска на пятерых. При быстрой текучести населения этой чердачной тюрьмы каждый день составляются новые списки арестованных и про­исходит новое деление на пятерки. Предложенное мне ложе состояло из голых досок, на них я тут же растянулся, утомленный путешествием и еще не окреп­ший после болезни.

{36} Состав моей пятерки оказался весьма разнооб­разным:

Пожилой обрюзгший человек, бывший военный чиновник, волочивший левую ногу, недавно подстре­ленный около границы Финляндии. Теперь его обви­няли в попытке перейти эту границу; настроен он был мрачно и не ждал впереди ничего хорошего.

Толстенький, кругленький, сытенький и тоже не­молодой еврей, приведенный на чердак незадолго пе­редо мною, еще не допрошенный, но предполагавший, очевидно, не без оснований, — что обвинять его бу­дут в спекуляции сахарином. Этот был настроен оп­тимистично и все повторял: «Спекуляция! Ну, и что такое спекуляция? Простая торговля! Ну, и кто же теперь не займается этим?»

Молодой и бравый эстонец-солдат, вся вина ко­торого была в том, что в разговорах с приятелями он не раз говорил, как хотел бы попасть на родину и как плохо, трудно и голодно живется теперь «в этом про­клятом революционном Петербурге». Он сидел здесь уже больше недели и голодный блеск его глаз пока­зывал, как нелегко дается ему такое сидение; говорил все больше о еде, рассказывал о национальных эстон­ских блюдах и приговаривал: «Вот завтра сами уви­дите, что здесь называется обедом: жуткое дело!»

Четвертый, бородатый новгородский мужик, цер­ковный староста в своем селе; арестован и привезен в Петербург «по церковным делам», а по каким имен­но, объяснить не мог, да и сам толком, по-видимому, не понимал.

Пятым был я. А я за что сюда попал?

Пока я, лежа на досках, разговорился со своими соседями, ко мне подошли из первой комнаты два че­ловека и назвали меня по имени и отчеству. Я их то­же признал — рабочие, левые эсеры, не раз бывавшие по делам завода в редакции «Знамя Труда» и в петер­бургском комитете партии. Они рассказали мне, что {37} вот уже три дня идут аресты среди бывших левых эсеров по обвинению в заговоре, о котором никто из них решительно ничего не слыхал; они полагали, что и я арестован в связи с этим же делом. Это было вполне правдоподобно, и через несколько часов я убе­дился, что так оно и было в действительности.

Чердак понемногу стихал, сонные всхрапы слы­шались отовсюду. С непривычки было трудно за­снуть, несмотря на всю усталость, и не только потому, что голые доски давали себя чувствовать, но и пото­му, что задыхался в густом вонючем воздухе помеще­ния, до отказа набитого людьми. А тут еще полчища клопов стали пиявить непереносно. К тому же часто открывалась тюремная дверь и страж зычно выкли­кал чью-нибудь фамилию — «на допрос»! Старосте приходилось искать вызванного среди спящих, бу­дить для этого чуть ли не всех поголовно. Не успе­ешь задремать, как снова зычное «на допрос», и начи­нается прежняя история. Так провел я между сном и полубдением добрую половину ночи; был уже третий час, когда я сквозь дремоту услышал свою фамилию.

Меня провели во второй этаж, в ярко освещенную комнату, где за письменным столом сидел следователь, молодой человек в военной форме. Я сразу его уз­нал: год тому назад он ходил в левых эсерах, я часто его встречал обивающим пороги партийного комите­та рядом с редакционной комнатой «Знамени Труда»; знаком я с ним не был и он имел все основания пола­гать, что я его не знаю или не узнаю. Незадолго до убийства Мирбаха он исчез с горизонта, перекинулся к коммунистам — и вот теперь всплыл одним из сле­дователей Чеки. Как бывшему левому эсеру, ему и поручено было разобрать, а вернее — состряпать дело о несуществовавшем заговоре его бывших партийных товарищей. Кто он был — не знаю и фамилии его не помню; по его словам во время моего допроса, выхо­дило, что он до революции был студентом универси­тета, чему, однако, плохо верилось. После окончания {38} моего допроса он сделал на его листе заключитель­ную надпись, начинавшуюся словами: «Настоящим удостоверяю»...

Предложив мне заполнить обычную анкету, сле­дователь взял ее у меня, просмотрел, и, возвращая, сказал:

— Вы даете ложное показание. На вопрос, были ли вы членом какой-либо политической партии, вы ответили «не партийный» (так всегда писал я в анке­тах, вместо обычного «беспартийный»). Зачеркните это и напишите правду: был членом партии левых со­циалистов-революционеров.

— Никак не могу этого сделать, — ответил я, — так как это было бы неправдой. Никогда членом пар­тии не был.

— Десятки свидетелей покажут противное!

— За свидетелями недолго ходить, — сказал я, — в ваших тюрьмах сидит ряд членов центрального ко­митета партии: они подтвердят вам, что вступая ре­дактором литературного отдела их газеты, я заявил центральному комитету, приглашавшему меня прини­мать участие в его заседаниях, что членом партии не состою.

— Но тем не менее вы постоянно бывали в цент­ральном комитете. Ведь вы состояли его членом?

— Что же из того, что бывал? Вы ведь тоже по­стоянно бывали в петербургском комитете партии, од­нако же членом его не состояли?

Следователь густо покраснел, узнав, что я его уз­нал, и стал вести допрос в более грубом тоне.

— Никакая ложь не поможет! Я вас выведу на чистую воду! Но были вы или не были членом пар­тии, а участие в только что раскрытом заговоре ле­вых эсеров принимали, а, может быть, и возглавляли его, мы до этого еще доберемся! Напишите здесь свое чистосердечное признание, оно может облегчить вашу участь.

В указанном мне месте я написал, что о заговоре {39} левых эсеров впервые услышал от следователя, а зна­чит никак не мог принимать в нем участия, буде такой заговор действительно существовал.

— Вам же будет хуже, — сказал следователь, про­читав мой ответ, — советую вам еще пораздумать.

И он углубился в рассмотрение пачки взятых у ме­ня при обыске писем, бумаг и книг. «Антроподицея» остановила на себе его внимание. Помолчав, он все-таки решился спросить — что значит это слово? По­том усиленное внимание обратил на мою записную книжку, а в ней — на адреса знакомых; фамилии и адреса эти он подчеркивал карандашом, а потом стал переписывать на отдельные листки бумаги. Это мне не понравилось, и, как оказалось потом, не без осно­вания.

Прошел час, в течение которого следователь за­нимался своей работой, а я должен был сидеть и «еще подумать». Закончив работу и снова связав все бу­маги и книги в пачку, следователь спросил:

— Ну что, надумались?

— Не имел этой возможности, — ответил я.

— Очень жаль. Мы с вами люди интеллигент­ные, я ведь был студентом университета, мы могли бы понять друг друга. А вот вы не хотите меня понять, что ваше запирательство только отягчит вашу вину и самым печальным образом отразится на вашей дальнейшей судьбе. Подпишитесь под допросом — и ждите всего худшего.

— Буду надеяться на все лучшее, — сказал я, под­писывая бумагу, после чего и он «настоящим удосто­верил», потом позвонил и велел стражу отвести меня обратно на чердак.

Было четыре часа утра.

III.

В пять часов утра — как я потом узнал — ряд ав­томобилей с чекистами подъезжали в разных частях {40} города к домам, где жили мои знакомые, адреса кото­рых я имел неосторожность занести в свою записную книжку (с этих пор никогда больше я этого не делал). Были арестованы и отвезены на «Гороховую 2»: поэт Александр Блок с набережной реки Пражки, писатель Алексей Ремизов, художник Петров-Водкин, историк М. К. Демке — с Васильевского острова; писатель Евгений Замятин — с Моховой улицы; профессор С. А. Венгеров — с Загороднего проспекта, — еще, и еще, со всех концов Петербурга, где только ни жили мои знакомые. Какая бурная деятельность бдительных ор­ганов советской власти!

Лишь один из моих знакомых писателей, адрес которого, однако, значился в моей записной книжке, уцелел среди всей этой вакханалии бессмысленных арестов: Федор Сологуб. Когда позднее я спросил его, каким чудом он в ту ночь избежал ареста, он от­ветил, что чудо это объясняется хорошим к нему от­ношением управляющего домом. Автомобиль подъе­хал и к их дому, чекист потребовал от управдома справки — живет ли в квартире номер такой-то, некий Федор Сологуб (не подозревая, что это не фамилия, а псевдоним). Управляющий, играя в наивность и уди­вление, ответил, что в квартире номер такой-то живет гражданин Тетерников, а никакого Сологуба в вверен­ном ему доме никогда не бывало. Поразмыслив не­много, чекист сказал: «А ну его в болото!», — махнул рукой и уехал, не пожелав более разыскивать какого--то там Сологуба. Так последний и избежал удоволь­ствия познакомиться с чердаком Чеки.

Всех остальных доставили на Гороховую, но не отправили из регистратуры на чердак, где они могли бы встретиться и сговориться со мною, а держали в других помещениях и стали поочередно вызывать на допросы. Там их огорошивали сообщением, что аре­стованы они, как участники заговора левых эсеров. Каждый из них реагировал на эту глупость соответственно своему темпераменту. Маститый профессор {41}

С. А. Венгеров спокойно сказал: «Много нелепостей слышал на веку, но эта — царица нелепостей». Е. И. Замятин стал хохотать, что привело в негодование следователя, все того же малограмотного студента: над чем тут смеяться? Дело ведь серьезное! Но как ни старался следователь внушить арестованным, что они — левые эсеры и заговорщики, ничего из этого не выходило; тогда он предложил каждому из них запол­нить лист подробным ответом на вопросы: как и ког­да они познакомились с левым эсером писателем Ива­новым-Разумником? В каких отношениях и сноше­ниях находятся с ним в настоящее время? Какие бе­седы вел он с ними обыкновенно, а за последнее вре­мя — в особенности?

Каждый из арестованных, кроме обычной анкеты, заполнил и лист ответов на эти вопросы, после чего этих опасных государственных преступников, продер­жав на Гороховой меньше суток, стали отпускать по домам. Какая бессмыслица — и с каким серьезным ви­дом она делалась!

Исключение составили два человека — писатель Евгений Замятин и поэт Александр Блок: первого вы­пустили немедленно же после допроса, так что пре­бывание его во чреве Чеки было всего часа два; второго задержали на целые сутки и отправили на чердак.

Е. И. Замятин так рассказывал мне о сцене до­проса. Нахохотавшись вдоволь по поводу предъяв­ленного ему обвинения, он подробно описал о нашем знакомстве и отношениях, а также заполнил лист не­избежной анкеты, причем на вопрос — не принадле­жал ли к какой-либо политической партии, ответил кратко: «Принадлежал». После чего между ним и сле­дователем произошел такой диалог:

— К какой партии принадлежали? — спросил следователь, предвкушая возможность политического обвинения.

— К партии большевиков! В годы студенчества Е. И. Замятин действительно {42} входил в ряды этой партии, ярым противником кото­рой стал в годы революции. Следователь был совер­шенно сбит с толка:

— Как! К партии большевиков?

—Да.

— И теперь в ней состоите?

— Нет.

— Когда же и почему из нее вышли?

— Давно, по идейным мотивам.

— А теперь, когда партия победила, не сожалеете о своем уходе?

— Не сожалею.

— Объясните, пожалуйста. Не понимаю!

— А между тем понять очень просто. Вы ком­мунист?

— Коммунист.

— Марксист?

— Марксист.

— Значит плохой коммунист и плохой марксист. Будь вы настоящим марксистом, вы бы знали, что мел­кобуржуазная прослойка попутчиков большевизма имеет тенденцию к саморазложению, и что только ра­бочие являются неизменно классовой опорой комму­низма. А так как я принадлежу к классу мелкобур­жуазной интеллигенции, то мне непонятно, чему вы удивляетесь.

Эта ироническая аргументация так подействова­ла на следователя, что он тут же подписал ордер на освобождение, и Замятин первым из арестованных вышел из узилища.

Иное дело было с Александром Блоком. Он был явно связан с левыми эсерами: поэма «Двенадцать» появилась в партийной газете «Знамя Труда», там же был напечатан и цикл его статей «Революция и интел­лигенция», тотчас же вышедший отдельной брошю­рой в партийном издательстве. В журнале левых эсе­ров «Наш Путь» снова появились «Двенадцать» и {43} «Скифы», вышедшие опять-таки в партийном изда­тельстве отдельной книжкой с моей вступительной статьей. Ну как же не левый эсер? Поэтому допрос Александра Блока затянулся и в то время, как всех дру­гих вместе с ним арестованных мало-помалу после до­просов отпускали по домам, его перевели на чердак. Меня он там уже не застал, я был уже отправлен в дальнейшее путешествие, но занял он как раз то место на досках, где я провел предыдущую ночь, и вошел в ту же мою «пятерку». Одновременно с ним попал на чердак и стал соседом Блока наш будущий «уче­ный секретарь» Вольфилы А. 3. Штейнберг.

Через год после смерти Блока он напечатал в вольфильском сборнике, посвященном памяти покой­ного поэта, свои очень живые воспоминания о том, как автор «Двенадцати» — «весь свободы торжество» — провел этот день 14 февраля на чердаке Чеки. (см Сборник памяти А. Блока на нашей странице – LDN). На следующий день Александр Блок был освобожден.

IV.

Вернувшись с допроса, я снова попытался вздрем­нуть на голых досках, но уже с семи часов утра весь чердак проснулся и пришел в движение. Теперь, при дневном свете, я мог рассмотреть своих товарищей по заключению, потолкаться среди них, поговорить с ними. Вот уж подлинно — какая смесь одежд и лиц, племен, наречий, состояний! Русские, немцы, финны, украинцы, армяне, эстонцы, евреи, грузины, латыши, даже несколько китайцев; рабочие, крестьяне, быв­шие офицеры, студенты, солдаты, чиновники, даже несколько «действительных статских советников», бес­партийные и партийные, а из последних — главным образом социалисты разных толков, до анархистов включительно; политические и уголовные, а среди по­следних группа «бандитов», так себя именовавших; рваные тулупы и пиджачные пары, рабочие куртки и потрепанные остатки бывших пиджаков, френчи и {44} толстовки — все промелькнули перед нами, все побывали тут...

Во всех группах, к каким я ни подходил, разгово­ры вращались вокруг одной и той же темы — возмож­ной «интервенции» мифических «союзников» и неиз­бежной тогда эвакуации Петербурга большевиками:

всю ночь глухо докатывались до нас орудийные уда­ры. Придется большевикам уходить из Питера — что тогда они с нами сделают? Выпустят на волю? Пе­рестреляют без разбора? Отберут овец от козлищ? Надо сказать, что громадное большинство отвечало на эти сомнения бесповоротно: всех перестреляют!

Рано утром внесли громадные чайники с горячей жидкостью, именовавшейся чаем; выдали по восьмуш­ке хлеба на человека.

В нашей пятерке еврей-спе­кулянт щедро подсластил чай сахарином, в изобилии имевшимся в его карманах, — и это было большой гастрономической роскошью. Солдат-эстонец, в один прием проглотив свою восьмушку хлеба, меланхоличе­ски заметил: «И это на весь день». Но горячая жидкость все же немного меня подкрепила и разогнала сон­ное настроение. Однако, настроение у большинства было подавленное. Какая разница с моей первой, сту­денческой тюрьмой двадцать лет тому назад! Ни смеха, ни шуток, даже громких разговоров я не слы­шал. Беседовали, разбившись на группы, и чаще все­го вполголоса. Можно было подумать, что здесь со­брано не две сотни, а десятка два человек, настолько тихо было в помещении, — раздавалось только бес­прерывное жужжание голосов. Даже «бандиты» — и те, поддаваясь общему настроению, присмирели. Да­же анархисты не выходили из общих рамок тревож­ного ожидания. Все смотрели на себя, как на залож­ников, кандидатов на расстрел, столь частой меры «со­циальной защиты» в эту эпоху военного коммунизма и чекистского террора. Пониженное настроение объя­снялось, быть может, также и острым чувством {45} голода у тех, кто просидел на этом чердаке уже несколько дней.

Действительно, когда в полдень подали «обед», я вспомнил вчерашние слова солдата-эстонца: жуткое дело! Сперва было много суетни, проверка «пятерок»; потом от каждой пятерки отправлялся ее представи­тель к тюремной двери и там получал миску с бурой жидкостью и пять деревянных ложек; после обеда он должен был сдать все это по счету обратно. Пятерки рассаживались вокруг своих мисок; каждый черпал ложкой и ждал, когда снова дойдет до него очередь. Что представляла собою жидкость, именовавшаяся су­пом или борщом, описать довольно трудно, а дать по­нятие о вкусе и совсем невозможно. Немного мелко искрошенной свекольной ботвы и черных листьев ка­пусты, две-три ложки какой-то крупы, очень мало ку­сочков картофеля, очень много горячей воды, запах селедки: на каждую миску полагалось по небольшой селедке, уже разрезанной на пять частей. С трудом проглотил я доставшийся мне гниловатый кусок, а упитанный еврей-спекулянт, очевидно более избало­ванный чем я, сейчас же вынул изо рта недожеванный кусок, удивленно заметив: «Ну, и это называется се­ледка!» Солдат-эстонец голодными глазами посмот­рел на недоеденный кусок селедки, попросил разреше­ния взять и мгновенно проглотил. Я достал из чемо­данчика краюшку хлеба и разделил ее на пять частей; хоть и немного пришлось каждому, но все же мы мог­ли слегка утолить голод. В шесть часов вечера пред­стоял такой же ужин. Но я не подозревал, что ужи­нать буду только через пять суток.

Прошло немного времени после обеда, когда за дверью послышалось движение, шум шагов, бряцание оружия. Вошло несколько чекистов, у одного из них был в руках список. Чекист стал выкликать фамилии, вызываемые выходили («с вещами», было сказано) и становились у дверей. Скоро и я услышал свое имя. Всего собрали нас шестьдесят человек, повели вниз {46} по лестнице, пропустили через проверочную регист­ратуру и вывели на двор. Там командующий этим па­радом чекист отчеканил, что поведет нас в тюрьму на Шпалерную улицу и что того, кто во время пути вый­дет за черту цепи охраны, пристрелят тут же на месте.

Без других инцидентов дошли мы до Шпалерной. Пересекая Литейный проспект около обгорелых раз­валин здания Окружного суда, шедший рядом со мной анархист проворчал: «Жгли, да не дожгли!» Через несколько лет на месте этих развалин поднялось мас­сивное девятиэтажное здание ГПУ. Когда его будут жечь?.. На Шпалерной ввели нас в ворота ДПЗ (До­ма предварительного заключения), сдали на руки тю­ремной администрации — и началась обычная реги­страционная процедура. Усатый тюремщик, очевид­но опытный служака царских времен, был груб, дело­вит. Быстро сам заполнил мою анкету, в которой ме­жду прочим был пункт: «состав преступления». Я крат­ко ответил «писатель», на что усач грубо сказал:

— Не о профессии тебя спрашивают, а о твоем преступлении.

— А я тебе и говорю, что преступление мое имен­но в том, что я писатель.

Усач не стал настаивать дальше, что-то записал и угрожающе протянул:

— Ничего, голубчик, разберемся!

После регистрации нас развели по камерам. Я по­пал в одиночную камеру № 163 на четвертом этаже. Много лет спустя мне пришлось долгие месяцы про­вести именно в этой камере, так что описание этой тюрьмы я отложу до предстоящего рассказа о том вре­мени. Приятно было попасть в тихую одиночку после хоть и не шумной, да все же толпы. Было два часа дня. Отдыхать в одиночестве мне пришлось только до семи часов вечера.

Часов в шесть вечера мне принесли ужин — ка­стрюльку какого-то пойла. Попробовав, я отложил ложку в сторону и вернул ужин нетронутым: это было {47} нечто еще более жуткое, чем чердачный обед. Огра­ничился на ужин несколькими леденцами и запил их водой из крана.

В восьмом часу вечера отворилась дверь и меня потребовали «с вещами» в регистратуру. Тот же усач проэкзаменовал меня, глядя в анкетный лист: фами­лия, имя, отчество, год и день рождения, местожи­тельство, партийность, состав преступления. Дойдя до последнего пункта и получив от меня прежний от­вет, усач снова многообещающе посулил:

— Ничего, голубчик, уж тебе там покажут!

Там! Где это «там»? Куда это собираются ме­ня отправить?

Усач сдал меня на руки конвойным, трем молодым парням-красноармейцам, с ружьями в руках и с туго набитыми заплечными мешками. Во дворе нас ждал автомобиль. Я и конвой уселись — и покатили по темным улицам на Николаевский вокзал.

Меня везли в Москву.

V.

Весь этот день 14 февраля был для В. Н. исполнен тревог и хлопот. Утром отправилась она в ТЕО к В. Э. Мейерхольду. Узнав о моем аресте, он пришел в негодование и немедленно же принял со свойственной ему энергией самое деятельное участие во всей этой истории: стал звонить в разные высокие места по те­лефону, куда-то сам ездил, и к середине дня выяснил положение дела — меня должны были в тот же вечер отправить с девятичасовым скорым поездом в Моск­ву. В. Э. Мейерхольд тут же распорядился выдать В. Н. специальную бумагу, что она командируется в Москву по делам ТЕО (без командировочного доку­мента нельзя было в те времена получить проездной билет), дал ей указания — к кому в Москве надо об­ратиться, сам немедленно написал в Москву ряд пи­сем. В. Н. успела съездить в Царское Село, устроить {48} домашние дела, вернулась в Петербург — ив девять часов вечера тронулась в Москву, уверенная, что и ме­ня везут туда же в одном из вагонов этого скорого поезда.

Приехав утром 15 февраля в Москву, В. Н. стала искать меня по московским тюрьмам, а главным об­разом — на «Лубянке 14», в распределителе областной Чеки, куда меня должны были доставить прямо с по­езда и где меня уже поджидали. Однако, меня там не оказалось. Пять дней прошло в тщетных поисках. В. Н. побывала с письмами В. Э. Мейерхольда во всех ин­станциях, кои ведали моей судьбой. Ей обещали все выяснить, звонили по телефону в Петербург, — меня и там не было, петербургская Чека сообщила, что я был отправлен под конвоем в Москву со скорым по­ездом 14 февраля. Искали по всем московским тюрь­мам — меня и в них не было. Так прошло 15 февра­ля, и 16-е, и 17-е, и 18-е и 19-е. Что случилось со мной — об этом никто не мог дознаться ни в Петербурге, ни в Москве.

Случилось же вот что. На Николаевский вокзал конвой доставил меня за полчаса до отхода девятичасового скорого поезда. В нем, как я узнал потом, было «забронировано» Че­кой четырехместное купе для меня и троих моих кон­воиров. Два из них с ружьями остались сторожить меня в зале, третий отправился со всеми документами раздобывать билеты. Все эти три мушкетера были молокососы, необломанные парни деревенского вида и, как оказалось, великие растяпы.

Ушедший за би­летами Ванюха долго тыкался по разным местам, ни­чего не мог узнать толком, вернулся несолоно хлебав­ши, передал все документы товарищу и сказал: «Ну-ка, Петруха, потолкайся теперь ты!» Петруха ушел, где-то пропадал, потом вернулся и растерянно сооб­щил: «А ведь поезд-то тю-тю — уже ушел!» Тогда третий, Гаврюха, с ругательствами отобрал у Петрухи бумаги и в свою очередь пошел куда-то, потом {49} вернулся, потом забрал на подмогу Ванюху и они вдвоем куда-то бегали, потом перебрали все комбинации из трех по два — и с ругательствами возвращались об­ратно. Вся эта канитель продолжалась часы. Все ве­черние поезда на Москву уже отошли, вокзал опустел. Было уже далеко за полночь, когда, наконец, Ванюхам удалось выяснить нашу судьбу. Они повели ме­ня по каким-то дальним платформам, потом по полу­темным рельсовым путям куда-то во мрак. Где-то, далеко на запасных путях, стоял состав товаро-пассажирского поезда, готовясь к отбытию в Москву. Впро­чем, товаро-пассажирским состав этот можно было на­звать лишь с натяжкой: среди трех десятков товарных вагонов сиротливо стоял один летний вагон третьего класса. Мы взобрались в него и заняли одно из от­делений. Низенькие спинки между ними позволяли видеть весь вагон, в котором сидело уже с десяток пассажиров. Как я потом узнал, в поезд этот стреми­лись попасть люди, не имевшие никаких «мандатов» и удостоверений, никаких проездных документов и да­же никаких билетов: дело улаживалось частным со­глашением с главным кондуктором поезда.

Понемногу вагон стал наполняться и вскоре не ос­талось ни одного свободного места. Публика была все простая, «не командировочная»: группа артельщиков заняла соседнее отделение, партия ходоков-крестьян возвращалась в родную Окуловку, семья татар проби­ралась через Бологое на Волгу; много женщин с ма­лыми ребятами и с бесчисленными узлами и котом­ками.

Ровно в два часа ночи на 15 февраля поезд тро­нулся — и шел черепашьим ходом до рассвета, часами останавливаясь на станциях, и на полустанках, и в по­ле между ними, перед закрытыми семафорами.

Све­тало, когда мы доползли до Тосны, всего в несколько десятках верст от Петербурга. Здесь нас перевели по соединительной ветке с Николаевской дороги на Ви­тебскую. Пассажиры об этом и не подозревали. {50} Кондуктора при нашем вагоне не было, из поездного на­чальства никто к нам не показывался. Лишь в сере­дине дня, когда ходоки-крестьяне стали беспокоиться, что все еще желанная Окуловка не показывается, а та­тары соображали, что близко уже и Бологое — мы подъехали к станции Сольцы, и тут только пассажи­рам стало известно, что мы едем по совершенно дру­гой кружной дороге, и хотя попадем в ту же Моск­ву, но сделав большой крюк в несколько сот верст. Ехавшие в Москву отнеслись к этому известию спо­койно, но те, целью которых были промежуточные между Петербургом и Москвой станции по Николаевской дороге — пришли в ярость: раздались крики, ру­гательства, слезы женщин, рев детей. Всю эту «промежуточную» публику высадили на станции Дно, что­бы переправить через Старую Руссу на Бологое, а мы поехали дальше, тем же черепашьим ходом, через Дно, Ново-Сокольники, Великие Луки, Ржев — в Мо­скву. Скоро сказка сказывается, да не скоро дело де­лается: этот путь в какую-нибудь тысячу верст мы та­щились ровно пять суток и прибыли в Москву в ночь на 20-е февраля.

В первое же утро нашего пути Ванюха на ближай­шей большой станции принес чайник кипятку и кон­воиры мои расположились завтракать. Развязали за­плечные мешки, битком набитые всяческой снедью. В какой такой дальний путь снарядили моих конвои­ров — неведомо. Во всяком случае, меня тюремное начальство не снабдило никаким продовольствием. Да его и не требовалось: скорый поезд выходил из Пе­тербурга вечером, приходил в Москву рано утром. Кто же мог предполагать, что я пробуду в пути ровно пять суток! Весь мой продовольственный запас со­стоял из полутора десятков леденцов.

Когда Ванюхи разложили на скамьях обильные свои припасы и стали смачно закусывать, я думал, что в их мешках имеется провизия и на мою долю. Одна­ко, они завтракали, мне ничего не предлагали, а я не {51} спрашивал. Видя, что завтрак подходит к концу, я вынул из чемодана кружку и попросил у одного из Ванюх налить мне кипятку, достал леденец — и по­завтракал горячей водой с леденцом. Они молча по­смотрели на мой завтрак, ничего не сказали и убра­ли свои припасы. Меня это заинтересовало — я ре­шил и впредь не обращаться к ним ни с какими про­довольственными просьбами и посмотреть, что из этого выйдет.

В середине дня, за обедом, снова повторилась со­вершенно такая же история: разложенные припасы, накромсанные ломти хлеба, раскупоренные банки кон­сервов, нарезанные селедки — и полное игнорирова­ние моего присутствия. Разница была лишь в том, что Ванюха, обратившись ко мне — без малейшего следа иронии — великодушно предложил: «Хошь кипяточ­ку?» Я снова выпил кружку горячей воды с леден­цом. Это был мой обед. Полное повторение этой исто­рии и к ужину. Три кружки кипятку и три леденца были моим питанием за целый день.

Следующий день повторил картину предыдущего, с одной впрочем разницей. Во время моего «обеда» я спросил сидевшего рядом со мной Ванюху:

— Не продадите ли мне кусок хлеба? Вот у меня двадцать рублей.

— Не, — пробурчал с набитым ртом Ванюха, — хлеба самим не хватит. Вот хощь за керенку коробку папирос?

Но от папирос я отказался — боялся курить на пустой желудок.

Так — три кружки кипятка и три леденца в день — прошло 15-ое февраля, и 16-ое, и 17-ое, и 18-ое, и 19-ое. Интересно, если бы эти парни везли меня та­ким образом не в Москву, а во Владивосток, то в те­чение месяцев двух пути столь же равнодушно смо­трели бы они на мою голодовку, или в их первобыт­ных душах шевельнулось бы, наконец, человеческое чувство?

{52} Относился я ко всему этому юмористически, знал, что путь предстоит всего в несколько дней, и что от голодовки за такой короткий срок, да еще голодов­ки с кипятком и леденцами, никто не умирал. Но все же на пятый день пути ослабел сильно.

Вечером 19 февраля мы были уже недалеко от Москвы. Конвоиры принялись за свой последний ужин, а я — за кружку кипятку, с последним леден­цом. В соседнем отделении ужинали артельщики. Один из них, седобородый, тронул меня за плечо:

— Хотите хлеба?

Очевидно, он давно уже стал замечать нечто не совсем обычное в моей системе питания. Я поблаго­дарил и взял большой ломоть хлеба, но есть его не мог: кипяток я уже выпил, а сухой хлеб при всем моем желании не проходил в горло. Я спрятал хлеб в чемоданчик. Мои конвоиры хмуро покосились и один из них отрывисто заметил:

— Запрещено разговаривать с арестованным!

— А морить его голодом не запрещено? — сер­дито спросил старик.

— Не ваше дело, гражданин! Арестованный сам ничего не просил.

— Он-то не просил, а вы-то чего глазели? Ох, парни, что-то с вами в жизни будет, коли вы в моло­дых годах столь звероподобны?

И он отвернулся.

А конвоиры молча увязали свои заплечные мешки и закурили, сплевывая на пол и о чем-то вполголоса переговариваясь. Как оказалось, темой разговора бы­ло опасение: а вдруг арестованный нажалуется, что его пять суток голодом морили, — не вышло бы нам, Ванюхам, от этого худа?

VI.

В два часа ночи на 20-ое февраля, час в час через пять суток после отбытия из Петербурга, наш поезд {53} дополз-таки до Николаевского вокзала в Москве. Ванюхи, никогда не бывавшие в Первопрестольной, не знавшие где находится Лубянка, а на ней Чека, не умевшие даже, как оказалось, говорить по телефо­ну, — просили меня оказать им содействие во всем этом; они вдруг стали очень ласковыми и услужли­выми. Довели меня до телефонной будки, я позвонил и попросил дать мне «Лубянку»; соединили.

— Алло!

— Привезли из Петербурга арестованного, — сказал я, — конвой просит выслать автомобиль для доставки.

— Звоните в областную Чеку, на Лубянку 14. — Позвонил туда; ответили:

— Да что вы, с неба свалились, что ли? Все ноч­ные поезда из Питера давно уже пришли.

— Мы ехали поездом особого назначения, — сказал я. — Нужен автомобиль для доставки аресто­ванного.

— Все автомобили в разгоне, в ночной работе.

Пусть ведут его пешком.

— Да идти-то он не может.

— Болен, что ли?

— Не болен, а ослаб.

— Конвоя сколько?

— Трое.

— Пусть понесут!

Ванюхи внимательно слушали весь разговор, и услыхав «идти он не может», «ослаб» — не на шутку струхнули; им казалось, что близится час расплаты. Все трое наперебой стали просить меня:

— Барин, уж вы нас не выдавайте, ведь это мы по глупости...

— Сами вы, барин, не просили» а нам и невдомек было...

— Вот вам крест, барин, что мы это не со зла... Они думали, что чем чаще будут употреблять слово «барин», тем мне будет приятнее.

{54} — Стыдно, ребята, — сказал я. — Ну, да что там много говорить: автомобиля за нами не пришлют, сам идти я не могу по вашей же милости, значит берите меня под руки и ведите, я буду показывать вам до­рогу.

Ванюха и Петруха подхватили меня под руки, Гаврюха услужливо схватил мой чемоданчик — и мы поплелись на «Лубянку 14», куда заявились около трех часов ночи.

Областная Чека помещалась в обширном двух­этажном здании в глубине большого сада, выходив­шего на улицу. Через несколько лет на этом месте выросло многоэтажное здание областного москов­ского ГПУ. У ворот стоял охранник с ружьем, в глу­бине сада у входной двери — другой. Меня ввели в регистратуру. Там в одиночестве за столом восседал дежурный чекист в военной форме, пожилой, толстый и сонный армянин, — везло мне на армян. Получив от конвоя сопроводительные документы и взятую у ме­ня при обыске пачку бумаг и книг, он громко прочел мою фамилию и сказал с типичным акцентом:

— Ну, вот, скажи пожалуйста, наконец-то при­ехал! Тут уже сколько дней две гражданки все хадют да хадют, тебя ищут!

Я не очень удивился, так как догадался, что В. Н. приехала в Москву. Вместе со своей родственницей она, что ни день, ходила на Лубянку и справлялась о бесследно исчезнувшем муже.

Подписав какую-то бумагу, чекист вручил ее моим конвоирам и отпустил их. В полном восторге Ванюхи немедленно исчезли, причем один из них бро­сил мне на прощание: «Счастливо оставаться!» — Какой иронический смысл приобретает при некото­рых обстоятельствах обычно отнюдь не ироническое выражение!

Армянин позвонил и сдал меня вместе с сопро­водительным пакетом другому чекисту. Тот повел меня по ряду освещенных комнат первого этажа в {55} правый конец здания. Комнаты были уставлены столами, за ними сидели люди в военной форме, что-то писали, шумно переговаривались. У некоторых сто­лов чинили допросы обвиняемым. Ночная жизнь ки­пела. В Чеке, а позднее в ГПУ и НКВД, вся работа шла ночью. Лишь впоследствии я на опыте понял причи­ны такого обстоятельства, — но об этом я расскажу впоследствии. В последней небольшой комнате стоя­ло четыре следовательских стола, за тремя из них ве­лись допросы. На четвертый стол, за которым никто не сидел, конвоир положил мой сопроводительный пакет, а мне предложил пройти в дверь, распахнув ее передо мною. Дверь вела во мрак. Чекист предупре­дил: «три ступеньки!»—и захлопнул за мной дверь.

Мрак был неполный: под потолком тускло горе­ла электрическая лампочка, но после яркого освеще­ния следовательских комнат надо было еще приучить свои глаза к полутьме. Когда я немного огляделся, то увидел мрачный и темный полуподвал, по двум сте­нам которого были настланы деревянные нары. На го­лых досках спали заключенные. Их было, как я узнал утром, сорок пять человек, но что ни день, число ме­нялось, население было очень текучее. Посредине стоял стол; вправо от двери было тусклое зарешечен­ное окно в уровень от земли, с широким подоконни­ком. У окна сидел на стуле какой-то человек, закутан­ный в длиннополую шубу, хотя в подвале было со­всем не холодно.

— Только что взяты? — спросил он меня.

— Нет, только что привезен из Петербурга, — ответил я.

— Ого! Значит важная шишка, если затребовали в Москву! Позвольте узнать вашу фамилию?

Я назвал себя, он был знаком со мной по книгам, а я в свою очередь был знаком с его фамилией: кто же не знал знаменитых московских Прохоровских ма­нуфактур? Передо мной был последний их владелец, Иван Прохоров, молодой фабрикант с европейским {56} образованием. Днем я его разглядел: это был человек лет тридцати, настоящий богатырь, «косая са­жень в плечах», русский красавец с окладистой русой бородкой. Я спросил его, почему он не спит на нарах, как другие, и почему сидит в шубе, когда в подвале совсем тепло?

— По одной и той же причине, — ответил он — на нары не ложусь потому, что там вошь кипит; в шу­бе сижу потому, что вошь меха не любит. А вот на стене и объявление висит, вы полюбопытствуйте!

Я «полюбопытствовал» — и увидел вырезанное из газеты объявление, прикрепленное к стене каким-то мрачным юмористом. В объявлении указывалось, что сыпной тиф развивается, что для борьбы с ним необ­ходимо соблюдать чистоту, не жалеть мыла, менять почаще белье; объявление заканчивалось по больше­вистскому трафарету: «Все как один на борьбу с вошью!» Утешительно было читать это объявление в подвале Чеки, где даже на полу под сапогами хру­стели эти отвратительные насекомые. Прохоров ска­зал, что вот уже третью ночь проводит он на этом стуле; впрочем полагает, что не сегодня-завтра переведут его в Бутырскую тюрьму, как и раньше быва­ло. Я спросил его, часто ли это с ним бывало раньше; он ответил, что этот раз — шестой, и рассказал о себе целую курьезную историю.

— Месяца через три после Октября захотелось мне взглянуть — что делается на моих мануфактурах? Пришел, окружили меня рабочие: «Иван Николаевич! (за отчество не ручаюсь). Что же это делается? Посмотрите — сплошной развал!» — и начали выклады­вать про все фабричные непорядки, а потом: «Иван Николаевич, скоро ли к нам вернетесь дело налажи­вать?» Я им говорю: «Нет, братцы, теперь ладьте де­ло своим умом!» — и вскоре домой. Ну, разумеется, в ту же ночь меня забрали, посадили в этот подвал, на третий день перевели меня в Бутырку и там стали до­прашивать о моей контрреволюционной агитации {57} среди рабочих. Однако сами видят — никакой агитации я не вел, ну, через недельку и выпустили меня, стро­го-настрого приказав, чтоб не смел совать носа в быв­шие мои мануфактуры. Терпел я месяц-другой — сно­ва любопытство овладело: что-то теперь там делает­ся? Не наладилось ли? Пошел тихонечко посмо­треть — опять прежнее: «Иван Николаевич, совсем развал, когда же вы к нам!» Конечно, опять меня забрали, опять сюда в подвал, опять в Бу­тырку, опять выпустили.

Зарекся ходить — не вытерпел: через два-три месяца — прежняя исто­рия. Но в последний, в пятый раз, следователь ме­ня предупредил: «Хотя агитации никакой вы не ведете, но самое появление ваше на бывших ваших фабриках — прямая агитация. Смотрите, в следующий раз дело добром не кончится». Долго терпел я, но вот четыре дня тому назад снова не вытерпел и снова по­пал в этот подвал. Теперь жду по старой памяти пе­ревода в Бутырки, и чем на этот раз дело кончится — сам не знаю...

В тот же день Прохорова, действительно, взяли из подвала и перевели в Бутырку. Я думал, что никог­да уже больше ничего о нем не услышу и не узнаю. Но лет через десять, в конце двадцатых годов, при разговоре с нашим царскосельским соседом, старич­ком-виолончелистом Бров-Суриным, узнал я с удивле­нием, что «Ванюша Прохоров» — его крестник и что он знает про его судьбу. Почему Чека относилась к нему столь терпеливо — понять трудно. Единствен­ное объяснение: быть может, считались с отноше­нием к нему рабочих бывших его мануфактур. Во вся­ком случае, ни Чека, ни позднее ГПУ не расстреляли Ивана Прохорова, даже не сослали его, даже не вы­слали из Москвы. В конце двадцатых годов он забо­лел крупозным воспалением легких и скончался, чу­десным образом избежав концлагеря или расстрела. Доживи он до ежовских времен — ему было бы обес­печено либо одно, либо другое.

{58} Во время разговора он спросил меня, ужинал ли я? Услышав про мою дорожную эпопею — искренно взволновался, вытащил какие-то лепешки, указал мне на подоконное ведро с остатками ужинного борща. Не знаю, был ли этот московский подвальный борщ съедобнее петербургского чердачного, или долгодневный пост сыграл тут свою роль, но только этот жи­денький холодный борщ показался мне вполне при­емлемым и я с удовольствием поужинал. Или позав­тракал? Ведь было уже четыре часа утра.

VII.

Только закончил я этот ужин-завтрак, как отво­рилась подвальная дверь и кто-то назвал мою фами­лию. Я поднялся по ступенькам и был ослеплен ярким светом после полутемного подвала. Меня пригласили к столу, на котором часом ранее были положены мои бумаги, за которым уже сидел просмотревший их сле­дователь, совсем еще молодой человек интеллигент­ного вида: вот этот мог быть студентом и уж, конеч­но, «настоящем» не удостоверял. Так и оказалось. Стоя у стола, он тихим голосом, чтобы не слышали другие следователи, сказал мне, что еще в универси­тете читал мои книги, давно хотел познакомиться и очень сожалеет, что знакомство это происходит в та­ких условиях, и что вряд ли я хорошо чувствую себя в подвале.

— Я сейчас ухожу, — прибавил он, — мое крес­ло остается свободным. Займите его, может быть, вам удастся подремать; работа здесь скоро закончится.

Я поблагодарил и не отказался от предложения. Спать мне не хотелось, да и не на нары же было ло­житься. Пришлось бы просидеть на табуретке рядом со стулом Прохорова до утра. А тут, в следователь­ской комнате, было и удобное кресло и, главное, ред­кая возможность присутствовать при {59} следовательских допросах, которые продолжали идти своим че­редом.

Следователь попрощался и ушел, а я уселся на его кресло и, как говорится, открыл глаза и навострил уши. За соседним столом только что начинался допрос какого-то человека вполне приказчичьей наружности. Сесть ему не предложили, он стоял у стола в почти­тельной позе и предупредительно отвечал на зада­ваемые вопросы. На вопрос, признает ли себя винов­ным, с готовностью ответил:

— Вполне сознаюсь, согрешил против социали­стического отечества.

Обвинялся он в том, что откуда-то достал такой «дефицитный товар», как дюжину гроссов катушек с нитками и распродавал эти катушки в розницу по спекулятивным ценам. («Ну, и что та­кое спекуляция? Простая торговля! Ну, и кто же те­перь не займается этим?» — вспомнились мне слова спекулянта сахарином). Этот факт установлен, обви­няемый сознался, что согрешил против социалисти­ческого отечества, но следователя интересовало дру­гое: откуда и от кого именно достал обвиняемый та­кую большую партию катушек? Тут обвиняемый стал плести явно выдуманную историю, что сам не знает, от кого достал, что он случайно познакомился с одним «человечком», который предложил ему ежедневно в полдень встречаться на углу Кузнецкого моста и Пе­тровки. Там они встречались, обменивались товаром и деньгами. Следователь записал это показание и по­том сказал:

— Сегодня к полудню вы пойдете на угол Куз­нецкого моста и Петровки. Надзор за вами будет та­кой, что со стороны никто ничего не заметит. Если вы встретите этого «человечка» — мы вам поверим, его арестуем, а вашу участь смягчим, если не встре­тите ни сегодня ни завтра, ни в следующие дни — значит вы все это выдумали, а тогда уж не взыщите!

Обвиняемый клялся, что встретит, найдет, {60} представит, с чем и был отпущен обратно в подвал. Он еще раз повторил, очевидно, понравившуюся ему фразу: «Горько каюсь, согрешил против социалистического отечества!» Когда перед полуднем он в нашем подвале приготовлялся к экскурсии на поимку злоумышленника, то все повторял: «Ну, скажите на милость, ну, как же я его там встречу, когда его там и отродясь не бывало!» И тут же рассказал нам, что катушки привозит ему раз в месяц брат, заведывающий складом на нитяной фабрике в Ярославле. Вер­нулся с поднадзорной бесплодной прогулки на Куз­нецкий мост, ночью получил разнос от следователя, потом каждый день нарочно водили его в полдень на это место мифических свиданий с несуществующим «человечком» и совсем замучили его этим. Но вдруг на пятый день дали ему очную ставку с арестованным в Ярославле и привезенным оттуда братом.

— И от кого только могли узнать! — наивно уди­влялся и плакался разоблаченный спекулянт.

— От тебя же, дурня, — флегматично заметил хохол-телеграфист из Нижнего Новгорода.

— Как так от меня! Нешто я следователю это говорил?

— Ни, следователю не казав, а чи нам не казав?

— Ну и что?

— Ну и то. Як ты годуешь: нам, сюди, у подвал, не пидсодили курю, щоб яйки клала?

Курица — шпион, яйцо — донос: этот тюремный жаргон сохранился еще с царского времени. Чем по­платились достойные братья — мне неизвестно; ка­тушечного спекулянта увели из подвала раньше меня.

За другим столом шел допрос другого рода. Обвиняемый, бородатый мужик, ломал дурака и на все явные улики отвечал по поговорке — я мол не я, и лошадь не моя, и я не извозчик. Однако, он, дей­ствительно, был ломовой извозчик, нанятый перевез­ти вещи и пользуясь недосмотром хозяев, он скрыл­ся с вещами и лишь случайно был обнаружен, а вещи {61} обнаружены не были. С ним следователь не церемо­нился и обкладывал его ассортиментом самых забо­ристых ругательств, стуча по столу кулаком, угрожая расстрелом. Тот тупо повторял все одно и то же:

«Ваша это воля, а мы неповинны».

У третьего стола горько плакал какой-то велико­возрастный парень, имевший неосторожность при ссоре с охранником-чекистом сказать ему: «Эх ты, советская сволочь — жандармерия!» Это было явной контрреволюцией и парню грозили немалые неприят­ности.

По мере приближения утра допросы стали идти все более и более медленным темпом, все более и бо­лее вяло. Следователи видимо утомлялись от ночной работы, позевывали, потягивались. Часов в шесть утра закрыл свою лавочку и ушел один из них, двое других досидели до семи часов и тоже ушли. Я остал­ся один сидеть за четвертым следовательским столом в пустой комнате, стал подремывать и крепко заснул.

Разбудил меня в девять часов утра какой-то че­кист в военной форме, с недоумением стоявший пе­редо мной:

— Что вы здесь делаете?

— Сижу и сплю.

— Кто вам позволил здесь быть?

— Следователь этого стола.

— Кто вы такой? По какому делу?

Вместо ответа, я указал ему на мои документы, так и остававшиеся лежать на столе. Он просмотрел их, пожал плечами и с прежним недоумевающим видом отрывисто сказал:

— Извольте отправляться к остальным заключен­ным, а с товарищем следователем я сам поговорю.

И я отправился в свой подвал после столь странно проведенной ночи.

— Ну, однако и допрашивали же вас! — встретил меня Прохоров.—С четырех до девяти! Очень устали?

— Наоборот, — ответил я, — отдохнул в мягком {62} кресле, слегка соснул и провел очень интересную ночь.

— А я все дивился, — сказал катушечный спеку­лянт, — что это за чудной следователь сидит: штат­ский, никого не допрашивает, молчит и слушает.

— Вот кабы все следователи такие были! — от души вздохнул ломовой извозчик.

VIII.

Подвал давно уже проснулся, дежурный собирал­ся идти за так называемым чаем; я стал знакомиться! со своими товарищами по подвалу, в котором мне предстояло, как оказалось, провести целых пять су­ток. Правда, за эти дни многие ушли, многие новички появились. А почему я оставался здесь пять дней — было мне непонятно: ведь меня давно уже, именно пять дней, «искали», наконец, «нашли» — так в чем же дело? Почему меня никуда не вызывают, ни о чем не допрашивают? Почему мой любезный студент-следователь как сквозь землю провалился? — я его больше не видел и ничего о нем больше не слышал. Потом выяснилось, что все это происходило от «ма­леньких недостатков механизма» еще только оформ­лявшейся Чеки: на «Лубянке 14» рассматривались лишь мелкие дела, мое же дело было в руках следо­вателя по особо важным делам, находившегося в до­ме через улицу. Но если я мог из Петербурга в Москву ехать пять суток, то нет ничего удивительного и в том, что мое «дело» в течение пяти дальнейших дней не могло перейти через улицу, из дома 14 в дом 11. И если бы не одно случайное обстоятельство, о ко­тором расскажу ниже, то я мог бы просидеть в этом подвале не пять, а пятью пять дней. Об этом — речь впереди, а пока два слова о делах и людях в нашем подвале за это время с 20 по 25 февраля.

Прохорова увезли в Бутырку; я остался наслед­ником единственного находившегося в подвале стула и провел на нем пять бессонных ночей. После пяти {63} дней без еды — пять ночей без сна: это было новое и довольно острое впечатление. Первые две ночи я ни на минуту не сомкнул глаз, на третью ночь усталость взяла свое и я крепко заснул — и тут же свалился со стула. Приходилось только дремать, «клевать но­сом», и тут же просыпаться от стука двери, вызо­вов на допросы, разных ночных инцидентов. Так, на­пример, на четвертую ночь мой полусон-полубодр­ствование были прерваны необычным шумом: в под­вал ввалилась толпа в восемь человек, мужчин и жен­щин, с ругательствами мужчин — и наперебой, с чи­сто южным темпераментом, стали мне, единственно не спящему, рассказывать о постигшем их злоключении. Это не были «нувориши» — НЭП'а тогда еще не существовало, — это были упитанные и хорошо одетые коммунисты из среднего слоя власть имущих, какие-нибудь начальники отделами по старой терминоло­гии, жены их были в потрясающих манто и шляпках. После театра они целой компанией отправились на чьи-то именины, изрядно там выпили и, выйдя на улицу, имели несчастье столкнуться с такой же ком­панией подвыпивших чекистов и их дам сердца; име­ли неосторожность затеять с ними уличную ссору, перешедшую потом в драку.

Рассвирепевшие чекисты при помощи милиции отправили своих уличных вра­гов не в милицейский участок, а в свое чекистское царство, обещая показать им кузькину мать, и втолк­нули их в наш подвал. Мужчины негодовали, кричали, потрясали своими партийными билетами, жены пла­кали, упрекали мужей и с брезгливостью смотрели на проснувшихся обитателей нашего подвала; потом понемногу успокоились и уселись на краю нар. Я по­советовал им внимательно рассмотреть, на что они садятся. Разглядев стада ползающих насекомых, да­мы с визгом, а мужчины с ругательствами вскочили на ноги и простояли так, плача, ругаясь и причитая, до утра, когда всех их освободили. Вперед наука — не спорь с чекистами!

{64} Ночи были трудные, а дни шумные. Уводили одних, приводили других. На пятый день нас, длитель­ных жильцов подвала, осталось наперечет. Увели спе­кулянта-катушечника, увели молодого извозчика, увели и многих других; на смену приходили новые люди, рассказывали о своих бедах, ругались, негодо­вали или трусили. Всего не расскажешь. За эти дни более всех понравился мне спокойный хохол-теле­графист из Нижнего Новгорода: с добродушным украинским юмором рассказывал он, как дошел он до жизни такой. Давно мечтал он съездить на отпуск в Москву — вот и приехал: прямо с поезда зашел к родственникам, а у них на квартире оказалась засада: «от-це и влип я»! Хозяина квартиры обвиняли в том, что у него — явочное место для эмиссаров Колчака из Сибири, вот телеграфист и попал в их число.

«Я кажу: я-ж нэ з Сибири, я — з Волги, а оны мене: а як-жешь и приехать з Сибири до Москвы, як не чрез Волгу? Бачите, яко дило!»

Хохол этот был бессменным дежурным по подва­лу и признанным нашим старостой. Часов в девять утра уходил он с конвойным на кухню за кипятком; в полдень — туда же за ведром борща, который повторялся и на ужин в шесть часов вечера. Хлеба да­вали вдвое больше, чем на петербургском чердаке — по четверть фунта в день; зато мисок не было и ели все мы, вооружившись ложками и разбившись на оче­редные группы, стояли вокруг ведра и черпали из не­го буроватую свекольную жижу. Ни мясным, ни се­ледочным наваром жижа эта не пахла, зато давали ее вволю: не хватало одного ведра, можно было полу­чить и второе. Утром и вечером на обязанности ста­росты лежало выносить неизбежную тюремную «па­рашу», а днем — составлять постоянно меняющиеся списки заключенных для подчисления хлебных ра­ционов.

Из кого состояла вся эта подвальная толпа? На­половину из таких «политических», как Прохоров или {65} хохол-телеграфист, наполовину из уголовников в ро­де спекулянта-катушечника или ломового извозчика. В центре Чеки, на «Лубянке 2», были сосредоточены более крупные политические дела, с ней мне пред­стояло познакомиться много позднее; а пока что — я застрял в текучей толпе этого подвала и не знаю, сколько бы еще просидел в нем, если бы не одно слу­чайное обстоятельство, как я упомянул уже выше.

В ночь на 25 февраля я обычно сидел и дремал на своем стуле. К слову сказать — стул этот не мог спасти меня от кишевших и на полу отвратительных насекомых, но все же на мне было их не такое коли­чество, как на обитателях нар. Было уже за полночь, когда в соседней следовательской комнате послыша­лись более шумные, чем всегда, голоса. Через неко­торое время дверь в подвал распахнулась и чей-то го­лос прокричал:

— Имеющие сделать заявление — к комиссару!

Я «имел сделать заявление», и так как сидел я на стуле у самой двери, а остальные спали на нарах, то я первый и вышел в следовательскую комнату. Посе­редине ее группа чекистов окружала комиссара, кото­рого я сразу узнал: это был сам Дзержинский, возглавитель Чеки: мне приходилось встречать его и в 1917-ом и в 1918-ом году. Я назвал себя и сказал, что «имею сделать заявление».

Заявление мое заключалось в том, что вот уже скоро две недели, как был я арестован в Петербурге по совершенно дикому обвинению, был везен в диких условиях пять суток из Петербурга в Москву, и в ди­ких условиях продолжаю сидеть пять дней в этом подвале, кишащем насекомыми. Думаете ли вы, что это — достойное обращение с русским писателем? И могу ли я надеяться, что вы распорядитесь немед­ленно расследовать это дело?

Дзержинский сдержанно ответил, что ему извест­но мое дело, что оно уже закончено следствием и что мое пребывание здесь является непонятным для {66} него недоразумением. Он вынул записную книжку, что-то отметил в ней и сообщил, что завтра же я буду вы­зван к следователю по особо важным делам, товари­щу Романовскому.

Я удовлетворился этим ответом, мы сделали друг другу полупоклон, — и я вернулся в подвал, откуда уже тянулся хвост «имеющих сделать заявление».

IX.

Наступило и «завтра», 25-ое февраля. Утро про­шло, как обычно, прошел и обед; начинало уже тем­неть — никто меня никуда не вызывал. Я уже думал, что придется еще неопределенное время ожидать в подвале решения своей участи, несмотря на записную книжку товарища комиссара, как вдруг, около шести часов вечера, меня вызвали в следовательскую и пред­ложили собираться «на допрос». Конвоир с ружьем уже дожидался. Мы пошли, конвоир предъявлял стра­жам дверей и ворот ордера на пропуск; мы вышли на Лубянку, пересекли ее наискось, вошли в подъезд че­тырехэтажного дома, охраняемый часовым с ружьем;

предъявили пропуск и ему. Поднялись на третий этаж, конвойный приоткрыл дверь какой-то комнаты, ска­зал: «заключенного доставил!» — и пропустил меня в комнату, а сам остался стоять на часах в коридоре у двери.

Следователь по особо важным делам, товарищ Романовский, поднялся из-за стола и встретил меня буквально с распростертыми объятиями. Он знал, что руки я ему не подам, а потому и не пытался протянуть свою, но с театральным жестом распростертых рук, точно хотел обнять меня, он воскликнул:

— Ну, наконец-то! Вот уже сколько дней, как мы вас по всей Москве ищем, а вы затерялись, точно иголка в сене! Где мы только вас не переискали: и в центральной Лубянке, и в Бутырке, и в Таганке, и в Лефортове...

{67} — Незачем было далеко ходить, — сказал я. — Вот уже скоро неделя, как я сижу на Лубянке 14 в под­вале, наискось от вас...

— Да, да, теперь мы знаем, но это только счаст­ливый случай, что товарищ Дзержинский увидел вас там вчера. Нам и в голову не приходило, что вас мог­ли оставить в этой клоаке!

Недурное признание! Видно, были еще весьма ве­лики «маленькие недостатки механизма» — не только потому, что возможна была в сердце Москвы такая чекистская клоака, но и потому, что человек мог за­теряться среди этих клоак, как иголка в сене.

Товарищ Романовский с изысканной любезно­стью предложил мне сесть и театральным жестом при­двинул стул. Вообще в нем было много актерского. Я уверен, что до революции он играл роли первого любовника во второстепенных провинциальных теат­рах. Человек еще молодой, черные волосы до плеч, пышный галстук, синяя пиджачная пара, нечто назой­ливо актерское в жестах и интонациях. Он, видимо, играл теперь новую в своем репертуаре роль — лю­безного следователя, но, конечно, тут же мог обра­титься в следователя трагического, завращать глаза­ми, застучать кулаками, взреветь рыкаловским басом. Сегодня роль его была идиллическая.

Поиск по сайту: