ГЛАВА ТРЕТЬЯ. То, что на военном языке называется переходом к обороне, происходит

То, что на военном языке называется переходом к обороне, происходит

так.

Части развертываются и пытаются с ходу прорвать фронт противника. Но

люди измотаны непрерывным наступлением, артиллерии и боеприпасов мало.

Попытка атаковать не имеет успеха. Пехота остается лежать на мокрой земле

под неприятельским огнем и весенним дождем вперемежку со снегом. Телефонисты

слушают яростные приказания и ругань старших командиров: "Прорвать! Поднять

пехоту и опрокинуть фрицев!" После второй неудачной атаки поступает приказ:

"Окопаться".

Война превращается в огромную землеройку. Земляные работы ведутся по

ночам, освещаемые разноцветными немецкими ракетами и пожаром зажженных

немецкой артиллерией ближних деревень. В земле растет запутанный лабиринт

звериных нор и норок. Вскоре вся местность преображается. Это уже не

лесистый берег небольшой реки, заросшей камышом и водорослями, а

изъязвленный осколками и разрывами "передний край", разделенный на пояса,

как Дантов ад, лысый, перекопанный, обезличенный и обвеваемый нездешним

ветром.

Разведчики, сидя по ночам на бывшем берегу реки (теперь это зовется

нейтральной полосой), слушают стук немецких топоров и голоса немецких

саперов, тоже укрепляющих свой передний край.

Между тем нет худа без добра. Понемногу подтягиваются тылы, на

скрипучих повозках подвозятся снаряды, патроны, хлеб, сено, консервы.

Подъехали наконец и остановились где-то поблизости, маскируясь в ближних

лесах, медсанбат, полевая почта, обменный пункт, ветеринарный лазарет.

Прибывает и артполк, встречаемый всеми с великой радостью. Орудия

вкапываются в землю и ведут правильную пристрелку по целям, производя, к

полному удовольствию наших солдат, буйные налеты на немецкие траншеи и

блиндажи.

Начинается сравнительно тихая жизнь, мокрая жизнь, жизнь липкая,

дрянная, земляная, но все-таки жизнь. А когда подходит ближе полевая почта и

накопившиеся за месяц наступления письма целыми пачками доходят до

продрогших солдатских рук,- это уже почти счастливая жизнь.

Сидя в окопчике на самом берегу реки, среди камыша и гниловатых

водорослей, прочитал свои письма и Травкин. Писала мать, учительница из

небольшого волжского городка, и сестра из Москвы. Все письма матери, в

сущности, были невысказанной горячей и жалкой просьбой: не погибнуть.

Сестра Лена, студентка Московской консерватории по классу скрипки,

писала о своих успехах. Она писала о Бахе и Чайковском с юношеской

фамильярностью: дескать, старик Чайковский оказался не так уж труден, как я

думала раньше... этот старый немец Бах... и так дальше. Лепет юности, ровный

свет электрических плафонов, тусклый блеск скрипок - как все было далеко!

Травкин даже, по правде сказать, обиделся, что люди ходят в театр, слушают

музыку, влюбляются, учатся, в то время как он, Травкин, и другие сидят здесь

под страхом смерти и - что еще хуже - под проливным дождем.

- Что вам пишут, товарищ лейтенант? - спросил сидящий рядом с биноклем

в руках Марченко.

Травкин ответил:

- Живут помаленьку и на нас посматривают - скоро ли мы кончим.

Марченко, улыбнувшись, кивнул головой; при этом он, не отрываясь,

глядел в бинокль на вражеские позиции и заметил:

- Немцы что-то шевелятся.

Травкин взял бинокль. Немцы выкатывали из лесу орудие. И он засмеялся,

вспомнив слова сестры, которые звучали так: этот старый немец Б-бах! Ба-бах!

Травкин сообщил по телефону Гуревичу:

- Смотрите, Гуревич, они орудие выкатили на прямую наводку - два пальца

правей разрушенного дома. Видите?

- Спасибо, Травкин,- глухо прозвучал в телефонную трубку голос вечно

бодрствующего артиллериста,- сейчас накрою.

Просунув голову сквозь влажный камыш, появился Мамочкин.

- Кушать будете, товарищ лейтенант?

Он принес Травкину полгуся на завернутой в газету фарфоровой тарелке.

Травкин, поделив гуся с Марченко, вдруг подумал о том, что Мамочкин

последнее время частенько приносит различные лакомства "невоенного образца",

вроде яиц, гусей, кур и сметаны. Он хотел спросить Мамочкина, откуда вся эта

снедь, но тут же забыл, отвлеченный новым замечанием Марченко насчет

поведения немцев.

Мамочкин действительно разбогател. Никто не знал, откуда он добывает

всю эту пропасть яиц, масла, птицы, соленых огурцов и квашеной капусты. На

вопросы разведчиков Мамочкин, ухмыляясь, отвечал:

- Что ж, сумей.

А дело было простое и очень даже некрасивое. Получив приказание

Травкина отвести оставшихся двух лошадей в деревню, Мамочкин не доставил их

по назначению, а отдал "на время" старику вдовцу в ближайший хутор, не взяв

платы, но выговорив право получать у старика различные продукты. Время было

горячее, надо пахать и сеять, и старик не скупился.

Молодые разведчики смотрели на Мамочкина с восторгом, удивляясь его

хитроумию и удачливости. В лице красавца Феоктистова он имел верного

адъютанта, старавшегося походить на Мамочкина во всем и даже отпустившего

усики по примеру своего кумира. По вечерам Мамочкин рассказывал новичкам

устную летопись взвода, особо выделяя, конечно, свои собственные заслуги.

Правда, и Аниканова он снисходительно похваливал: Аниканов уже стал историей

и не мог повредить славе Мамочкина.

Разведчики, слушая Мамочкина, часто ловили его на несуразностях и

противоречиях. Он мало смущался этим. Только в присутствии Травкина

красноречие Мамочкина сразу же тускнело: Травкин ненавидел неправду. Иногда

в свободные вечера он сам начинал рассказывать эпизоды боевой жизни, и такие

вечера были для новичков настоящим праздником.

При этом их поражала его скромность. Он рассказывал об Аниканове, о

погибшем старшине Белове, о Марченко и о Мамочкине, а себя как-то обходил,

выставляя неким очевидцем.

- Надо учиться действовать так, как Аниканов,- нередко заканчивал он

свой рассказ, и Мамочкин ревниво ерзал в своем углу.

Молоденький Юра Голубь в эти вечера усаживался у ног лейтенанта и

глядел на него влюбленными глазами. Он мог сколько угодно восторгаться

преувеличенной лихостью Мамочкина, но образцом для него был только этот

замкнутый, юный и немножко непонятный лейтенант.

Впрочем, Мамочкин тоже любил эти вечера. Лейтенант, обычно молчаливый,

в эти редкие минуты как-то раскрывался, он знал много разных историй и

иногда рассказывал о жизни ученых и полководцев, а Мамочкин был

любознателен.

Травкину он носил яства из своего никому не ведомого источника не

потому, что хотел задобрить командира. Разбираясь в людях, Мамочкин понимал,

что добиться таким путем от лейтенанта каких-то там льгот или поблажек

невозможно: Травкин ел гусей, даже не замечая толком, что он ест. Мамочкин

"покровительствовал" Травкину потому, что любил его. Любил именно за те

качества, каких не хватало ему самому: за самозабвенное отношение к делу и

за абсолютное бескорыстие. Он с удивлением наблюдал, с какой точностью

Травкин делит получаемую водку, себе наливая меньше, чем всем остальным.

Отдыхал он тоже меньше всех. Мамочкин не мог этого понять. Он чувствовал,

что лейтенант правильно и хорошо поступает, но прекрасно знал, что на месте

командира действовал бы далеко не так.

Отнеся лейтенанту очередную порцию "конины", как он про себя называл

гусей, кур и прочую снедь, получаемую за "прокат" коней, Мамочкин отправился

к овину, где обосновались на жительство разведчики. И тут он чуть не

наткнулся на командира дивизии, полковника Сербиченко, встречи с которым

всячески избегал из-за своей зеленой кубанки и желтых сапожек: комдив не

терпел отклонений от установленной формы одежды.

Рядом с полковником стояла беленькая девушка со стриженными по-мужски

волосами, одетая в обычный солдатский костюм с нашивками младшего сержанта

на погонах. Мамочкин не знал ее, а он знал здесь всех женщин наперечет.

Комдив разговаривал с девушкой, ласково улыбаясь.

Полковник Сербиченко относился к женщинам с покровительственной

нежностью. В глубине души он считал, что женщинам не место на войне, но он

не испытывал к ним поэтому пренебрежения, как многие другие, а жалел их

жалостью старого солдата, хорошо знающего тяготы войны.

- Ну как? Нравится тебе у нас? - спрашивал полковник.

Девушка застенчиво отвечала:

- Ничего... как всюду.

- Разве как всюду? У меня не так, как всюду. У меня, милая моя, дивизия

прославленная, краснознаменная! Никто тебя не обижает?

- Нет, товарищ полковник.

- Гляди. Будут обижать, приставать - приходи и жалуйся смело. Девушек у

нас мало, и я их в обиду не даю. А ты не крутишь с парнями?

- Зачем они мне? - засмеялась девушка.

- Эге, не обманывай... все знаю. Тебя с капитаном Барашкиным не раз

видели. Смотри, держись хорошо,- сказал он вдруг серьезно,- мужчины - народ

хитрый и не говорят того, что думают.

Он попрощался с ней и пошел по направлению к своей избе, а девушка

осталась стоять под деревом.

Тут перед ней и предстал Мамочкин:

- Мое почтение, барышня!

Она удивленно оглядела его с ног до головы.

- Разведчик сержант Мамочкин! - лихо пристукнул он каблуками.

Девушка улыбнулась.

- Я вас раньше, так сказать, не встречал,- увязался он за ней.- Вы из

другой части или с неба упали?

Она рассмеялась и пояснила, что ее перевели сюда из другой дивизии.

- А с разведкой вы там дружили?

- Я в штабе тыла работала.

Они шли рядом. Она беззаботно похохатывала, а он, блистая портовым

остроумием, прикидывал, куда бы ее повести.

- Советую вам, Катюша,- он уже узнал ее имя,- в дальнейшей жизни

дружить с разведкой. Кто лучший кавалер? Ясно, разведчик. У кого всегда

выпивка плюс закуска и часы? Обратно у разведчика. Кто самый самостоятельный

и отчаянный? Безусловно, разведчик! Понятно? И неужели вы никого из

разведчиков не знаете? - продолжал он, игриво ухмыляясь.- А небезызвестный

нам капитан Барашкин как? А?

- Вы откуда знаете? - удивилась она.

- Разведчики все знают!

Идти гулять с ним в лес она отказалась, но обещала зайти как-нибудь в

гости. Мамочкин обиделся было, но потом снова развеселился, и они расстались

друзьями.

Придя в овин, Мамочкин застал там негромкую, но напряженную возню, как

всегда перед выходом на задание, и вспомнил, что Марченко сегодня

отправляется на поиск во глава группы в четыре человека.

Марченко только что пришел с переднего края и, сидя в углу, у старой

ржавой молотилки, писал письмо. Люди, отправлявшиеся с ним, надевали

маскхалаты, привешивали гранаты, как-то сосредоточенно суетились и

ежеминутно взглядывали на Марченко: не пора ли идти?

Марченко писал жене и своим старикам в город Харьков. Он сообщал им,

что жив и здоров, что напрасно жена заподозрила его в том, что у него тут

"завелась краля", ничего подобного, он писал часто, но почта отстала из-за

наступления. Хотя все это были обычные вещи, но писал он на этот раз

по-особому, за каждой строкой подразумевая другую, более проникновенную.

Когда он кончил писать, он был взволнован. Письмо отдал дневальному, а сам

негромко сказал:

- Ну, ребята, пошли, значит. Все готово? Он выстроил свою четверку,

испытующе осмотрел ее, затем спросил:

- А саперов-то нет?

Из дальнего угла, из глубин наваленной соломы, послышался спокойный,

веселый голос:

- Как так нет? Саперы на месте.

Облепленные соломинками, поднялись два сапера, присланные Бугорковым

для сопровождения группы Марченко.

- Я старший,- произнес ранее говоривший голос, принадлежавший

невысокому, коренастому солдату лет двадцати.

- Тебя как звать? - осведомился Марченко, одобрительно оглядев сапера.

- Максименком звать, земляк твий,- ответствовал "старший" под общий

смех.

- Откуда? - засмеялся, блеснув жемчужными зубами, Марченко.

- З Кременчуга.

- Да, почти земляк... Задачу свою знаешь?

- Знаю,- так же бойко отвечал Максименко,- розминирувать нимецьки мины,

розризать нимецьку проволоку, пропустыть вас у цей розриз и идты до дому на

Комсомольске собрание, бо у нас завтра вранку собрание, а я комсорг. Такая

наша задача.

- Молодец, хлопец,- еще раз засмеялся Марченко.- Мы, значит, дважды

земляки, я тоже у нас тут комсоргом. Пошли.

И группа гуськом по обочине дороги двинулась к переднему краю, где ее

ожидал Травкин.

Поиск по сайту: