КТО Я — ЧТО ЕСТЬ БОГ?

ВЕСЬ МИР — ТЕАТР, — говорит Жак в пьесе «Как вам это понравится». Немногие люди сознают, как мало в их личности проявляется их истинная природа. Эмерсон писал в книге «Сверхдуша»: «Мы умеем лучше, чем делаем. Мы еще не овладели собой, но в то же время знаем, что являемся чем-то большим. Как часто в моих обыденных разговорах с соседями я склоняюсь к той же истине: что-то более высокое в каждом из нас проглядывает над этой обыденностью; Юпитер кивает Юпитеру позади каждого из нас. Люди спускаются с этой высоты, чтобы встретиться».

В душе каждого человека обитает Бог. Человек просто убеждает себя, сосредоточиваясь на внешней стороне своей жизни, что он пекарь, банкир, учитель или проповедник; что он груб или нежен, энергичен или ленив, весел или мрачен. Он не видит, что все это лишь роли, отражения его симпатий и антипатий, его желаний и нежеланий, которые он накопил в процессе инкарнаций. То, что было накоплено, может быть снова утрачено. Внешняя сторона личности постоянно меняется. Только внутренняя сущность человека неизменна и вечна.

Когда я оглядываюсь и вспоминаю свою жизнь, мне представляется, будто она кем-то спланирована для меня. Мои переживания до настоящего времени и испытания, о которых я повествую, несомненно отражают в основном уроки, необходимые для приобретения жизненного опыта. Возможно, именно благодаря этому плану, который «гипотетический Некто» составил для меня, я провел лучшую часть следующего года в Чарльстоне, работая в театре «Док-Стрит». Различные роли, исполненные мною на его сцене абсолютно непрофессионально, научили меня мысленно, со стороны, смотреть на себя. Дональд Уолтерс играл свою обычную ежедневную роль молодого американца веселого нрава, подающего надежды драматурга и вечного простака за границей.

Мои связи с «Док-Стрит-Театром» помогли мне со временем увидеть пустоту игры всех ролей в театре или за его пределами. Большинство людей, которых я встретил там, были всегда «на сцене»; даже в самооценке они исходили из того, насколько умели притворяться. Год, проведенный с ними, неизмеримо усилил мое стремление к истинным ценностям.

Я приехал в Чарльстон в конце июня. Театр «Док-Стрит», как мне стало известно, был закрыт на летние месяцы; его открытие не планировалось до сентября. Я снял комнату в пансионе с ночлегом и обильным трехразовым питанием всего за десять долларов в неделю. Атмосфера там была добродушная, почти семейная. Большую часть моих соседей по жилью составляли студенты «Цитадели» — близлежащего мужского колледжа. Дружба со многими ровесниками, имеющими сходные интересы, некоторое время угрожала моим намерениям посвятить себя писательству. Чтобы извлечь пользу из этой опасности, я сказал себе, что, как многообещающий писатель, должен извлечь как можно больше из местного колорита. Кроме нескольких набросков стихотворений, мои «достижения» ограничивались рядом вечеринок, выходов на пляж, веселыми дискуссионными сборищами, на которых обсуждалось все: от политики до девушек и местных сплетен.

Постепенно я стал изучать образ жизни людей из разных слоев общества Чарльстона. Я бывал везде; встречался с людьми разного общественного положения и профессий, исследовал самые «грязные» погребки и бывал гостем в видных домах.

Чарльстон был маленьким городом, в котором насчитывалось около 70000 населения. Я обнаружил в его скромных границах усредненный профиль Америки. Со средним и более высоким социальными слоями и, в меньшей степени, с несколько более низким слоем я уже в известной мере был знаком. Но те нижние слои, которые я теперь изучал, просто открывали мне глаза. Я имею в виду не бедняков с простым достоинством, делающим неуместным ярлык «низшее сословие», а людей, часть которых действительно богата, однако духовное убожество обрекло их на жизнь в атмосфере преступной алчности. Среди людей такого рода были владельцы и содержатели грязных ночных клубов [В период их запрета. — Прим. перев. ], служивших ширмой для еще более запретных игорных залов наверху и, видимо, иных тайных махинаций. От этих людей исходила почти видимая аура бесчестности, холодной жестокости и зла, их состояния делались на эксплуатации человеческого отчаяния.

Не менее жалкой была жизнь завсегдатаев таких мест. Они приходили туда за тем, что могли получить. В их разговорах отражалась их черствость; их грубый смех трещал как лед. Такие люди вечно были бездомны — если не на самом деле, то в сознании. Эти мужчины и женщины почти бесцельно переезжали из города в город в поисках временной работы и таких же мимолетных удовольствий; лица, чей характер терял очертания в тумане алкогольных испарений; супруги, чья семейная жизнь разрушилась под ударами отбойного молотка непрерывных раздоров; одинокие люди, которые слепо пытались найти в этом разгуле человеческого равнодушия хотя бы слабый проблеск дружбы.

Везде я видел одиночество и опустошенность. Вот где, думал я, материал, на базе которого были написаны бесчисленные пьесы и романы. Откуда такое исключительное увлечение негативизмом? Неужели великая литература — это всего лишь то, с чем приходится мириться? Кто может получить нечто стоящее от обнажения пустоты и безнадежности?

И все же это несомненно было частью жизни и в духовном плане благотворно подействовало на меня. Это дало мне понять, насколько может деградировать человек, и придало остроту стремлению к реализации собственного потенциала.

Наконец я предпринял новую попытку ходить в церковь. Я даже вошел в церковный хор, но вскоре обнаружил, что меняю один вид бесплодия на другой. Без сомнения, атмосфера церкви была более здоровой, но очень чопорной; она сильнее препятствовала любой возможности достичь более высокого совершенства.

Цивилизованный человек гордится тем, насколько он опередил в своем развитии первобытного дикаря. Он снисходительно смотрит на культуру племен за их обычай наделять деревья, ветер, дождь и небесные тела человеческими свойствами. Теперь, когда наука, используя прозаическую терминологию, утратив чувство благоговения, объяснила все, современный человек считает себя мудрее. Однако я не уверен, что он заслуживает поздравлений. Поражает то, что, ослепленный собственными технологическими достижениями, он исповедует лишь новый вид суеверия, гораздо менее привлекательный. Став слишком прагматичным для богослужения, он забыл, как следует общаться. Вместо того чтобы почувствовать связь с окружающей Вселенной, он отгородился от нее бетонными «джунглями», кондиционерами и музыкальными комбайнами, самовосхвалением и шумными увеселениями, решением бесчисленных проблем, которые реальны для него, только поскольку он сам считает их таковыми. Он словно струна скрипки без резонатора. Жизнь, отделенная от более широких реалий, становится пустой и бессмысленной.

Современная технология отчуждает нас от Вселенной и друг от друга. Хуже всего то, что она отчуждает нас от самих себя. Она направляет всю нашу энергию на простое манипулирование вещами, пока мы сами не обретем почти те же качества, что у вещей. Как много написано современных пьес и романов, в которых люди идеализируются за их способность действовать с точностью, бесчувственностью и эффективностью машины. Нас учат вести себя в этом мире как невоспитанных гостей, пожирающих угощения нашего хозяина, не даря ему в ответ ни слова благодарности. Таково наше отношение к природе, к Богу, к самой жизни. Мы обедняем себя, а потом воображаем, что бедна Вселенная. Мы лишаем собственные жизни смысла и потом называем саму жизнь бессмысленной. Ограниченные своим неведением, мы возводим в догму невежество. И тогда в этом «цивилизованном» невежестве мы обращаемся к религии и к Самому Богу, как будто ему следует следить за своими манерами, если он желает быть достойным места на наших алтарях.

Примерно через месяц плавания в водах общественной жизни Чарльстона я наконец решил, что достаточно узнал те слои общества, члены которого казались по крайней мере столь же невежественными, как и я. Ни один из моих новых знакомых не внес позитивного вклада в мой поиск смысла. А что касается «местного колорита», то признаюсь, что мне пришлось видеть слишком много коричневых и серых тонов.

Конечно мой «пуризм» сам по себе содержал определенные элементы самодовольства. Если бы я не был столь критичным в своих отношениях с другими, то мог бы рассчитывать на более возвышенное общение с людьми. Или обнаружил бы в людях, с которыми встречался, более высокие душевные качества, чем ожидал. С другой стороны, я взял за правило встречаться с таким множеством различных типов людей как раз для того, чтобы преодолеть жесткость собственного характера.

К концу лета я покинул свой пансион и поселился в небольшой квартире на Трэд-стрит, 60. Здесь я начал писать одноактную комедию под названием «Религия в парке». Эта грустная и в то же время смешная пьеса о женщине, которая хотела вести религиозный образ жизни и страстно слушала наставления священника, а он, придавая особое значение религиозной пристойности, охладил ее религиозные чувства. Тем временем встретившийся ей бродяга вновь воспламенил ее религиозное рвение рассказами о святом, который, как он утверждал, избавил его от хромоты. Вот, наконец, где было то, что она искала: пережитая и испытанная религия, а не просто следование обычаям общества и теоретическим догмам!

Увы, в конце концов этот бродяга оказался мошенником. Алкоголик просто придумал эту историю в надежде выманить несколько долларов.

Надежда этой женщины и последующее разочарование отражали мои собственные духовные искания и скептицизм, который продолжал препятствовать моему истинному вступлению в сферу религиозной жизни.

Интересно, что в моей одноактной пьесе «святой» (в соответствии с рассказом бродяги) жил в Калифорнии — том самом штате, где я впоследствии встретил своего гуру.

Мог ли я почувствовать на каком-то глубоком уровне сознания, что именно там была моя судьба? Однажды в детстве, когда мы пересекали Атлантику, я встретил мальчика из Калифорнии. Я помню, что, услышав это название, подумал: «Вот куда я должен приехать когда-нибудь». Годы спустя, когда я впервые обдумывал путешествие в Мехико, мне в голову приходила мысль: не поехать ли вместо Мексики в Калифорнию? В то время я отказался от этой идеи, решив, что «время еще не пришло». Я вспомнил слова Эмерсона, но уже больше как вопрос, а не как утверждение: «Мы умеем лучше, чем делаем». Если бы я только знал!

Когда в сентябре вновь открылся «Док-Стрит-Театр», я отправился туда, чтобы попытаться поступить в него, однако мне сказали, что для этого существует только один официальный путь: зачисление студентом в его школу драматического искусства. Решив, что я уже сошел со сцены академических изысканий, я спросил, не могли бы они предоставить мне какой-нибудь иной статус. Наконец директор разрешил мне, приняв в расчет мою новую пьесу, присоединиться к труппе театра в качестве «неофициального» студента. Я получил возможность овладевать по вечерам сценарным мастерством, а в дневное время писать.

В последующие месяцы я играл роли во множестве пьес, свободно общался с преподавателями и официально зачисленными студентами и занимался многими полезными делами, которые трудно описать определенно. Эта деятельность давала мне представление о практике постановки спектаклей, особенно в небольших провинциальных театрах. Однако, как актер, я был в полном замешательстве. «Разве это я?! — размышлял я. — Как мне узнать, кто я на самом деле, если я играю людей, которыми не являюсь?» Что же касалось моей профессии драматурга, то приобретаемый опыт был полезным.

В дневные часы, занимаясь писательством, я все упорнее думал о своих старых проблемах: какова цель жизни? Кто же я? Нежели у человека нет предназначения выше (я в отчаянии бросал взгляд вокруг себя) всего этого? И самое главное, в чем же истинное счастье? Как можно найти его?

Создавая свои литературные опусы, я стремился совершенствовать технику своего мастерства. Может быть, странно для подающего надежды драматурга, но в то время я не писал пьес; я хотел сохранить гибкость ума для отслеживания новых направлений драматического искусства по мере их появления в театре. Вместо пьес я писал стихи и стремился развить в себе чувство поэтической речи в драме. Я также размышлял о возможностях театра вдохновлять всеохватывающее духовное возрождение. С этой целью я начал изучать пьесы испанского драматурга Федерико Гарсия Лорки. Я хотел понять, можно ли его сюрреалистический стиль приспособить для возбуждения в людях сокровенного восприятия окружающего мира.

Однако размышления вели в тупик. Чего, в сущности, может достигнуть театр? Разве даже Шекспир, при всем его величии, смог сколько-нибудь существенно изменить жизнь людей? Конечно нет, во всяком случае, по сравнению с теми переменами, которые вызвала религия. Я содрогнулся при таком сравнении: я любил Шекспира и не находил ничего привлекательного в церкви. Однако вопреки моему желанию или нежеланию, такой вывод был неизбежен: религия, при всей ее светской посредственности, ее неискренности, направленности на мирские дела, продолжает оказывать самое мощное и благотворное воздействие на людей. Не искусство, не литература, не наука, не политика, не завоевания или технология — единственной возвышающей силой в истории всегда была религия.

Как это могло случиться? Озадаченный, я решил заглянуть вглубь этой проблемы, чтобы обнаружить сокровенный, глубинный, насущный смысл религии.

Обходя то, что я считал ловушкой официальной религии, «церковность», я часами прогуливался или сидел на берегу океана, размышляя о его бескрайности. Я наблюдал за струйками воды, бегущими среди скал, голышами и песчинками на берегу. Может быть, так же и Бог, при всем его величии и огромности, находит личное выражение в наших собственных жизнях?

Сопоставление этих мыслей с моими ежедневными контактами в театре и вне его вызывало у меня отвращение. Какими мелочными казались человеческие стремления по сравнению с беспристрастной бесконечностью! Самые высокие стремления большинства окружающих меня людей казались низкими, их ценности до невероятной степени покоились на эгоизме и скаредности. В пылу детского соперничества эго противопоставляет себя другим эго. Мои сокурсники утверждали, что такое поведение обнажало действительные свойства человеческой природы. Так, фактически, утверждали современные драмы, которыми они восторгались; они не только не оплакивали эти «реальности», — они гордились ими. Будучи подающими надежду актерами, они гордились своим притворным себялюбием, «грубым эгоизмом», равнодушием к нуждам других людей и грубостью, пока это притворство не превратилось в реальность. Мои коллеги в те дни помогли мне в духовном смысле понять больше, чем я думал. Чем больше они посмеивались надо мной, упорно повторяя фразу: «Такова жизнь!», тем громче кричало мое сердце: «Нет! Не может быть!». И от этого неустанного крика я все глубже уходил в свой поиск и понял, что они называли жизнью то, что было жизнью мертвых.

Стоит ли говорить, что духовная убогость не является объективной реальностью? Скорее Бог старался помочь мне увидеть, как низко может пасть человек без Него.

Однажды вечером, выйдя из квартиры, я встретил проживающего по соседству студента, который в полубессознательном состоянии едва брел, с трудом выдерживая направление. Сначала я решил, что он пьян, но потом заметил запекшуюся на его лбу кровь. Очевидно, произошло что-то серьезное. Я провел его в дом. С продолжительными паузами от перенесенного потрясения он рассказал мне следующую историю:

— Я спокойно сидел в парке на скамейке, наслаждаясь свежим вечерним воздухом. Я помню, что слышал приближающиеся ко мне сзади шаги. После этого я помню лишь то, что лежал на траве и ко мне медленно возвращалось сознание. Мое пальто и брюки исчезли. Пропал также мой бумажник.

Прошло несколько минут. Я еще полностью не пришел в сознание и не знал, что предпринять. Потом я заметил полицейскую машину, припаркованную на дальнем краю парка. С надеждой, пошатываясь, я подошел к машине и рассказал о своем затруднительном положении. Естественно, я полагал, что мне окажут помощь. И что же, можешь представить, как они поступили? Они арестовали меня за то, что я был неприлично одет! В полицейском отделении меня поместили в тюремную камеру, не дав возможности даже заявить протест.

Некоторое время я просил их разрешить мне позвонить по телефону. Наконец они снизошли до такой уступки. «Только один звонок», — сказал сержант. Я позвонил друзьям, и они принесли мне другую одежду.

— И вот теперь друзья — можешь вообразить — в тюрьме, а я на свободе! — Он, все еще не веря, качал головой. — Я все еще не могу понять, как это случилось.

Позже я узнал, что произошло: эти друзья, разъяренные равнодушием полицейского, закричали: «Вам, кажется, наплевать на то, что совершено преступление!»

— Вы арестованы! — заорал сержант полиции.

Наши друзья оказали сопротивление этому произволу, были избиты полицейскими участка и брошены в тюрьму. Тем временем мой раненый друг был освобожден, видимо потому, что был теперь прилично одет; ему было сказано, чтобы он шел домой и забыл обо всем. Спустя каких-нибудь пятнадцать минут я встретил его, пошатывающегося, ошеломленного и смущенного.

Я немедленно возвратился с ним в полицейский участок. Когда мы вошли, из задней комнаты раздавались дикие крики. Через несколько мгновений показались двое полицейских, волокущих за ноги чернокожую женщину. Потом они с шумом бросили ее перед столом сержанта и ее вопли затихли. Один из полицейских, очевидно посчитав ее молчание неуважительным, достал резиновый шланг и начал бить ее по подошвам голых ног, пока она не очнулась и не возобновила вопли. Довольные своим успехом, они снова поволокли ее и швырнули, все еще кричащую, в камеру. Пока мы находились в участке, до нас еще доносился ее плач.

В продолжение этого мрачного эпизода остальные полицейские, их было около пятнадцати, наблюдали эту картину и хохотали. «Сколько лет мне не доводилось так от души веселиться!» — злорадствовал один из них, потирая руки.

Очевидно, спорить с такими скотами было бесполезно, поэтому я постарался получить у них нужную информацию. Наконец сержант назвал мне имя судьи, от которого зависело решение, сказав при этом: «Прежде, чем я выпущу тех хулиганов». Было уже поздно, но до конца ночи мне удалось поднять судью с постели и освободить наших друзей из тюрьмы.

Из этого случая бессовестного издевательства над правосудием я по крайней мере извлек полезный урок. Во-первых, конечно, я испытал обычное человеческое негодование по поводу такой жестокости. Однако при последующем размышлении я убедился в том, что несправедливость в той или иной мере неизбежна в этом мире. Разве все мы в какой-то степени не блуждаем в невежестве? Разве сам я, будучи слепым, имею право винить других лишь потому, что их слепота отличается от моей собственной? Первой моей мыслью было: «Нам нужна революция!» Однако потом я понял, что нам нужен был новый тип революции: религиозная, а не социальная.

Религия. Опять это слово! На этот раз меня привела к ней человеческая несправедливость, а не собственное стремление к чему-то более высокому. Теперь я стал размышлять: является ли во Вселенной зло сознательной силой? Как иначе можно объяснить его преобладание на земле? Как объяснить жестокость человека к человеку? Зверства нацистов? Террор, от которого страдают миллионы при коммунизме? Как объяснить ужасные повороты судьбы, которые, несмотря на благие намерения принимающих коммунизм с распростертыми объятиями, приводят к унижению человеческого достоинства, рабству и смерти? Что, кроме массового возвращения к Богу — духовной революции, — может исправить невообразимые заблуждения в этом мире?

В то время я много размышлял о коммунизме как о силе зла. Мои родители вернулись из Румынии с рассказами о зверствах русских. Наши румынские друзья страдали при новом режиме; некоторые были депортированы в лагеря принудительного труда в Россию. Разумеется, думал я, обычно приводимый аргумент против коммунизма — его неэффективность — не касается главного. Его основной недостаток заключается не в том, что мощный бюрократический слой приводит к производству меньшего количества материальных благ, и даже не в том, что он лишает людей политических прав, а в том, что сам материализм [Под материализмом, в данном контексте, понимается философская теория, согласно которой все явления, включая область ментального, должны относиться к материальной сфере.] принимается за настоящую религию. Отрицая существование Бога, он ставит на Его место материю и требует от своих последователей самопожертвования и самоотречения, как этого повсюду требует религия. Для верных коммунистов недостаток материальных благ означает не неэффективность системы, а степень их готовности жертвовать ради «дела». Не веря ни во что выше материи, они считают духовные ценности — правдивость, сострадание, любовь — совершенно бессмысленными. Они, скорее, чувствуют моральное удовлетворение, совершая зверства, если это способствует продвижению к идеологическим целям. Их девиз: «В любых обстоятельствах думать лишь о том, как будет лучше для дела».

Это учение можно назвать бессознательной религией без общечеловеческих ценностей. Правда, оно предлагает псевдонравственное объяснение материалистических ценностей нашего века. По этой причине, боюсь, материализм будет распространяться, пока люди повсюду не раскроют свои объятия для другой, истинной религии, которая помещает в центр действительности Бога, а не материю.

Размышляя таким образом, я понял, что то, к чему я стремился и в чем нуждались все люди, — это Бог.

Я вновь обратился к вопросу: «Что ЕСТЬ Бог?»

Однажды вечером, предприняв продолжительную прогулку в надвигающуюся ночь, я глубоко обдумывал эту проблему. Я с самого начала отверг распространенное мнение о том, что почтенная личность с развевающейся белой бородой, пронзительным взглядом и нахмуренными бровями руководит Вселенной с ее миллиардами галактик. Однако как отнестись к абстрактным альтернативам с их расплывчатыми определениями типа: «Космическая основа бытия», которые не оставляют читателю иного выбора, кроме как захлопнуть книгу и послушать, что там передают по радио? Нет, Бог, которого я ищу, должен быть динамической силой, способной преобразовать мою жизнь; иначе какой смысл искать Его?

Если Он сила, то может ли Он быть слепой силой, чем-то вроде электричества? Я слышал, как Его определяли таким образом. Тогда вряд ли имеет смысл называть такую силу Богом. Однако этот аргумент не выдерживает критики, ведь если Бог слеп, откуда появился человеческий разум?

Я знал уверения материалистов, что все, включая разум, возникло совершенно случайно, из произвольных комбинаций электронов. В соответствии с такой позицией Вселенная не является чем-то непостижимым. Она только кажется загадочной, потому что в долгой борьбе за выживание человек развил в себе способность удивляться, что является обусловленной реакцией его эмоционального механизма. Это предположение я давно отбросил как абсурдное.

Мы все знаем признаки исключительных умственных способностей человека: ясное, живое выражение глаз, быстрые реакции, общее проявление компетентности. Интеллигентный человек может с успехом прикинуться глупым, однако глупый никогда не сможет с успехом претендовать на интеллигентность. Что же можно сказать о Вселенной, обнаруживающей так много признаков исключительного интеллекта? Сложнейшая организация звезд, атомов и живых существ, поразительно точные законы, по которым функционирует космос; могла ли тупая сила создать все это? Нет! Только эгоисты, в стремлении претендовать на высший разум, могут не заметить вокруг себя проявления разума, далеко превосходящего их собственный.

Рассуждая так, я думал, что если чудеса мироздания являются внешним проявлением сознательного разумного Создателя, то, безусловно, самым удивительным из таких проявлений служит сам разум. Если сознание человека и животного проявляет принцип разумности, а Бог, представляющий собой Всемирный Разум, и есть этот принцип, тогда человеческий разум, хоть и несовершенный, является проявлением Бога.

Внезапно я почувствовал, что был очень близок к решению своей проблемы. Если разум Бога проявляется через человека, то Господь Бог не может полностью находиться вне Своего творения и, словно небесный полицейский, управляющий транспортным потоком, издалека направлять жизни людей здесь, внизу. Если в какой-то мере в нашем разуме проявляется Его безграничный разум, то это означает лишь, что мы — часть Его.

Какая головокружительная концепция!

Потом меня осенила другая мысль: если наши жизни и наше сознание есть проявление Бога, можно ли, углубляя свое осознание Бога, становиться более совершенным Его проявлением?

Я вспоминал дни, проведенные в созерцании океанского прибоя, пробивавшегося неугомонными потоками среди валунов и скал на берегу. Ширина каждой расщелины определяла сечение потока воды. Если глубочайшей реальностью наших жизней является Бог, не должны ли мы расколоть гранит нашего сопротивления и расширить каналы для Его восприятия? И тогда Его безграничная мудрость, как океан, хлынет в нас обильным потоком.

Если это так, то мы должны прежде всего стремиться к собственному развитию, следуя не мирскими путями (эстетическими, интеллектуальными или прагматическими), а духовными, совершенствуя ту сторону нашей натуры, которая ближе к Богу, чтобы Он мог войти в нас и просветить наше сознание. Если мы начнем вести себя так, то, может быть, Божественный Океан поможет расширить наши духовные каналы.

Теперь я понял, что религия представляет собой гораздо большее, чем систему верований и формализованных попыток выпросить у Бога сострадание, обращая к Нему просьбы, покаянные молитвы и выполняя определенные обряды. Если наша связь с Ним состоит в том, что мы уже являемся Его проявлением, то мы должны принимать Его все более совершенным образом и выражать Его [«И тем, кто принял Его, дал силу стать сыновьями Бога» (Иоан. 1: 12).] все более полно. Именно в этом заключен смысл религии! Истинная религия состоит в растущем осознании своей глубокой духовной связи с Богом! То, что мне до сих пор приходилось наблюдать и от чего я отвернулся в разочаровании, было не подлинной религиозной практикой, а лишь первыми неуверенными шагами по ступеням лестницы, ведущей к звездам! Человек может посвятить свою жизнь такой религии, и все же перед ним останется бесконечный путь совершенствования. Какая захватывающая перспектива!

Как раз в этом было мое призвание: я буду стремиться к Богу!

Ошеломленный грандиозностью своих размышлений, я едва помнил, как и когда добрался до дома. В то время моим «домом» была большая пятикомнатная квартира на Саут-Баттери, которую я делил с четырьмя товарищами-студентами по драматической школе. Когда я вернулся домой, они сидели на кухне и болтали. Машинально я подсел к ним с чашкой кофе, но в мыслях был далек от этого веселого сборища. Я был так переполнен своими новыми озарениями, что едва мог говорить.

— Посмотрите-ка на Дона! С чего это он такой серьезный? — Когда они поняли, что я не мог или не хотел принять участие в их веселье, в их смехе послышались нотки насмешки.

— Дон все еще пытается разрешить загадку Вселенной! Ха! Ха! Ха!

— О, эта сладкая тайна жизни! — пропел другой.

— Как ты не можешь понять? — рассуждал еще один, обращаясь ко мне. — Все так просто! Нечего ломать себе голову над загадкой, которой не существует! Просто пей, когда желаешь, веселись, спи с девочками, когда можешь, и забудь всю эту чепуху!

— Да, — тупо подхватил первый. — Забудь это.

Я был в таком состоянии, что голоса моих соседей по квартире звучали как тявканье. Какая мне польза от таких друзей? Я тихо пошел в свою комнату.

Несколько дней спустя я беседовал о религии с другим знакомым. «Если вас интересуют духовные проблемы, — неожиданно сказал он, — то вы найдете ответы на все ваши вопросы в Бхагавад-гите.

— Что это такое? — почему-то это иностранное название показалось мне удивительно привлекательным.

— Это Священное Писание индуизма.

Индуизма? А что это такое? Я не имел ни малейшего представления об индийской философии. Однако название Бхагавад-гита мне запомнилось.

Если религия состоит в том, чтобы приблизиться к Богу, то пришло время сделать все, на что я способен, чтобы осуществить это. Но как? Дело не в том, что я не знал путей самосовершенствования. Просто усовершенствовать предстояло так много, что я не знал, с чего начать.

Были психологические недостатки: интеллектуальная гордыня и чрезмерно критический характер. Никто, включая меня, не получал удовольствия от этих черт моей натуры. Но как следовало работать над ними? Были ли они несомненным злом? Было ли, например, заблуждением думать? Было ли ошибкой отстаивать плоды раздумий, независимо от мнений других людей? Ошибка ли критическое отношение к иным точкам зрения? Люди, озабоченные собственным комфортом, а не духовным совершенствованием, осуждали эти мои черты. Но мне казалось, что в какой-то мере эти мои недостатки можно было считать достоинствами. Как мог я отличить одно от другого?

Размышляя над своими более социально приемлемыми добродетелями, я понимал, что верно и обратное: в некоторых случаях они принимают характер недостатков. Мое сострадание к переживаниям других, например, побуждало меня пытаться помогать им даже тогда, когда мои возможности были более чем ограниченны. Как еще объяснить мое стремление помочь им посредством писательства, если я даже не знал, о чем писать? И вновь: как отличить истину от заблуждения?

Существовал ли какой-нибудь выход из моего психологического лабиринта?

Даже на физическом уровне возможности самосовершенствования представлялись мне невероятно запутанными. Я читал в рекламном журнале имена известных людей, которые были вегетарианцами. «Вегетарианцы?» Неужели это действительно так хорошо и вообще возможно — не употреблять мяса? Я прочитал еще где-то, что белая мука вредна для здоровья. «Белая мука?» До сих пор в моем представлении самым сбалансированным питанием был гамбургер на белой, сдобной булочке, украшенный тонким ломтиком помидора и мягким листиком салата. Теперь оказалось, что даже по вопросу о питании существовало множество различных мнений.

Наконец, смущенный множеством вариантов выбора, я решил, что есть лишь один путь для избавления от моих недостатков: Бог. Я должен позволить Ему руководить моей жизнью. Я должен отказаться от поиска мирских решений и определения его в терминах человеческих отношений.

Но как быть с планами стать драматургом? О чем в конце концов я бы писал? Мог ли я, ничего не зная, сказать что-либо стоящее другим? Какое-то время я вводил себя в заблуждение, полагая, что если напишу вещи с загадочными сообщениями, то они будут поняты другими, даже если сам не пойму их. Но теперь я понял, что в этом подходе, обычном среди писателей, я не был честен. Нет, я должен вовсе отказаться от писательства. Я должен отказаться от планов наводнить мир своим невежеством. Безусловно, из сострадания к людям, я должен оставить попытки помочь им. Я должен отвергнуть их мир, их интересы, привязанности, стремления и мирские дела. Я должен искать Бога в пустыне, в горах, в полном одиночестве.

Я стану отшельником.

Но что я надеялся найти, приняв такое решение? Душевное спокойствие? Внутреннюю силу, может быть? Немного счастья?

С легкой грустью я подумал: счастье! Я вспоминал светлое счастье своего детства, утраченное в кажущейся искушенности своей юности. Найду ли я его снова? Лишь в случае, думал я, если стану простым, как ребенок. Только если откажусь от избыточной интеллектуальности и стану совершенно открытым для любви Бога.

Некоторое время я продолжал размышлять таким образом, но новое сомнение охватило меня: не теряю ли я разум? Кто слышал о человеке, действительно ищущем Бога? Кто слышал о человеке, общающемся с Ним? Не стал ли я лунатиком, мечтая о сияющих тропах, на которые никогда прежде не ступала нога человека? Я ничего пока не знал о жизни святых. Я слышал, что о них писали как о людях, которые жили ближе к Богу, но у меня сложилось впечатление, что они были не более чем обычными добрыми людьми, которые проходили, улыбаясь детям, совершая добрые дела, произнося тихим голосом: «Мир Вам!» (или иную благочестивую формулу) всем, кто бы ни встречался на их пути. Какой демон самонадеянности овладевал мной, позволяя мечтать об успехе в поиске Бога? Несомненно, я сходил с ума!

И все же, даже если это было сумасшествием, не было ли оно более утешительным состоянием, чем похваляющийся «святостью» мир? Ведь такое сумасшествие обещало надежду, мир и счастье в мире конфликтов и войн, в мире страданий, цинизма и разбитых надежд.

Я не знал, как сделать первый шаг в сторону Бога, но страстное стремление к Нему превратилось почти в состояние одержимости.

Куда пойти? К кому обратиться за советом? Религиозные люди, которых я встречал, монахи и священники, казалось, погрязли в невежестве так же, как и я.

Может быть, я обнаружу в Священном Писании ту мудрость, которую те люди проглядели? По крайней мере, я должен попытаться.

Но как же с планами стать отшельником? Конечно, я должен идти и по этому пути, но куда, каким образом? На какие деньги покупать предметы первой необходимости? С какими практическими познаниями, чтобы строить, добывать пищу, заботиться о себе? Не был ли я в конце концов обычным глупцом, поверившим в несбыточные мечты? Конечно, если бы я был практичнее, то можно было бы решить мои проблемы, а не мечтать о существовании, к которому я был абсолютно не подготовлен.

В этот момент мой рассудок резво вышел на сцену, чтобы решить эту дилемму.

— С тобой не происходит ничего, — уверял он, — чего не в состоянии вылечить сильная, полная жизни и здоровья обстановка сельской местности. Ты проводил слишком много времени с этими пресытившимися жизнью горожанами. Если хочешь обрести спокойствие духа, оставь их и начни новую жизнь среди простых, доверчивых и добрых селян. Не расточай свою жизнь на несбыточные мечты. Возвращайся к земле, к природе. Это не Бог, к которому ты стремишься; это более естественный образ жизни, в гармонии и простоте Природы.

Сущностью этого послания была не его простота, а легкость исполнения. Зов Бога столь могуч, что эго цепляется за что угодно, только бы не услышать призыва к полной капитуляции.

И я поддался слабости. Я приму совет Разума, — решил я. Я покину город, сольюсь с Природой и буду жить среди простых и бесхитростных людей.

Поиск по сайту: