ПЕРВОЕ КРЕЩЕНИЕ

I.

Время действия — полдень 4 марта 1901 года, место действия — площадь Казанского собора в Пе­тербурге. Площадь залита многочисленной толпой: студенты «всех родов знания», главным образом уни­версанты, но много и технологов, и горняков, и пу­тейцев; молодые девушки — слушательницы Высших Женских Курсов. Много и штатских людей, среди них не мало и пожилых. Вижу в толпе седобородую и всегда весело-оживленную фигуру известного публи­циста Н. Ф. Анненского; неподалеку от меня две вос­ходящие марксистские звезды — ходившие тогда в социал-демократах П. Б. Струве и наш университет­ский профессор М. И. Туган-Барановский. Но моло­дежь — преобладает, заливает густою толпой всю громадную площадь. Тротуары Невского проспекта тоже залиты и просто любопытствующими и втайне сочувствующими зрителями: всем известно, что ровно в полдень, когда ударит пушка с Петропавловской крепости — студенты пойдут демонстрацией по Нев­скому проспекту.

На демонстрацию эту созвал нас подпольный студенческий «Организационный Комитет», чтобы вы­разить этим протест против мероприятий министра народного просвещения Боголепова, создателя «вре­менных правил» о сдаче в солдаты студентов, наибо­лее замешанных в бурно развивавшемся студенческом движении. Боголепов был убит выстрелом бывшего студента Карповича 14-го февраля 1901 года, но «вре­менные правила» не были отменены. В виде протеста мы объявили забастовку в стенах университета, а {20} теперь заключали ее демонстрацией на улицах горо­да; тысячи студентов отозвались на призыв Органи­зационного Комитета. В этот день после демонстра­ции арестовано было около полутора тысяч студен­тов, в том числе и я.

II.

Итак — я в тюрьме! — в первый, хотя, как ока­залось, к сожалению, и не в последний раз в своей жизни. С любопытством стал я осматриваться.

Большая светлая камера шагов в пятнадцать длиною; широкое, забранное решёткой окно, а из него — далекий вид на сады Александро-Невской Лавры и на южные кварталы Петербурга. Двери в коридор нет, ее заменяет передвигаемая на пазах решётка с толстыми прутьями, сквозь которые можно просунуть не только руку, но, пожалуй, и голову. По­середине камеры — длинный узкий стол и две такие же длинные скамьи; несколько табуреток. Вдоль правой стены — двенадцать подъёмных коек, вдоль левой — восемь, а в левом углу — сплошная железная загородка в рост человека, за ней — уборная, культурные «удоб­ства» с проточной водой, раковина и кран. Какой-то остряк, пародируя наши студенческие «временные правила», уже вывесил в этом укромном уголке «вре­менные правила» для пользования сим учреждением: воспрещается входить в него за час до и за час после обеда и ужина. Койки — легкие, подъёмные:

холст, натянутый между двумя толстыми палками, и небольшая соломенная подушка; поднимал и при­креплял к стене свою койку кто хотел. Тепло, — паровое отопление. Чисто, — ни следа тюремного би­ча, клопов, им негде было завестись. Чистые стены, выкрашенные масляной краской. Вообще — тюрьма образцовая.

Зато поведение наше в этой тюрьме было далеко не образцовое, с точки зрения тюремной администра­ции. С первых же дней нашего пребывания мы {22} завоевали себе такие вольности, что тюрьма превра­тилась в какой-то студенческий пикник. Шум, хохот, хоровые песни гремели по всем камерам; мы отвое­вали себе право по первому же нашему желанию выходить в коридор и посещать товарищей в со­седних камерах; коридорный страж то и дело гремел ключами, выпуская и впуская нас. На третий день начальству это надоело — и решётчатые двери в ко­ридор были раз навсегда открыты и днем, и ночью; мы могли свободно путешествовать по всему этажу, воспрещено было только спускаться во второй этаж, где сидели курсистки, отвоевавшие себе такие же права. В первый этаж согнали «уголовников», с кото­рыми мы немедленно вступили в общение, спуская им из окна на веревках и записки, и папиросы, и всяче­скую снедь.

Чем и как кормила нас тюрьма — совершенно не помню, да это и не представляло для нас ни малей­шего интереса: уже на второй или третий день раз­решены были неограниченные передачи с воли. Наша камера была особенно богатой, так как в ней оказа­лось большинство петербуржцев и мало провинциа­лов. Что ни день, то один, то другой из нас получал богатые передачи от родных и знакомых. Я получал огромные домашние пироги; семья милых друзей, Римских-Корсаковых, присылала мне целые корзины с фруктами — яблоками, грушами, апельсинами, ви­ноградом. Другие товарищи получали столь же обиль­ные дары. Мы осуществили коммунизм потребления: все получаемое складывалось на стол и староста делил на двадцать частей. Но съесть всё оказалось невоз­можным; тогда мы связывали остатки в газетный пакет и спускали на веревочке в первый этаж, уголов­никам, откуда тем же путем приходила благодарствен­ная записка. Известный табачный фабрикант Шапшал, сын которого разделял нашу участь, прислал нам 10.000 папирос, время от времени повторяя такой подарок; выкурить всё было невозможно, и мы снова {22} делились присланным с первым этажом, доказывая этим свою «сознательность».

Через неделю были разрешены свидания, — и они тоже представляли собою нечто вполне необычное в тюремных условиях. В обширном зале первого этажа, заполненной столами и скамьями, собирались два раза в неделю после полудня родные, друзья и знакомые заключенных студентов и курсисток. Нас поименно выкликали по камерам — «на свидание»!; мы спускались вниз и попадали в жужжащий улей, не сразу ухитряясь найти в нем родных и друзей; усаживались за столами. Надзора никакого, да и ка­кой надзор возможен в толпе из сотни посетителей и стольких же арестантов и арестанток? К студен­там без родни в городе приходили фиктивные «неве­сты», к курсисткам — такие же «женихи»; к одному из коллег пришли три невесты сразу, так что на­чальник тюрьмы, вызвав к себе счастливого жениха, попросил установить его, какая же из трех невест — настоящая? Но в том-то и дело, что «настоящей» среди них не было; тогда невесты эти решили ходить по очереди. Шум и веселье царили на этих необычных тюремных свиданиях, а если какая-нибудь старушка и утирала слезы, оплакивая заблудшего сына, то ста­ралась делать это втихомолку. Час свиданья проходил незаметно, и мы веселыми группами возвращались в свои камеры, еще на лестнице начиная распевать песни.

Нечего сказать, «тюрьма»!

Но не всё же песни; были в камерах и установ­ленные нами самими часы добровольного молчания после обеда — «мертвый час», когда не разрешалось не только петь, но даже и разговаривать: часы чтения и работы. Книг было передано нам множество и вы­бор чтения был большой. В эти часы я сумел написать давно задуманную работу по исчислению конечных разностей, — «на воле» всё не хватало времени для этого. Мои сосед, филолог, по прозванию Юс {23} Большой, копался в это время в санскритской грамматике, а один из юристов работал над кандидатской темой о величине воспроизводства в капиталистическом обороте. Но надо правду сказать, что мы плохо соблюдали поговорку — делу время, а потехе час, предпочитая, наоборот, предоставлять час делу, а остальное время отдавать потехе. В самой большой камере, так называемой «восточной», устраивались из столов настоящие подмостки для театра, где почти каждый вечер давались импровизированные представ­ления, концерты, скетчи. Иногда представления заме­нялись докладами и лекциями на разные темы, с по­следующим горячим обменом мнений. Я повторил тут свой доклад «Отношение Максима Горького к совре­менной культуре и интеллигенции»; доклад вызвал много споров и слухи о нем докатились до второго этажа. Курсистки послали делегацию к начальнику тюрьмы с просьбой, чтобы и им была дана возмож­ность прослушать этот доклад. Разрешение было дано, и вот в какой курьёзной обстановке он состо­ялся. В назначенный для него день, к семи часам ве­чера всех курсисток «уплотнили» в самой большой камере второго этажа, входную решётку задвинули и заперли, а в коридоре перед нею поставили столик и стул для докладчика. Начальник тюрьмы пришел за мной, привел меня во второй этаж — и сам при­сутствовал на чтении моего доклада, хотя и не при­нял участия в последовавших прениях... Да, много курьезного было в нашей тюремной жизни!

Любители карт «винтили» с утра и до вечера. Был устроен «общекамерный шахматный турнир Пе­ресыльной тюрьмы», в котором приняло участие по­сле строгого предварительного отбора пятнадцать человек: играя тогда в первой категории, я лег­ко выиграл все 14 партий подряд и получил приз — красиво разрисованный диплом на звание «шахмат­ного тюремного чемпиона»...

Да, нечего сказать, «тюрьма»!

{24} В заключение расскажу, характеризуя ее, смешной анекдот, не очень умным героем которого был я сам.

В феврале этого года приехал на свои первые гастроли в Петербург Московский Художественный Театр; простояв ночь на морозе в очереди у кассы, я и другие студенты и курсистки добыли себе абонементные билеты на шесть предстоявших в марте спек­таклей. До 4-го марта удалось повидать первый из них, «Дядю Ваню», который всех нас свел с ума; «Доктора Штокмана», где потряс своей незабываемой, игрой Станиславский, я увидел, насколько помню, уже после тюрьмы. Но так или иначе — пьесы шли, абонементный билет лежал у меня в кармане, а я сидел, как никак, в тюрьме, — такая обида! И вот я от великого ума отправился на аудиенцию к началь­нику тюрьмы и держал ему примерно такую речь: сегодня вечером в Художественном театре идет такая-то пьеса (насколько помню — «Одинокие» Гауптмана), а у меня пропадает абонементный билет. Разре­шите мне на этот вечер выйти из тюрьмы, — даю честное студенческое слово, что не подведу вас и не позднее двенадцати часов ночи снова займу свое место в камере.

Начальник тюрьмы — иронический был чело­век! — вежливо и с наружной серьезностью объяснил мне, что он вполне верит честному слову господина студента, но не думает ли господин студент, что из сотен заключенных товарищей и товарок могут най­тись многие десятки, в карманах которых лежат такие же абонементные билеты? Он охотно отпустил бы на честное слово господина студента, но тогда при­дется на том же основании и туда же выпустить целый скоп людей; не думает ли господин студент, что это было бы во многих отношениях неудобно, а для него, начальника тюрьмы, даже и невозможно?

Я согласился с этими доводами и, несолоно хле­бавши, возвратился в камеру. Воображаю, как хохо­тал, выпроводив меня, начальник тюрьмы; да и я {25} еще до сих пор со смехом вспоминаю эту свою глу­пую эскападу. А все-таки: при каких других условиях тюремной жизни возможна была бы у заключенного самая мысль о такой дикой просьбе?

III.

Недели через полторы прибыли в тюрьму жан­дармские офицеры, и нас пачками стали вызывать на допросы. Дошла очередь и до меня, — я предстал пред сухо-вежливым, неистово курящим и безмерно скучающим жандармским ротмистром. Он предложил мне заполнить анкету (сколько их я впоследствии заполнял в своей тюремной жизни!); в ней после обычных биографических вопросов ставился упор на два пункта: во-первых, состоите ли вы членом какой-либо партии или организации, и во-вторых, с какой целью явились вы на демонстрацию 4-го марта? Мы заранее решили отвечать на эти вопросы однотипно (чем, вероятно, и объяснялось скучающее выражение лица жандарма): в организациях и партиях не со­стоим, на площадь Казанского собора явились 4-го марта с исключительной целью протестовать против сдачи в солдаты наших товарищей. Анкета была бы­стро заполнена, жандарм бегло просмотрел ее и ска­зал: «Вот и всё; можете идти».

При таком порядке допросов неудивительно, что несколько сот человек были допрошены в три-четыре дня. Прошла еще неделя — в тюрьму явились те же жандармы и предъявили каждому из нас именную бумагу, гласившую, что имя рек такой-то исключен из университета и высылается из Петербурга; предла­гается самому ему выбрать то место или город (за исключением университетских), в коем он желает иметь

местожительство.

— Каков же срок этой ссылки? — спросил я.

— Это не ссылка, а высылка, — ответил жан­дарм, — срок же будет определен дальнейшими по­становлениями власти. Напишите здесь точный адрес места, какое вы избираете для жительства.

{26} Я написал: имение Д-и, Н-ской губернии П-ского уезда; это было имение семьи моего кузена, профес­сора П. К. Я., где я проводил почти каждое лето, а теперь мог встретить и весну. Жандарм сообщил нам, что завтра же все мы будем освобождены и должны будем дать подписку о выезде из Петербурга в не­дельный срок; в случае невыезда будут приняты «решительные меры».

Наступило «завтра». Шумное прощание с това­рищами, овация начальнику тюрьмы (с речью одного коллеги: «Хоть вы и тюремщик, а все-таки хороший человек! Желаем вам перестать быть тюремщиком и остаться человеком!»). И всего-то нашего пребывания в этой необычайной тюрьме было меньше трех недель...

Всей нашей очень сдружившейся камерой отпра­вились мы прямо из тюрьмы к фотографу и снялись группой; фотография эта сохранилась у меня до раз­грома моего архива войной 1941 года. Потом — по домам: объятия, слезы, соболезнования. Потом — на 10-ую линию Васильевского острова, в знаменитую нашу студенческую «столовку»: веселые встречи с то­варищами, выпущенными из других тюрем. Потом — шумная неделя предотъездных сборов, ликвидация университетских дел, хождение в полицию для вы­правки «проходного свидетельства».

И вот — я в деревне, отдыхаю от тюрьмы (было от чего!) и от бурно проведенного университетского года. Первый раз в жизни встречаю в деревне весну. Конец марта, начало апреля, Пасха; жаворонки давно уже прилетели, стаивает последний снежок; через ме­сяц распустится сирень и защелкают соловьи.

Но ни до соловьев, ни до сирени не привелось мне дожить в деревне. В апреле месяце министром народного просвещения был назначен генерал Ванновский, чтобы закончить собою кратковременную эпоху «сердечного попечения» о студенчестве. В кон­це апреля я получил официальную бумагу: имя рек сим извещается, что он снова принят в университет {27} и имеет право вернуться в Петербург для продолже­ния учебных занятий и сдачи экзаменов.

И вот я снова в Петербурге, в университете, в «столовке», в шумном потоке студенческой жизни. Генерал Ванновский обещает «серьезные реформы» в университетской жизни с начала осеннего семестра. Экзамены, снова деревня на все лето — и осень 1901 года в Петербурге, когда для университета долж­на взойти «заря новой жизни»...

IV.

К началу учебного года была введена в универси­тете обещанная реформа: был организован институт избираемых студенчеством старост; до этих пор каж­дый студент рассматривался правительством как «от­дельный посетитель университета», теперь студенче­ство официально было признано организацией, была разработана университетская конституция (как и во всех высших учебных заведениях), был созван студенческий парламент. Если бы в это время конститу­ция и парламент были даны не студенчеству, а рус­скому обществу — вся дальнейшая история России могла бы пойти иначе.

Наш университетский парламент состоял из пяти­десяти шести человек; каждый курс каждого факуль­тета избирал своих представителей, «старост». (К слову сказать — наш «совет старост» тоже снялся большой группой, и снимок этот до последних вре­мён тоже сохранялся у меня) л Выборы происходили по всем правилам конституционного искусства: речи кандидатов, борьба «академистов» — политически «правых» студентов — с либеральной и социалисти­ческой частью студенчества, голосование шарами. Правые потерпели полное поражение: от них прошел в старосты только один представитель второго курса филологов, Леонид Семенов, дальнейшая трагическая судьба которого отмечена в истории русской литера­туры. От четвертого курса математического {28} факультета в старосты был выбран я, — и началась для меня бурная зима 1901-1902 года.

Студенческий парламент разделился на крайнюю правую, немногочисленный либеральный «центр» и многочисленную «левую» из радикалов и социалистов. Заседания, очень частые и на которые созывали нас официальными повестками, происходили под предсе­дательством назначенного для этого университетом профессора философии А. И. Введенского; инициа­тива собраний должна была исходить либо от пред­седателя, либо от группы старост, числом не меньшим, чем треть старостата. Напрасно А. И. Введенский ста­рался ввести заседания в академическое русло, увеще­вая нас не выходить за пределы чисто университет­ских требований. Куда там! Мы сразу же предъявили требования общегосударственные, в роде обуздания полицейского произвола, отмены административных ссылок и высылок, свободы слова в университете и за пределами его. Бедного профессора-председателя мы совсем затравили, — раз даже он упал в обморок после бурного заседания...

От времени и до времени староста устраивал общее собрание своего курса (устраивалось и общее собрание факультета), на ко­тором выступал с отчетом о деятельности старостата; происходили жаркие споры и прения, голосование всегда давало победу «левому» громадному большин­ству. Старостат, призванный успокоить студенчество, сыграл противоположную роль, — он революционировал и тех студентов, которые раньше оставались нейтральными, были «ни в тех ни в сих». Теперь гро­мадное большинство оказалось «в сих», студенчество левело с каждым днем. Партии социал-демократов и социал-революционеров быстро пополняли свои ряды новыми агентами, а ряды «либералов» (будущих к. д.) редели, не говоря уже о «правых». А так как предъ­являемые на заседаниях старостата требования явно выходили за пределы академического обихода и не могли быть приняты во внимание, то правительство {29} понемногу переходило к испытанным полицейским мерам, а студенчество — к испытанным способам протеста: забастовкам и демонстрациям.

Снова образовались подпольные «организацион­ные комитеты»; в них вошли многие из старост. Пер­вый комитет, собравшись, сразу же намечал членов второго комитета, своего наследника, который при­нимал бразды правления в случае ареста членов ко­митета первого; точно также поступал второй коми­тет относительно третьего — и так далее. В виду достаточного количества провокаторов в студенче­ской форме, аресты организационных комитетов были только вопросом времени. Первый комитет был «лик­видирован» в начале января 1902 года, а к началу февраля в действие вступил уже седьмой организа­ционный комитет, одним из членов которого был и я. И старостатом, и нашим комитетом была назначена новая демонстрация на 4 марта 1902 года, — как протест против новых и столь старых полицейских мер ничему не научившегося правительства.

V.

1-го марта был однако «ликвидирован» и наш седьмой комитет. Рано утром, в 5 часов, раздался звонок, — ко мне явился полицейский пристав с горо­довым и двумя понятыми. Он ограничился тем, что предложил мне быть у него в участке ровно в восемь часов утра, а также решить к тому времени — в какой из городов Российской Империи (кроме универси­тетских) желаю я быть высланным. Неявка грозила, конечно, «решительными мерами».

Я был уверен, что высылка на этот раз не огра­ничится одним месяцем, а потому не решился из­брать на долгий срок своим местожительством глу­хую деревню. И, действительно, когда я в восемь часов утра явился в участок, пристав предъявил мне бумагу: имя рек такой-то исключается из универси­тета и высылается в (здесь оставлен был пробел для указания места) сроком на два года, с правом весною {30} 1904 года подать прошение в университет о разреше­нии держать выпускные государственные экзамены. Срок для устройства всех дел дается трехдневный; не позднее 3-го марта имя рек обязуется выехать из Петербурга в избранное им место жительства.

Я попросил пристава на месте пробела вписать: «в город Симферополь», — и тут же получил про­ходное свидетельство для предъявления его в сим­феропольскую полицию, под надзором коей я должен был состоять. Симферополь я выбрал потому, что здо­ровье мое настойчиво требовало юга, и потому, что в Симферополе обитал один из моих товарищей по старостату и мог помочь мне устроиться в чужом городе. Пристав предупредил, что за мной будут следить — исполню ли я предписание о выезде из Петербурга в трехдневный срок.

Описывать Симферопольскую ссылку не буду, скажу только, что очень похожа была она по своей вольности на наше тюремное сидение год тому назад. Симферопольская полиция выдала мне взамен про­ходного свидетельства паспорт — и больше меня ничем не беспокоила. Я не имел права выходить и выезжать за черту города, так мне сообщили в по­лиции; а на деле — мы с товарищем-студентом, ко­ренным тавричанином, надев рюкзаки, немедленно же отправились в путешествие по Крыму, исходили его вдоль и поперёк, сделали пешком с полтысячи верст, и вернулись в Симферополь, черные от загара, после месячного путешествия. Никто этим не интересовался, никто за мной не следил.

Нечего сказать — «ссылка»!

И первая моя тюрьма, и первая ссылка оказались одинаково опереточными. Много работал, много чи­тал, много писал, много ходил по Крыму.

Ровно через тридцать лет мне пришлось познако­миться и с настоящей тюрьмой и с настоящей под­надзорной ссылкой. Рассказ о них — впереди, теперь было только введение, весёлое первое крещение.

{31}

Поиск по сайту: