ОТРЕЧЕНИЕ

МОЕ ВНЕЗАПНОЕ ОБРАЩЕНИЕ к совершенно неслыханному образу жизни произвело в моей земной семье эффект гранаты, неожиданно брошенной в дом во время неторопливого воскресного завтрака. Хотя родители твердо верили в необходимость предоставлять нам, детям, свободу следовать собственным убеждениям, но беспокойство о моем счастье сделало их далеко не безразличными к тому, что поразило их как внезапное помешательство. Я не слишком помог делу, попытавшись своим пылким красноречием убедить их, что мой выбор был единственно разумным.

Через несколько недель после прибытия в Маунт-Вашингтон я получил письмо от отца Кернана, помощника священника церкви в Скарсдейле. Не испытываю ли я, сочувственно спрашивал он, каких-либо эмоциональных или духовных трудностей? Может быть, мне нужна какая-то помощь или совет? Я был тронут его участием, но ответил, что если он действительно хочет понять, почему я оставил церковь, то мог бы прочесть «Автобиографию Йога». Через несколько месяцев он заметил моей матери: «Мы недостаточно спрашиваем с таких людей, как Дональд».

Затем приехал какой-то военный офицер (не припоминаю, какое отношение он имел к моей семье), предложил помочь, решил, что помочь не может, и уехал — по всей вероятности, чтобы сообщить, что я по крайней мере не умираю голодной смертью. Спустя какое-то время меня навестили Сью и Бад Клевелл, родственники из Вествуд-Виллидж (пригорода Лос-Анджелеса), умоляя не отрываться от семьи. Брат Боб писал мне из Нью-Йорка, интересуясь, не хочу ли я присоединиться к нему в какой-то программе жилищного строительства. Дик, мой младший брат, писал из Вильямского колледжа: «Неужели ты не смог найти то, чего хотел, в одном из монашеских орденов нашей собственной церкви?»

Бернард рассказал мне однажды о своем опыте: в его случае это были не родственники, а прежние товарищи: «Вскоре после того, как я переехал в Инсинитас, туда прибыла группа моих старых друзей. Они решили похитить меня и удерживать силой, пока я не соглашусь оставить этот «дикий фанатизм» — иными словами, пока я не стану, как и они, поклонником доллара! К счастью, меня там не оказалось: Мастер послал меня в то утро с каким-то срочным поручением в Маунт-Вашингтон. План приятелей не удался, и вскоре они от него отказались».

Решившие посвятить свою жизнь высшим идеалам нередко встречают со стороны доброжелателей, друзей или родственников сопротивление: в виде принуждения или любви. Между бескорыстным идеализмом и мирской жизнью существует фундаментальное несоответствие. Мирское живет в постоянном ожидании личных наград и выгод, удовлетворения желаний или получения ценностей. Идеализм презирает личную выгоду, отрицает эгоистические желания и рассматривает жизнь скорее с точки зрения отданных ценностей. Он находит высшую пользу для себя в самом акте самопожертвования и считает истинным приобретением то, что мирская заинтересованность рассматривает как потерю. «Фанатизм», — такой вердикт обычно выносится мирскими людьми по отношению к любым, кроме самых слабых, проявлениям идеализма. Если же из чувства неосознанного стыда этот вердикт не выдвигается, в игру вступают «скрытые мотивы». Мирская заинтересованность, встретившись с самоотверженной преданностью, всегда чувствует смутное беспокойство, словно ощущая в ней скрытую угрозу всему, что ей дорого, ибо душа знает, что ее истинный дом находится не в этом мире, но в беспредельности.

Абсолютные представители этих двух крайностей, безусловно, редки. Мирская заинтересованность и отречение — качества, которые люди проявляют в различной степени, но никакое отдельно взятое человеческое качество не может быть достаточным для определения индивидуальности. Мирские люди одной стороной своей натуры могут даже рукоплескать героическому самопожертвованию, проявляемому другими. Многие из них, конечно же, и сами не чужды самопожертвования; фактически — странный поворот человеческой натуры! — именно мирские люди зачастую наиболее сурово осуждают тех, кто изменяет своим идеалам. И, разумеется, отрекшиеся должны, в свою очередь, вести постоянную борьбу с внутренним эгоизмом.

Но факт остается фактом: между мирской заинтересованностью и отречением, если рассматривать их абстрактно, нет и никогда не будет никакого сходства. Как сказано в Библии: «Итак, кто хочет быть другом миру, становится врагом Богу» [Иаков 4: 4.].

Друзья и родственники отрекшегося часто хотят видеть его стоящим ногами в двух лодках. Действительно, он с полным основанием может проявлять к ним любовь как к детям Бога. Но если он с удовольствием задерживается на мысли «это мои люди» или относится с одобрением к их поглощенности мирскими интересами, ему угрожает опасность потерять свое призвание. Ибо тот, кто стоит в двух лодках, может в конце концов упасть между ними и утонуть. Многие из отрекшихся утратили свои высшие идеалы, пытаясь примирить в собственном уме два этих противоположных мира.

В библейской притче об исходе евреев из Египта содержится глубокий духовный аллегорический смысл. Только тем евреям, которые родились в пустыне, не зная рабства, было позволено вступить в Землю Обетованную. Точно так только те ментальные качества человека, которые родились в «пустыне» медитативного молчания, — смирение, преданность и душевная радость, дары божественной милости — могут быть принесены в «Землю Обетованную» божественного единения. Прежде чем будет достигнуто Богосознание, должны умереть гордость, гнев, жадность, похоть — короче говоря, плоды человеческой привязанности к эго. («Блаженны чистые сердцем, — сказал Иисус, — ибо они Бога узрят» [Матф. 5: 8.].) Даже мудрое различающее эго, символизируемое в данной притче Моисеем [Если отбросить символизм, как сказал мне однажды Парамаханса Йогананда, Моисей был истинным учителем.], хотя и способно вывести человека из мирского рабства и провести через длительный процесс очищения, должно в конечном счете принести себя в жертву беспредельному свету. Моисею было позволено узреть Землю Обетованную издалека, но ему пришлось умереть, прежде чем его народ смог вступить на эту землю и жить в ней. Как говорил Иисус: «Кто потеряет душу свою (другими словами, кто принесет ее в жертву) ради Меня, тот сбережет ее» [FЛук. 9: 24.].

Мирские люди в первую очередь спрашивают у жизни: «Чего я хочу?» Преданный Богу спрашивает только: «Чего хочет Бог?» Отречение есть внутреннее состояние сознания, а не внешнее действие. И те, кто любят Бога и хотят познать Его, семейные или одинокие, должны решиться жить лишь для Него. Путь сердца слишком узок для того, чтобы и эго, и Бог могли идти по нему вместе; один из них должен отступить в сторону и дать дорогу другому. «Жизнь для Бога, — сказал Йогананда, — это мученичество». Мученичество эго, своеволия и себялюбия; мученичество всего, за что мирское цепляется столь отчаянно. Но по-настоящему преданный духовной жизни со временем приходит к пониманию того, что это вовсе не мученичество, поскольку конец эго означает радостную свободу в единственном истинном Я: Боге. Мы — дети Беспредельного! Все, что привязывает нас к ограниченному существованию, оскверняет этот божественный образ внутри нас. Отречение — не жалкое самоуничижение, но сияющее утверждение целой Вселенной радости, которая принадлежит нам по праву.

Как говорил святой Иоанн [Это стихотворение указывает, в частности, на тесную взаимосвязь, существующую между мистическим опытом великих христианских святых и великих йогинов. Выражения Иоанна — «всем обладать», «стать всем», и т. д. — не просто метафора. Он описывает, совершенно дословно, состояние, которое йоги называют самадхи, космическим сознанием. В 33-й главе представлено значительно больше подобных высказываний христианства, подтверждающих древнее учение йоги.]:

Чтоб обрести во всем наслажденье,

Не желай наслажденья ни в чем.

Чтобы всем обладать,

Не желай обладанья ничем.

Чтобы стать всем,

Не желай быть ничем.

Чтобы знанье о всем обрести,

Не желай знать ничего.

Сущность отречения состоит в том, чтобы отказаться от цепкого нищенского отношения к вещам, местам, людям, переживаниям — короче говоря, от ограничений мира, — и непрерывно жертвовать собой у стоп Беспредельного.

Йогананда говорил нам, что в начале духовного пути лучше мало или вовсе не общаться с мирскими людьми. Ибо насущно необходимо укрепить свое сердце, подготавливая его к тому, чтобы принести в дар Богу все желания, каждую мысль, каждое чувство. Никакое слабое существо не способно на такую полную самоотдачу. Трусы быстро скатываются на обочину дороги. Никто из вступивших на духовный путь только из-за внешнего его очарования не сможет выдержать испытаний, которые направлены лишь на искоренение всех природных пристрастий предающегося Богу. Чем более полно может человек отождествиться с осознанием абсолютного самоотречения, тем более вероятно, что он добьется успеха в своем духовном поиске.

Это одинаково верно как для семейных людей, так и для монахов и монахинь. Внешнее отречение просто помогает утвердить необходимое всем внутреннее решение искать одного только Бога.

В монастырях Общества Самоосознания Парамаханса Йогананда учил нас решительно утверждать, что мы являемся сынами Бога, отвергая всякое отождествление с мирскими узами.

— Сэр, — начал я однажды, — мой отец...

— У тебя нет отца! — безапелляционно напомнил мне Мастер. — Твой Отец — Бог [«Когда же Он еще говорил к народу, матерь и братья Его стояли вне дома, желая говорить с Ним. И некто сказал Ему: вот, Матерь Твоя и братья Твои стоят вне, желая говорить с Тобою. Он же сказал в ответ говорившему: кто матерь Моя, и кто братья Мои? И указав рукою Своею на учеников Своих, сказал: вот матерь Моя и братья Мои; ибо, кто будет исполнять волю Отца Моего Небесного, тот Мне брат, и сестра, и матерь» (Матф. 12: 46—50).].

— Простите, сэр. Я имел в виду — мой земной отец.

— Так-то лучше, — с одобрением ответил Мастер.

«Молоко не плавает на поверхности воды, — часто напоминал он нам, — а смешивается с ним. Точно так же, до тех пор пока ваша преданность «жидкая» — то есть не прошла испытаний, — она может быть разбавлена мирскими влияниями. Следовательно, вы должны, насколько возможно, избегать подобных влияний. Только когда «молоко» вашего сознания сбито в «масло» божественного осознания, оно будет легко плавать на поверхности воды этого мира и останется не подверженным его влиянию».

«Ум мирского человека, — сказал он однажды, — похож на решето, продырявленное желаниями, отвлечениями и беспокойством. Для человека в таком состоянии ума невозможно собрать и удержать молоко внутреннего мира».

Мастер обладал состраданием по отношению к слабым и никогда не пытался навязывать идеалы, которые выходили за пределы наших возможностей. Он принимал нас такими, как есть, и пытался вести дальше, начиная с этой точки. Поэтому даже в монастырях ученики иногда принимали его доброту и вдохновляющую поддержку за снисходительность, так и не поняв, насколько радикальной должна была быть внутренняя революция, к которой он призывал нас. Его могло удовлетворить только тотальное разрушение наших ментальных ограничений. Чем более мы отдавали себя Богу, тем больше он, воодушевленный нашей готовностью, требовал от нас. Я всегда улыбался, встречая людей, измерявших его любовь теми вещами, которые он давал им или делал для них на внешнем уровне. Его любовь заключалась не в том, что он давал нам, помимо духовности, но в том, что забирал от нас. Он осушал мелкие грязные лужи наших заблуждений не для того, чтобы в них было удобнее сидеть. Он стремился вывести нас из этих грязных луж. Если ради этого ему приходилось подвергать нас временной боли, он не уклонялся от этой задачи, как честно исполняющий свой долг доктор, пытающийся вылечить пациентов от серьезных физических недугов.

В вопросах отречения Мастеру была присуща определенная суровость, он старался заставить понять, что бесповоротность самоотдачи Богу является для каждого из нас вопросом духовной жизни и смерти.

Дая Мата рассказывала историю о том, как она еще девочкой однажды пришла к Мастеру и спросила, не думает ли он, что ей нужно уйти и найти работу, чтобы поддержать свою нуждающуюся мать. Вместо доброжелательного ответа, которого она ожидала, Мастер закричал: «Уходи! Убирайся отсюда сию минуту!»

— Мастер, — взмолилась она в слезах, — я не хочу уходить отсюда. Вся моя жизнь — здесь!

— Так-то лучше, — ответил он очень мягко. — Ты отдала свою жизнь Богу, отрекшись от всех мирских уз. Ответственность за твою мать теперь лежит на Нем.

По приглашению Йогананды ее мать переехала жить в Маунт-Вашингтон. Она оставалась там преданной монахиней еще лет сорок, до самой смерти.

Вскоре после этого нагоняя Мастер стал относиться к Дая Мате с нежностью, как любящая наседка к своему «высиживаемому яйцу». Ибо именно с ее прихода он отсчитывал начало своего монашеского ордена.

Ничто не могло в такой степени завоевать одобрение Мастера, как готовность отречься от всего во имя Бога. Но отречение означало для него внутренний акт сердца; на внешние признаки он смотрел как на временный опыт, как на потенциальное отвлечение для искренности. Однажды в Финиксе, в Аризоне, одетый в лохмотья и непричесанный человек похвастался ему: «Я — отрекшийся». Йогананда ответил: «Но вы опять ограничены — своей привязанностью к беспорядку!» В наше время, когда ко многим аспектам духовной жизни относятся с предубеждением, он рекомендовал допускать только умеренные внешние признаки отречения. Возможно, он чувствовал, что более строгие самоограничения могут привлечь к себе слишком много внимания, подкармливая таким образом то самое эго, которое отрекшийся стремится преодолеть. К примеру, как бы сильно Мастер ни любил святого Франциска Ассизского, относясь к нему как к своему «святому покровителю», он часто говорил: «Святой Франциск любил Госпожу Бедность, я же предпочитаю Госпожу Простоту». Не важно, где находится тело или как оно одето; отречение для него было вопросом внутренней, ментальной чистоты. «Сделайте сердце своим ашрамом», — советовал он нам. Это не значит, что он полностью отвергал внешние формы — некоторые из них он приветствовал. Но он беспокоился о том, чтобы мы использовали их для того, чтобы сделать свою преданность внутренней.

Монастыри, подобно любому человеческому учреждению, имеют тенденцию вовлекать своих членов во внешнюю общественную работу. До некоторой степени это, безусловно, необходимо, но Йогананда настоятельно советовал нам даже в монашеской жизни сохранять некоторую обособленность от других.

«Не общайтесь с другими слишком тесно, — советовал он как-то вечером. — Желание внешнего дружеского общения — это отражение внутреннего стремления души к близкому общению с Богом. Но чем более вы стараетесь удовлетворить это желание на внешнем уровне, тем больше теряете соприкосновение с внутренним, божественным Собеседником и тем более беспокойными и неудовлетворенными становитесь».

Он часто приводил нам примеры святых, которые жили в отдалении даже от собратьев по пути. «Уединение, — говорил он нам, — цена величия». Хотя ментальное самоуглубление не приносит человеку популярности среди менее преданных учеников (Дая Мата, которая в первые годы обучения придерживалась подобного образа жизни, вскоре узнала, что ее окрестили «полуиспеченной святой»), но это кратчайший путь к Богу.

Ученики, искавшие помощи Мастера в преодолении заблуждений, получали в ответ любящую поддержку и доброжелательный совет.

«Если бы вас лишили полового влечения, — говорил он однажды вечером группе монахов, — вы бы увидели, что потеряли величайшего друга. Вы утратили бы всякий интерес к жизни. Секс дан для того, чтобы сделать вас сильными. Если бы боксеру приходилось драться лишь со слабыми, со временем он тоже превратился бы в слабака. Только в схватках с сильными мужчинами он развивает силу. То же верно и по отношению к вашей борьбе с половым инстинктом. Чем более вы овладеваете им, тем увереннее замечаете, как превращаетесь во льва счастья».

Он говорил, что три величайших человеческих заблуждения — это секс, вино (под которым он подразумевал интоксиканты всех видов) и деньги. Однажды я попросил его помочь мне преодолеть привязанность к хорошей еде. Он широко улыбнулся.

— Не беспокойся о таких мелочах. Когда наступает экстаз, все уходит!

Но когда дело касалось принципиальных заблуждений, он был очень серьезен и работал с бесконечным терпением, помогая нам преодолевать их.

Жажде денег он противопоставлял радости непривязанности и простой жизни. «Оставьте привязанность ко всем вещам, — говорил он нам, — даже к плодам своих действий. Не следует работать с мыслью о том, что вы могли бы от этого получить. Что приходит само по себе, пусть приходит. Работайте для служения Богу и ради высшего удовлетворения угодить Ему».

Жажда денег тесно связана с честолюбивым стремлением к мирской власти и признанию. «Осознайте, — сказал Мастер, — что Бог есть единственная сила во Вселенной. Во всех своих поступках вы должны видеть Деятелем только Его; стремитесь доставить удовольствие только Ему». Он добавил: «Мирские власть, слава и богатство — как проститутки: неверны никому. Только Бог вечно останется для вас надежной опорой».

Желание «вина» Мастер связывал с глубоко укорененным желанием души избегнуть боли и страдания и возродить утраченное наследие блаженства в Боге. «Псевдо-экстазы» — так клеймил он все опьяняющие вещества и даже «опьянение» слишком длительным сном. Он побуждал учеников избегать заблуждений мирской жизни, но не пытаясь сделать ум нечувствительным к ним, а поднявшись над ними в высшем «опьянении» душевной радости. «Медитируйте, — настоятельно советовал он нам. — Чем сильнее вы ощутите внутри вкус Божественной радости, тем меньше вам будет нравиться вкус этих заменителей, маскирующихся под экстаз».

Сказать по правде, я знал ученика, который одно время был алкоголиком. Он получил от Мастера инициацию в крийя-йогу и потом практиковал технику — в буквальном смысле! — с бутылкой виски в одной руке и молитвенными четками в другой. Со временем он стал находить такое наслаждение в практике крийя-йоги, что однажды, в середине медитации, пренебрежительно отставил бутылку в сторону и никогда больше не притрагивался к ней.

В сексуальном желании Мастер видел не просто физический инстинкт размножения, но страстную тоску души по объединению с Богом, которая проявляется в потребности супруга. Именно этот объединяющий порыв к единству он имел в виду, говоря о половом инстинкте. Романтики в его аудиториях иногда возражали против некоторой непочтительности, с которой он часто относился к «нежной страсти». Но Йогананда был менее всего заинтересован в том, чтобы подпитывать человеческие иллюзии: его задачей было их разрушить.

«Супружество, — говорил он как-то прихожанам в церкви, — редко бывает такой прекрасной вещью, какой ее принято изображать. Я улыбаюсь, думая об обычном киносюжете. Герой привлекателен, героиня прелестна, и после всевозможных злоключений они, наконец, женятся и (предполагается, что мы в это верим) живут «долго и счастливо». И тут я думаю: «Да, со скалками и синяками под глазами!» Но, разумеется, режиссер спешит закончить историю раньше, чем перейдет в эту стадию!»

«Помните, — посоветовал он нам однажды, — не кто иной, как Божественная Мать, испытывает вас через секс. И именно Она благословляет вас, когда вы выдерживаете ее испытание». Он советовал ученикам смотреть на женщин как на живые воплощения Божественной Матери. «Они обезоружены, — сказал он, — когда вы рассматриваете их в этом свете». Мне ни разу не приходилось быть свидетелем того, как он давал наставления по этим вопросам ученицам, но, думаю, что его советы должны были основываться на поддержке в них сходного уважительного отношения — видеть в мужчинах отражение Небесного Отца или Космического Учителя. Ибо только при глубоком, божественном отношении друг к другу мужчины и женщины могут освободиться от магнетического влечения, которое зовет их искать реализации во внешнем, а не во внутреннем, божественном единстве.

В монастыре, как я уже отмечал, Мастер не позволял монахам и монахиням вступать в повседневное общение друг с другом. Когда нужно было встретиться по работе, он советовал не смотреть друг на друга, особенно избегая общения глазами, и придерживаться максимально кратких и безличностных разговоров. Он был настолько строг, что не поощрял даже многих общепринятых норм учтивости, которые мужчины и женщины оказывают друг другу. Однажды, когда Мастер и я стояли на улице возле входа в ретритный дом в Твенти-Найн-Палмз, молодая монахиня вышла из машины и подошла к двери, нагруженная пакетами. Заметив, что ей трудно открыть дверь, я прошел вперед и помог ей.

— Ты не должен был этого делать, — сказал мне Мастер, когда она вошла в дом. — Соблюдай дистанцию, и они всегда будут уважать тебя.

Только когда человек прилагает усилия, чтобы преодолеть заблуждение, он открывает силу, лежащую в его основе. «Как только возникает первая мысль о сексе, — сказал Мастер, — самое время поймать ее». Мирские люди насмехаются над подобными преувеличенными, по их мнению, мерами предосторожности. Мне приходилось слышать их восклицания: «Абсурдно предполагать, что каждый раз, когда я смотрю на лицо противоположного пола, я тут же испытываю искушение!» Но основное влечение, которое рано или поздно может найти внешнее выражение в отношении к конкретной особе и которое в любом случае может отвлечь сердце от однонаправленной преданности Богу, начинается задолго до возбуждения заметного влечения к определенному человеку. Корни его лежат в инстинктивном удовольствии от простой абстракции «мужчина» или «женщина». Этому подвержен любой возраст. Одна женщина рассказывала мне, что ее маленькая дочь, едва начав ходить, в присутствии маленьких мальчиков хихикала особым образом. Именно этот глубокий, инстинктивный и обычно не имеющий конкретного направления отклик имел в виду Йогананда в большинстве случаев, когда говорил, что нужно проследить искушение «до первой мысли». Годы самонаблюдения научили меня, что, если человек сможет поймать этот первый тончайший отклик — столь редко замечаемый большинством людей — и мгновенно обезличить его, мысль о подобном влечении совершенно исчезает из ума. Но даже при этом он должен быть бдительным. «Человек не застрахован от заблуждений, — сказал Йогананда, — пока не достигнет высшего, нирбикальпа, самадхи» [ Нирвикальпа — «неколебимое». Замена «в» на «б» характерна для южноиндийского, бенгальского произношения. — Прим. ред. ].

Отказ от мира — это только негативная сторона преданности. Мастер обычно подчеркивал ее позитивную сторону. «Ничто не может затронуть вас, — говорил он нам, — если вы в душе любите Бога». И все же имеется красота в самом акте полной самоотдачи Богу, которая делает отречение даже в его наиболее ограниченном, негативном аспекте одним из самых героических и благородных призваний, которые только возможны для человека.

Бернард рассказывал мне об одном случае, когда для встречи с Парамахансой Йоганандой посетитель приехал из Индии. Мужчина был принят Сестрой Гьянаматой и проявил бестактность, надменно обращаясь с ней — как будто бы, служа своему гуру, она была всего лишь его служанкой. Позже, воодушевленный беседой с Мастером, он извинился перед ней.

«В Индии, — сказал он, — нас учат уважать в каждой женщине жену и мать. Простите, пожалуйста, что я не оказал вам эту дань уважения раньше». «Я предлагаю ее вам сейчас», — с улыбкой заключил он.

Сестра Гьянамата в своей обычной безличностной манере ответила: «По крайней мере половина людей в мире — женщины. Большинство из них рано или поздно становятся матерями. В самом этом факте нет ничего, заслуживающего особого уважения. Но вы могли бы, если хотите, отдать дань уважения тому факту, что в этой жизни я приняла обет отречения».

Посетителю оставалось только поклониться. Ибо для всех людей, будь они одинокими или семейными, отречение от эгоистических желаний и привязанностей является средством открытия того божественного внутреннего образа, который единственно придает человеку смысл в более великом плане всех вещей.

Поиск по сайту: