Нач. 1-го Спецотдела УНКВД МО

(подпись)

(печать)

В этом документе особенный интерес представляет номер исходящей бумаги: судя по нему, можно пред­положить, что за полгода, с начала 1939 года, из Таганской тюрьмы вышло на волю 393 человека; я был 394-ым. Скромное число, если сравнить его с общим числом заключенных в этой тюрьме, с числом депортированных за эти же полгода в ссылки, конц­лагеря, изоляторы!

Но — все хорошо, что хорошо кончается. Осво­божден в связи с прекращением дела, без предъявле­ния статьи обвинения и за отсутствием состава пре­ступления, просидев за это в тюрьме только 21 ме­сяц... И как мало счастливцев, дела которых закон­чились бы столь же быстро — столь же благополучно!

{402} Наконец, все формальности закончены. Уже час ночи. Я беру свои вещи — в одной руке чемодан, в другой связанная в узел шуба с меховой шапкой — и конвоир ведет меня широким коридором к желез­ным воротам и железной калитке тюрьмы. Там воо­руженная стража проверяет ордер о выпуске —и я на улице, глухом и безлюдном Таганском переулке. Прощай, тюрьма!

Эти места Москвы мне совершенно незнакомы, но язык до Киева доведет. Где-то вдали гудит трам­вай, он ходит до двух часов ночи. Добираюсь после ряда пересадок и ожиданий у трамвайных остановок до другого конца Москвы. С последним трамваем еду к родственникам В. К., на авось — в Москве ли они летом? Немногочисленная трамвайная публика взи­рает на мою фигуру с диким недоумением.

В глухом переулке, который мне надо было пере­сечь, сойдя с трамвая, загородили мне дорогу такие же, как я, два оборванца.

— Что в чемодане?

— Вещи из тюрьмы.

— В какой сидел?

— В Таганке.

— Ну, пойдем, Мишка! Это свой!

А Мишка пожелал мне вдогонку:

— Смотри, не засыпься!

Он, вероятно, думал, что чемодан-то я несу из тюрьмы, а узел с вещами где-нибудь по пути да под­тибрил...

Был третий час ночи, когда я перебудил стуком в дверь коммунальную квартиру. Из-за двери сонные голоса ворчливо ответили мне, что таких-то нет, они на даче, а ключ от комнаты взяли с собою. Куда мне было деваться в середине ночи? К счастью, я вспом­нил, что в соседней комнате жила знакомая мне ми­лая интеллигентная старушка, которая по доброте своей, вероятно, не раз сокрушалась о моей участи.

— А гражданка Голубева дома?

{403} — Дома. Спит.

— Разбудите ее, пожалуйста, и попросите выйти.

Но она еще не спала, вышла на шум в переднюю и отворила дверь. В передней было темно и столпив­шиеся коммунальные жильцы не могли испугаться моего вида. Я громко объяснил ей, что только что приехал в Москву, явился прямо с вокзала и теперь, не найдя родственников, не знаю как быть. Она пред­ложила мне гостеприимство, увела в свою комнату, там обняла меня и поплакала надо мной. Вид мой был, надо полагать, внушающий сострадание. Потом захлопотала, приготовила на электрической печурке чай (настоящий! китайский! сколько времени я его не пил!), угостила какими-то невероятно вкусными яствами, вынула бутылку вина, — и вообще, говоря словами народной сказки, накормила, напоила и спать положила: постелила мне на диване постель (настоя­щие простыни! настоящая пуховая подушка!), и сама улеглась за ширмой на кровати.

Но спать я, конечно, не мог. Было уже совсем светло, четыре часа утра, а на столе рядом с диваном лежала пачка свежих газет. Я, как голодный, наки­нулся на них и читал до позднего утра, узнавая, что делается на белом свете. Впрочем за этот год и де­вять месяцев на свете не произошло ничего хоро­шего...

Утром милая старушка, продолжала хлопотать. Увидев мой внешний вид, она «экипировала» меня с головы до ног: достала новую пиджачную пару свое­го за год перед этим скончавшегося мужа — спасибо покойнику, был он одного со мной роста — нашла цветную мужскую рубашку, галстук, туфли, летнюю шляпу — и я мог бы сойти за прилично одетого советского гражданина, если бы не волосы и борода. Немедленно же отправился я к парикмахеру. Тот, брея меня, заметил: «Давненько, гражданин, не изво­лили бриться!», — а потом прибавил: «Видно с се­вера приехали, совсем не загорели!». «Из-за {404} полярногo круга!» — ответил я, видя в зеркале свое белое, как бумага, лицо. Потом отправился на почту и дал В. Н. телеграмму: «Переменил квартиру, пиши», на что она мне телеграммой же ответила: «Уточни адрес»...

Адрес я «уточнил» у старушки Голубевой: род­ственники В. Н. жили на даче неподалеку от Москвы. В то же утро поехал к ним, произвел радостный фу­рор своим появлением и стал жить под их гостепри­имным кровом. Лежал целый день в саду и в лесу под соснами, загорел, отдышался и приходил в нор­мальный вид. Только недели через две стал я немного приходить в себя и впервые осознавать — вот она — воля! Можно и отдохнуть после всего пережитого и перенесенного. А много ли я перенес по сравнению с другими тюремными страстотерпцами?..

XX.

На этом можно бы и остановиться — рассказ о тюрьмах и ссылках закончен. Но так как тюрьмы и ссылки эти продолжали отражаться и на последую­щих годах моей «свободной жизни», то прибавлю еще небольшой эпилог.

Начать с того, что, выйдя из тюрьмы, я немед­ленно повторил свое ходатайство о «снятии судимо­сти», которое в первый раз послал еще в марте 1937 года в «Комиссию Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета». Тогда ответа от Комиссии я не дождался, вместо нее ответил через полгода НКВД — моим арестом. Теперь я, повторяя свое хо­датайство, указывал, что только что освобожден из вторичной многомесячной тюрьмы — без предъяв­ления статей обвинения и за прекращением дела в виду отсутствия состава преступления.А это само по себе должно свидетельствовать, что ныне нет ни­каких оснований против снятия с меня судимости и против возможности дать мне жить и работать дома, {405} в городе Пушкине. Ответ пришел скорее, чем я мог ожидать — в виде подарка на Новый Год: 31 декабря 1939 года В. Н. получила извещение от Комиссии, что в снятии судимости мне отказано без объяснения мотивов. Это значило, что я не могу вернуться домой, не могу жить в Царском Селе, ныне городе Пушкине. И, однако, я жил в нем все время до эвакуации его советской властью в сентябре 1941 года. Обязан я этим московскому Государственному Литературному Музею и главным образом милой девушке, саратов­ской брюнеточке.

Немного отдышавшись под подмосковными со­снами и приведя себя в человеческий вид, я отпра­вился в Москву повидать верных друзей-писателей (и всего-то их было два) и побывать в Гослитмузее, как именовался он в сокращении. Там я узнал, что, вероятно, Музею я и обязан своим освобождением. В Музее предложили мне начать с нового года но­вую работу и для этого дали мне командировку на три месяца в Ленинград по делам Музея, а также дали и справку о моей предыдущей работе в нем. Вот и еще один документ лежит передо мной. По этому командировочному удостоверению проехал я в августе месяце домой к семье. Отдельный домик, в котором жила семья, принадлежал местной Сана­тории, и новый управдом, безграмотный и наглый коммунист, товарищ Гущин, встретил меня почему-то в штыки. Он ничего не знал о моей тюремной эпопее, но, видимо, подозревал что-то. Взяв для прописки мой паспорт и командировочное удостоверение, он, вернувшись из участка, сообщил мне, что меня тре­бует к себе начальник паспортного стола. Очевидно, товарищ Гущин что-либо наговорил обо мне, как человеке подозрительном. Я пошел. Начальник пас­портного стола оказался начальницей, — женщиной лет сорока в милицейском мундире. Испытующе гля­дя на меня, она сказала:

— Надо заполнить о вас небольшую анкету.

{406} И стала ее составлять. Боже мой, сколько анкет пришлось мне заполнить о себе за эти годы! Уж никак не менее числа раз обряда голого крещения по теткиному ритуалу! Дойдя до конца анкеты, началь­ница отрывисто спросила:

— В ссылке не были?

И не дожидаясь ответа, посмотрела в паспорт и сама себе ответила:

— Нет, конечно, не были!

Ах милая, милая трижды милая кудрявая брюне­точка,...........! Без твоего «служебного упущения» ни­какое командировочное удостоверение не помогло бы!

— Не понимаю, для чего вся эта анкета, — ска­зал я, когда опасный риф был пройден. — Перед вами мой паспорт и командировочное удостоверение. Если этого вам мало, то вот еще справка из Союза Писателей о том, что я являюсь профессиональным литератором, а вот справка от Гослитмузея о моих работах для этого учреждения. В чем же дело?

Рассматривая предъявленные справки, начальни­ца подобрела, прописала и вернула мой паспорт и все документы и на прощанье сказала:

— Простите, товарищ писатель, что потревожила вас!

Так благодаря совместному действию Гослитмузея и милой брюнеточки мне удалось временно пропи­саться в Царском Селе, а когда трехмесячный срок командировки истек — получить продление ее еще на три месяца. За это время я подготовил для Музея большую работу — «История стихотворений Алек­сандра Блока» и в конце декабря отвез ее в Москву, в окрестностях которой поселился на полгода, чтобы провести для Музея еще одну большую архивную работу.

В середине 1940 года В. Д. Бонч-Бруевич был отставлен от созданного им Музея: старое поколение большевиков не в чести у кремлевских заправил. На­значенный на его место новый директор предложил {407} мне быть представителем Гослитмузея в Ленингра­де, — и с июля 1940 года я прочно осел в Царском Селе, получая каждые три месяца новые удостовере­ния о продлении моей командировки еще на три ме­сяца, чтобы иметь возможность каждый раз «времен­но» прописываться в городе Пушкине.

Так прошел целый год — до начала русско-гер­манской войны летом 1941 года. Вскоре мне пришлось, в связи с нею, пережить по воле НКВД день, который я считаю самым опасным днем моей жизни. Но незадолго до этого опасного дня удалось пере­жить один и радостный день — всё благодаря милой брюнеточке.

26-го мая 1941 года кончался срок моему паспор­ту и я с некоторой тревогой ожидал этого дня. Я знал, что при получении нового паспорта, обыкновенно, происходит опасная волокита. Старый паспорт мили­ция чаще всего передает в НКВД, заявляя: «Приходи­те за новым недели через две». А за это время органы НКВД производят тщательное исследование обстоя­тельств дела, и не раз случалось, что, придя через две недели, гражданин, вместо нового паспорта, по­лучал предписание немедленно покинуть город Пуш­кин, а иной раз, вместо нового паспорта, получал новую тюремную квартиру. Все это меня тревожило, но выхода не было, надо было идти напролом.

В день окончания срока паспорта я явился в ми­лицию, к начальнику паспортного стола; прежней на­чальницы уже не было, ее заменял молодой человек. Я предъявил ему паспорт и все документы, заявив, что я — уполномоченный московского Государствен­ного Музея (очень хорошо действует на советских чинуш слово «уполномоченный»), и что паспорт мне необходим спешно — через несколько дней мне надо выехать по делам в Москву (никуда выезжать мне не надо было). Изложив все дело, я спросил, когда могу я зайти за новым паспортом? Рассмотрев вни­мательно все предъявленные документы и особенно {408} внимательно паспорт, начальник стола неожиданно для меня сказал:

— Зачем заходить? Подождите здесь минут двад­цать.

Забрал все мои бумаги и ушел с ними к началь­нику милиции.

Эти двадцать минут провел я в вол­нении, не зная, поможет ли и на этот раз милая брю­неточка?

Вскоре начальник паспортного стола вернулся, вручил мне обратно мои бумаги, положил на стол передо мною новый уже заполненный и на этот раз бессрочный паспорт и, передавая перо, сказал:

— Напишите свою фамилию вот тут на паспорте. Я написал, но должен сказать, что вместо моей подписи получилось какое-то гоголевское «Обмокни», так задрожала моя рука — на этот раз от неожидан­ной радости...

Теперь я спокойно мог жить и работать дома. Однако «спокойно жить» пришлось не долго. Через месяц, 22-го июня, грянула война. Фронт быстро откатывался к Петербургу. С 28-го июня проезд из Царского Села в Петербург стал разрешаться только по особым пропускам, и я крепко засел дома на июль и август. А фронт подкатывался. В середине июля был оставлен Псков, в середине августа — Нарва, бои шли уже под Гатчиной. Царское Село ежедневно бомбили немецкие аэропланы. Стало ясно, что скоро будет эвакуировано и Царское Село. Мы с В. Н. решили положиться на судьбу и не трогаться с места.

Но внезапно пришлось «тронуться»: неожиданно и спешно выехать в Петербург. 30-го августа, в пять часов утра, разбудил нас милицейский чин и вручил мне повестку от местной милиции с предложением немедленной явки в нее. Мы с В. Н. отправились в милицию. Там я получил пропуск в Ленинград и по­вестку, согласно которой я в это же утро должен явиться «в Главное Управление Милиции на площади Урицкого дом № 6, этаж 4-ый, комната 202, к {409} следователю Николаеву». Пропуск у меня был, но В. Н. не хотела отпускать меня одного — и с великим трудом получила пропуск и для себя, после того как я кате­горически заявил, что без жены не поеду, могут аре­стовать меня и везти под конвоем. Не до конвоев им было — и В. Н. получила пропуск.

Часов в девять утра были мы уже в Петербурге, но к следователю Николаеву я не заявился, решив отправить к нему сперва лазутчика на разведку. Была суббота — я решил «прорезать» и ее, и воскресенье, никуда не являясь. Мы бросили якорь в семье моего друга, скончавшегося, быть может, к счастью для не­го, полгода тому назад. Вдова его была человеком решительным, находчивым и энергичным. Я попросил ее отправиться в понедельник 1-го сентября, вместо меня, к товарищу Николаеву — но с письмом от меня. В письме я сообщал, что еще третьего дня прибыл из Пушкина в Ленинград по его вызову, но внезапно захворал и нахожусь теперь на квартире такой-то, адрес такой-то.

Пока прошли два дня — мы с В. Н. посетили ряд петербургских друзей. Все в один голос советовали не являться по этому вызову НКВД и рассказывали всякие ужасы о судьбе «политически подозрительных» людей, которых немедленно и насильственно эвакуи­руют из Петербурга. Рассказывали, что все бывшие на учете эсеры и меньшевики были погружены на две баржи и отправлены вверх по Неве. По пути аэро­план (вражеский или свой?) так удачно сбросил бом­бу, что обе баржи со всеми пассажирами пошли ко дну. Советовали «объявиться в нетях», перейти на подпольное положение и не лезть добровольно в пасть НКВД, а ждать неминуемого развертывания военных событий.

Но вернувшаяся в понедельник утром от следова­теля Николаева вдова моего друга успокоила: вы­слушав ее и прочитав мое письмо, товарищ Нико­лаев милостиво изрек:

{410} — Пусть возвращается домой в Пушкин и ждет там. Чего «ждать» однако?

Мы с В. Н. решили еще день погостить в Петер­бурге, благо вырвались в него через запретный кор­дон. Но вдруг — в середине ночи на 2-ое сентября получил я на квартире в Ленинграде новую повестку от следователя Николаева — об обязательной явке к нему в 11 часов утра, «независимо от состояния здоровья». Посоветовались с В. Н. и решили — надо лезть удаву в пасть, будь, что будет!

В назначенный час явился. В приемной перед комнатой № 202 — толпа встревоженных людей, вы­званных такими же повестками и ожидающих оче­реди. В комнате № 202 заседают десять следователей НКВД, вершат судьбы призванных к допросу. Толпа человек в полтораста — наполовину лица с немец­кими фамилиями, наполовину «репрессированные» в свое время люди, вроде меня. Вызывают по очереди. Некоторые после допроса возвращались обратно че­рез приемную комнату, некоторые не показывались больше: их уводят другим ходом и они исчезают бесследно.

Считаю этот день 2-го сентября 1941 года — са­мым опасным днем в своей жизни: решался во­прос — уцелеть или погибнуть.

Прождав часа два, был вызван к столу следова­теля Николаева. Последовало составление обычной анкеты (еще раз!), главный упор которой был направ­лен на вопросы о прежней «судимости», о тюрьмах и ссылках. Отвечая, особенно подчеркнул, что из по­следней тюрьмы освобожден два года тому назад за прекращением дела, без предъявления статей и в виду отсутствия состава преступления.

— Судимость снята? — спросил следователь.

— Нет еще.

— По какому же праву вы живете в Пушкине?

Ответил:

{411} — Живу по временной прописке, как командиро­ванный московским Государственным Музеем.

Следователь Николаев помолчал, что-то обдумы­вая (в эту минуту решалась моя судьба), потом на­писал какую-то резолюцию на анкете и сказал:

— Можете возвращаться в Пушкин. О дальней­шем узнаете на месте.

Что же однако должен был я «узнать на месте»? Во всяком случае, я пока что вышел живым из пасти удава. В тот же вечер мы с В. Н. уехали из Петербур­га, не подозревая, что прощаемся с ним навсегда.

В Царском Селе за эти четыре дня сильно по­чувствовалось приближение фронта. Горела Вырица, в немногих десятках верст от нас. На бульваре у Еги­петских ворот стояло тяжелое шестидюймовое орудие и глухо ухало. Рядом с нашим домиком то и дело обстреливала небеса «зенитка», весь дом содрогался от ударов. Стекла наших окон были разбиты, рамы выбиты, двор и сад зияли воронками от аэропланных бомб.

Две следующие недели пришлось почти безвы­ходно провести в «щели» — канаве в человеческий рост, сверху уложенной бревнами и засыпанной зем­лей. Наконец, мы узнали: в ночь на 17-ое сентября все власти предержащие бежали из Царского Села в Петербург, а утром мы увидели на бульваре около нашего домика авангардные части немецких само­катчиков...

Через несколько дней помещение милиции и мест­ного НКВД было исследовано организовавшимся рус­ским городским управлением. Из найденных там бу­маг я узнал, как надо было понимать загадочные сло­ва следователя Николаева: «Возвращайтесь в Пушкин, о дальнейшем узнаете на месте». — Был найден список четырехсот граждан города Пушкина, которые с семь­ями подлежали аресту и высылке. Назначен был и день для этого — 19-ое сентября...

{412} Но события на фронте развернулись слишком ско­ро, органам власти пришлось спешно самим бежать из города, и приказ об аресте не мог быть приведен в исполнение. Он опоздал только лишь на два дня! В этом проскрипционном списке значились и мы с В. Н. Но судьбе на этот раз было угодно избавить меня от новых тюрем и ссылок, а нас обоих — от верной гибели.

Полагаю, что весь этот характерный эпизод яв­ляется достаточной концовкой к теме о тюрьмах и ссылках, и заканчиваю им свое растянувшееся на со­рок лет повествование...

***

В русской ссылке, в 1934 году, начал я писать эту книгу. Заканчиваю ее в 1944 году, в прусском из­гнании... Тоже своего рода десятилетний «Юбилей»!..

1944.

Кониц (Вестпреусен).

ОГЛАВЛЕНИЕ

ПРЕДИСЛОВИЕ...............................................................................................7

ОТ АВТОРА....................................................................................................11

ПЕРВОЕ КРЕЩЕНИЕ...................................................................................19

ЧЕРЕЗ ДВАДЦАТЬ ЛЕТ...............................................................................31

ЮБИЛЕЙ........................................................................................................78

ССЫЛКА.......................................................................................................185

ПОВТОРЕНИЕ ПРОЙДЕННОГО..............................................................235

БИБЛИОГРАФИЯ:

«История русской общественной мысли» в 2-х томах, 1907, изд. 5-ое — 1918

«Об интеллигенции», 1907-1908, 2-ое изд.

«О смысле жизни», 1908, 2-ое изд. — 1910 г.

«Литература и общественность» — статьи публицистические, 1910

«Что такое Махаевщина», 1908, 2-ое изд. — 1910 г.

«Творчество и критика» — статьи критические, 1912 г.

«Великие искания» — 1912 г.

«Лев Толстой» — 1913 г.

«Пушкин и Белинский» — статьи историко-литературные, 1916 г.

«Год революции» — сборник статей, 1918 г.

«Две России» — 1918 г., Петроград.

«Александр Блок. Андрей Белый» — сборник статей, 1919 г.

«Что такое интеллигенция», Берлин, 1920 г.

«А. И. Герцен» — сборник статей, 1920 г., Петроград.

«Русская литература XX в.», 1920 г.

«Книга о Белинском», 1923 г.

«Вершины», творчество А. Блока и А. Белого, 1923 г.

«Судьбы писателей», изд. Литер, фонда, Нью-Йорк 1951 г. (часть погибшей книги)

Кроме того, под редакцией Иванова-Разумника (обширные ком­ментарии и литературно-биографические сопроводительные ста­тьи) были изданы:

Собр. соч. Белинского, ПБ 1911 г.

Собр. соч. Салтыкова-Щедрина, Москва, 1926-1927 г.

Восп. И. Панаева, Ленинград, 1928 г.

Восп. Ап. Григорьева, 1930 г.

«Неизданный Щедрин», сборник, 1930 г.

Салтыков-Щедрин, I часть, 1930 г., II и III погибли в годы тюрем и ссылок.

Работы, не появившиеся в печати;

«Оправдание человека» (Антроподицея, 1920-1944 г.)

«Холодные наблюдения и горестные заметы», 1944 г., погибла во время бомбардировки.

«Письма без адресатов», 1944 г., погибла во время войны.

«Два юбилея», 1944 г.

«Человек в очках», 1944 г.

[лдн-книги1]

[лдн-книги2]

Поиск по сайту: