ОТ АВТОРА. У каждой книги — своя судьба, даже тогда, ког­да она еще не книга, а только сырая рукопись

У каждой книги — своя судьба, даже тогда, ког­да она еще не книга, а только сырая рукопись. Судь­ба рукописи этой книги была весьма необычной: це­лый год лежала она закопанная в могиле, и если уце­лела, то лишь благодаря стечению маловероятных случайностей.

Осенью 1933 года, после восьмимесячной одиноч­ной камеры в Петербургском доме предварительного заключения, после кратковременной ссылки в Сибирь, попал я на трехлетнюю ссылку в Саратов, — на полную «свободу» (умеряемую ежемесячными семикратными явками в ГПУ), на полное безделье. Никакой работы найти не мог, да особенно и не искал ее: благодаря щедрой денежной помощи друга, жизнь была обеспе­чена, и я имел свободных 24 часа в сутки. Стал по­немногу писать свои житейские и литературные воспоминания, исписал две толстые тетради, всего листов 15 печатных; дошел в них до начала девятисотых го­дов, до бурных лет нашей университетской жизни. Стал писать большую книгу — «Письма без адреса­тов», собрание статей на разные темы. Писал и еще многое — «в письменный стол», без надежды уви­деть это в печати: я и до тюрьмы и ссылки был писа­телем, исключенным из литературы, а ссылка нало­жила печать окончательной отверженности.

Среди всех этих никчемных работ уделил время и тому «Юбилей», который теперь составляет главную часть настоящей книги: по свежей памяти записал все то, что случилось со мною в тюрьме, все свое «де­ло», за которое попал сперва в узилище, а потом и {12} в ссылку, все допросы следователей, весь быт тюрем­ной жизни — «в назидание потомству»:

То старина славна, то и деяние,

Старцам угрюмым на утешение,

Молодцам на поучение,

Всем на услышание...

Всем на услышание — хотя бы и через десятки лет: авось, рукопись эта сохранится и когда-нибудь узнают изумленные внуки, как в старину живали деды...

Знал, конечно, что очень рискую: если бы при но­вом обыске и аресте (а их всегда можно было ожи­дать) «Юбилей» попал в руки властей предержащих, то результатом была бы уже не ссылка, а концла­герь или изолятор. Поэтому старался припрятывать рукопись так, чтобы при предстоящем обыске, буде таковой последует, всемерно затруднить ее нахож­дение.

Но в Саратове ни нового обыска, ни нового ареста не последовало, и по окончании срока ссылки я в конце 1936 года благополучно увез свои рукописи на новое место жительства, в Каширу. В это время го­ризонт уже омрачался, наступали «ежовские време­на», и держать «Юбилей» у себя становилось все бо­лее и более опасным. Я обратился к одному москов­скому другу, который, казалось, (а потом и оказа­лось), был вне возможных ударов «ежовщины», — с просьбой взять на хранение мою рукопись, содержа­ние которой было ему совершенно неизвестно. Кста­ти заметить — о «Юбилее» я ни единой живой душе (кроме жены) не сказал ни единого слова; и этому московскому другу, согласившемуся приютить мою рукопись, я отвез ее в запечатанном конверте, сооб­щив только, что дорожу ею и не хотел бы, чтоб она пропала.

Друг взял конверт, — но времена были та­кие, что и он не рискнул держать у себя дома такое взрывчатое вещество, хотя и неизвестного ему {13} содержания. Он взял большую банку из-под консервов, уложил в нее конверт с рукописью, и ночью закопал банку в своем саду... Вот какие были времена и вот в каком унизительном страхе жили все мы в совет­ском «раю».

И времена эти становились все более и более мрачными, а наши настроения все более и более на­пряженными: 1937 год показал нам такой размах тер­рора, какого мы не испытывали и в годы военного коммунизма. Аресты шли не десятками и сотнями, а десятками и сотнями тысяч. Не было дома, не было семьи, не было знакомых, которые не оплакивали бы своих близких, невинных жертв дикого и безумного террора. Ведь надо было большевистской контррево­люции сравняться с французской революцией 1793 го­да! Да какое там сравняться! Не сравняться, а пре­взойти: детские цифры жертв робеспьеровского тер­рора не идут ни в какое сравнение с числом жертв террора ежовско-сталинского. Запуганность людей дошла до предела, страх и трепет царили во всех домах.

Я в Кашире все время ждал ареста: всех быв­ших ссыльных подвергали новому заточению. Насту­пал сентябрь 1937 года — разгар «ежовщины», — когда я вдруг получил от московского друга пись­мо с просьбой приехать и взять у него мой экзем­пляр Чехова (под таким псевдонимом скрывалась консервная банка с рукописью). Московский друг мой был запуган не менее других. Он выкопал мою руко­пись из ее годовой могилы, вернул ее мне и дал по­нять, что хорошо бы нам «некоторое время» вообще не общаться — ни лично, ни письменно. Я взял «Юбилей» и вернулся с ним в Каширу. Что было де­лать с рукописью? Благоразумие требовало — немед­ленно сжечь ее. Велика, подумаешь, потеря для по­томства! Но — жалко было: материал все же был характерный. А потом: вдруг меня и минует новая чаша обыска, ареста, тюрьмы и всего {14} последующего? Я понадеялся на русский «авось» и оставил у себя рукопись.

В моей убогой каширской комнатке, где еле вмещались кровать, столик и стул, стоял, вместо бу­фета, большой деревянный ящик, поставленный «на попа»; между двумя верхними досками его я и втис­нул свой «Юбилей», прикрыв сверху доски скатертью. И хорошо сделал, ибо «авось» не оправдался: через несколько дней свершилось неизбежное, явились агенты каширского НКВД по предписанию из Моск­вы, произвели обыск, забрали все бумаги и рукопи­си, — а «Юбилея» между двумя досками «буфета» не заметили, — арестовали меня, отвезли в Моск­ву — и начался новый круг тюремных испытаний, продолжавшийся почти два года. Только в середине 1939 года, когда Ежова уже убрали и началась эпо­ха сравнительного террорного затишья — выпусти­ли меня из московской тюрьмы с документом, что освобожден я «за прекращением дела», ввиду отсут­ствия состава преступления...

Каким же образом уцелел «Юбилей», оставав­шийся между двумя досками моего импровизирован­ного «буфета»? Не могу не помянуть здесь добрым словом моего каширского соседа, бывшего железнодорожного кондуктора, Евгения Петровича Быкова. Его долго трепали с допросами в каширском НКВД, требуя, чтобы он показал, какие «контрреволюцион­ные разговоры» вел я с ним в течение года моей жиз­ни в Кашире. Е. П. Быков имел стойкость вытерпеть ряд допросов с угрозами и показать чистую правду, что никаких подобных разговоров я с ним не вел. А для такого показания надо было иметь большое мужество. Ведь показал же мой каширский сосед (и показания его мне были предъявлены следователем, как одно из обвинений), с которым я не был знаком и даже не кланялся при встречах на улице, ведь по­казал же он по приказанию каширского НКВД, что он своими глазами видел, как ко мне приезжали из {15} Москвы какие-то подозрительные люди, и что он своими ушами подслушал в вагоне поезда из Каши­ры в Москву, как я, провожая этих подозрительных людей, вел с ними возмутительные разговоры. Нуж­но заметить, что за весь год моей жизни в Кашире ко мне ни разу никто не приезжал. Несмотря на це­лый ряд допросов и угроз, Е. П. Быков устоял и по­казал только правду, — что, по советским нравам, должно рассматриваться, как редкое мужество.

После моего ареста жена приехала в Каширу за моими вещами, и тут, разбирая «буфет», случайно нашла между двумя досками тетрадь «Юбилея»: вид­но не судьба была ему погибнуть ни в земляной, ни в дощатой могиле. Когда в середине 1939 года я вы­шел из тюрьмы, а еще через год попал в Царское Село, то стал дополнять «Юбилей» новыми главами, описывающими жуткую тюремную эпопею 1937-1939 годов.

К началу войны, к середине 1941 года, я не успел закончить эту работу — и очень сожалею об этом, потому что тогда, по свежей памяти, я мог бы запи­сать многое такое, что за последующие годы скита­ний начисто выветрилось из памяти (например, де­сятки фамилий сокамерников). Всегда ожидая ново­го ареста — так мы жили! — я держал «Юбилей» за­прятанным среди десятка тысяч томов моей библио­теки — и случайно спас его после немецкого раз­грома моей библиотеки осенью 1941 года. И здесь, видно не судьба была ему погибнуть. О разгроме этом я рассказываю в другой книге («Холодные на­блюдения и горестные заметы») и здесь не буду по­вторяться.

Прошли года. Вместо советских концентрацион­ных лагерей, война занесла нас с женой за проволоч­ные заграждения немецких «беобахтунгслагер» в го­родках Конице и прусском Штатгарте — на полтора года. Работать в них было немыслимо. В середине 1943 года вышли мы на свободу и поселились у {16} родственников в Литве, где я в течение восьми месяцев успел написать, дописать и обработать три книги, частью привезенные в черновиках еще из России — «Писательские судьбы», «Холодные наблюдения» и «Оправдание человека». Окончательно обработать «Юбилей» все еще не приходилось. В начале 1944 го­да вихрь войны погнал нас на запад, нашли приют и привет в семье новоявленных друзей, в городке Конице; там я теперь и дорабатываю многострадальный «Юбилей», дописываю свои воспоминания о тюрь­мах и ссылках.

«Юбилей» остается основной частью всей книги. Дописываю лишь страницы, посвященные тюремным переживаниям и впечатлениям 1937-1939 гг., а в ви­де введения — рассказываю о двух первых моих тю­ремных сидениях, имевших место задолго до «Юби­лея». В тетрадях моих воспоминаний, погибших в чреве НКВД, рассказ был доведен до студенческих лет, до известной в истории русского революцион­ного движения демонстрации 4 марта 1901 года у Ка­занского собора, после которой я попал в Пере­сыльную тюрьму и получил таким образом первое тюремное крещение. Теперь начинаю с рассказа о нем введение в настоящую книгу.

Прошло после этого первого крещения почти двадцать лет — ив 1919 году крещение повторилось уже в «самой свободной стране в мире», в стране Со­ветов. Рассказ об этом «анабаптизме» составляет вто­рое введение в предлагаемую книгу. Дальше идет дав­но написанный многострадальный «Юбилей», чудесно избежавший и могилы в земле, и могилы среди досок «буфета», и сожжения в крематории НКВД. Заклю­чает все этот рассказ о тюрьме 1937-1939 гг., надеюсь последней в моей жизни.

Я знаю, что все рассказываемое мною — мелко и ничтожно по сравнению с тем, что переживали де­сятки и сотни тысяч сидевших в советских тюрьмах, концлагерях, изоляторах в течение долгих лет. {17} Великое дело, подумаешь, в общей сложности года три тюрьмы и столько же лет ссылки неподалеку от куль­турных центров России! Но мне кажется, что и тот тюремный быт, который я описываю, и те следствен­ные методы, объектом которых был не я один, заслу­живают описания и закрепления на бумаге —

Молодцам юным на поучение,

Всем на услышание...

Апрель, 1944.

Кониц.

Иванов-Разумник.

{19}

Поиск по сайту: