ОКОЛЬНЫЕ ПУТИ

КОГДА Я ЖИЛ в Провиденсе, городе, лежащем на расстоянии короткой поездки поездом из Бостона, я часто навещал Рода и Бетти. Род жил в Уэлсли-Хилс, пригороде Бостона. Бетти, добрый друг и кузина, была студенткой близлежащего колледжа Уэлсли.

Род поступил в Бостонский университет. Он был добродушен и, как всегда, проявлял живой интерес ко всему. Вместе с ним мы тратили много времени на то, что можно с некоторой натяжкой описать как индийскую практику нети, нети [Санскритское нети образовано слиянием отрицательной частицы на и ити («так»). — Прим. ред. ](«не это, не то»)[Беспристрастно оценивая все человеческие заблуждения, отвергая каждое из них со словами «Это тоже нереально (нети, нети)», ищущий в конце концов обретает способность видеть абсолютную Истину.]. Мы увлекались беглым анализом, полным шутливых замечаний и веселых преувеличений по поводу некоторых глупостей, к которым склонно человечество.

Есть иллюзия жизни-ради-того-чтобы-производить-впечатление-на-других: «Я работаю на Уолл-стрит (пауза). Конечно, вы знаете, что это значит».

Есть «Протестантская этика», или я-рад-что-несчастен-потому-что-это-значит-что-я-хороший: «Я не намерен указывать, что вам следует делать. Я прошу только, чтобы вы (вздох) сделали своим советчиком вашу совесть».

Нашей любимой была иллюзия о том, что если-вы-хотите-быть-уверенным-следуйте-за-толпой: «Тебе бы лучше идти в ногу, сынок, если ты хочешь, чтобы двигалась вся колонна».

Род был удивительным мимом. Даже самые разумные формулировки он мог озвучить как смехотворные. Он просто бесподобно имитировал глупца, пытающегося говорить как важная персона.

Мы серьезно обсуждали, чего хотим добиться в жизни. Чем дольше мы говорили, тем длиннее становился список минусов и короче — плюсов. Для Рода это сужение горизонтов означало постепенную утрату мечты стать писателем. Для меня это значило постепенную переориентацию стремлений от мирских свершений к духовным.

В те дни, как я уже говорил, студенты не были, как сегодня, столь озабочены поиском смысла. Идеалом большинства было «пробиться наверх, стать богатым и значительным; жениться; купить дом и заселить его большой семьей; показать другим, что наслаждаешься жизнью (еще лучше — заставить их завидовать тому, что ты наслаждаешься жизнью)». Не приходится и говорить, что у людей есть множество амбиций и далеко не все они порождены невежеством. Однако молодежь в своем поиске собственных путей в жизни редко прислушивается к советам других. Если мы с Родом не были великодушны, то это отчасти объясняется тем, что мы все еще не определили своих целей в жизни.

Неудивительно, что некоторые люди ответили на неприятие их ценностей определенной враждебностью. Род фактически провоцировал их враждебность, осуждая с их ценностями и самих людей. Всегда склонный к крайностям в суждениях, он либо восхвалял людей до небес как «просто великолепных», либо неистово осуждал как «ужасных» или «смешных».

Но осуждение создает барьер: при исключении других оно ограничивает также и себя. Род своей позицией постепенно загонял себя в психологический угол. Если другие не соответствовали его идеалам, то он должен был доказать, что сам-то им соответствует. Чем строже были его стандарты для других, тем непосильнее они становились для него самого. Я помню, как в течение двух или трех месяцев, когда он якобы работал над романом, он напечатал на чистом листе «страница 1, Глава первая», но так и не продвинулся дальше. Думаю, что со временем у него не осталось выбора, кроме как совсем бросить писать. Очень жаль, потому что он был и остается одним из самых талантливых, интеллигентных и глубоко чувствующих натур, которых я когда-либо встречал.

Сам я, хотя и менее склонный к осуждению, чем Род, мог быть резким в высказываниях. Я оправдывал это, говоря себе, что только пытался побудить людей к пониманию. Однако недоброе отношение не имеет оправдания. В каком-то смысле мой недостаток был куда серьезнее слабости Рода, поскольку его осуждение было обращено к людям, которых он едва знал, а моя критика предназначалась друзьям.

Однажды я написал Бетти язвительное письмо просто потому, что чувствовал: она недостаточно настойчиво старалась развивать свой духовный потенциал. Иногда даже мама попадала под мой обстрел. Прошли годы, прежде чем я понял, что никто не имеет право навязывать свою волю другому человеческому существу. Уважение такой свободы действительно важно, если ты будешь давать другим советы с надлежащей мудростью. Без уважения к праву другого быть самим собой невозможно правильно понять его нужды и интересы. Мне, конечно, была свойственна безучастность незрелого разума. Боль, которую я причинил другим, никогда не уравновешивалась тем, что мои советы принимались.

Идя по пути, я часто задумывался: как можно возместить те обиды, которые я причинил многим моим друзьям и любимым людям? И столь же часто я получал ответ: моля Бога благословить их Своей любовью.

К концу первого года учебы в Браунском университете Род, бросивший Бостонский университет, приехал и поселился со мной в комнате, которую я снимал за пределами университетского городка. Мы вместе готовили пищу по книжке, которую я купил из-за убедительного названия: «Если вы умеете читать, то можете готовить». Я всегда смотрел на приготовление пищи как на некий вид волшебства, поэтому с удовольствием прочел в этой книге совет: «Чтобы убедиться в готовности спагетти, бросьте одну на стену [Очевидно, в рецепте имелась в виду стенка кастрюли. — Прим. ред. ]; если она прилипнет — значит, готовы».

Проживая в одной комнате с Родом, я получил возможность на новом уровне наблюдать истину, открытую мной в прошлом семестре в Хэверфорде: субъективные позиции часто ведут к объективным последствиям. Склонность Рода осуждать других вызывала антагонизм не только со стороны знакомых ему людей, но каким-то неуловимым путем и со стороны незнакомцев. В ресторанах люди за соседним столом иногда начинали без видимой причины ворчать на него. Однажды вечером прохожий наставил на него револьвер, предупредив, чтобы он занимался своим делом. В другой вечер шестеро мужчин с ножами преследовали его по неосвещенной улице; Роду удалось ускользнуть от преследователей, скрывшись в дверях дома. Когда мы выходили на улицу вместе, все было мирно. Но сам Род постоянно притягивал беду. К счастью, так как он в действительности не желал никому зла, он всегда оставался невредимым.

В это время наши с Родом жизненные пути начинали расходиться. Род в какой-то мере разделял мой интерес к области духовного, но не настолько, чтобы окунуться в нее самому. У меня, напротив, росло желание связать жизнь с духовной сферой. Мы свободно говорили о разном, исключая эту тему, о которой я предпочитал не распространяться.

Однажды я читал книгу. Вдруг на меня нашло вдохновение. Я чувствовал, что оно снизошло с какого-то более глубокого уровня моего ума, чем сознание. Ошеломленный до глубины души, я сказал Роду: «Я стану религиозным учителем!»

— Не дури!— фыркнул он совершенно безразлично.

— Ну что ж, — подумал я, — больше ни слова. Но я знаю.

Однако желание стать религиозным учителем ни в коей мере не побудило меня проводить больше времени в церкви, где религия меня никогда не привлекала. «Хелло!» — обыкновенно говорил наш университетский священник с притворной улыбкой, стеснительно-застенчивый в своей попытке продемонстрировать нам свое «христианское милосердие», когда встречал нас в холле. Люди, думал я, ходят в церковь, потому что это считается респектабельным и пристойным. Некоторые из них, несомненно, хотят быть добрыми, но многие ли ходят в церковь, потому что любят Бога? Страстное стремление к Богу казалось в чем-то несовместимым с хождением в церковь, с ее спланированными службами, лишенными непосредственности. Священники со своих кафедр говорили о политике и грехе, о социальных болезнях и бесконечно — о деньгах. Но они не говорили о Боге. Они не призывали нас посвятить жизни Ему. Даже намека не было в их речах на то, что единственный настоящий друг и доброжелатель обитает в наших душах — истина, о которой откровенно говорил Иисус. Такие социально неудобные места, как заповедь Иисуса «Оставь все и следуй за Мной», либо вовсе исключались из их проповедей, либо предусмотрительно пояснялись, оставляя нас там, где мы уже были, вооружая надежным оправданием. У меня сложилось впечатление, что священники, которых я слушал, не решались обидеть своих богатых прихожан, на которых смотрели как на покупателей. Что касается прямого внутреннего общения с Богом, то ни один из них даже не упомянул об этом, ни один не упомянул имя Бога. Общение с Богом сводилось к тому, что можно получить с помощью священника у ограды алтаря.

Однажды в воскресенье я посетил церковь в небольшом городе к северу от Бостона. Я слушал проповедь на тему «Причастие во имя Забвения». И что же нам надлежало забыть? Оказывается, свирепых японцев и их измену в Перл-Харборе, нацистов и их зверства. В проповеди не было ничего об исправлении собственных пороков, о том, чтобы видеть Бога в своих врагах. Ничего о том, чтобы простить их обиды. Жертвенное вино, предложенное нам, должно было помочь нам забыть все беды, которые причинили нам другие. Я едва мог подавить улыбку, когда этот воплощающий Лету нектар оказался не вином, а виноградным соком!

Поистине настоящую горечь испытывал я, наблюдая банальный характер религии, исповедываемой в церквах, в которых мне приходилось бывать. Моя горечь вызывалась не тем, что требования этой религии были невыполнимыми, а тем, что они были невыразимо тривиальны; не тем, что ее утверждениям трудно было поверить, а тем, что они делались на самом безопасном и скромном уровне приемлемости со стороны паствы. Больше всего меня беспокоило то, что церкви производили впечатление социальных институтов, а не маяков, способных вывести людей из тьмы духовного невежества. Казалось, они пытались примириться с этим невежеством. С помощью танцев, непритязательных представлений и выхолощенных религиозных учений они отчаянно старались просто заставить людей посещать церковь, игнорируя заповедь Иисуса: «Накормите моих овец». Фрэнк Лаубах, великий христианский миссионер, однажды начал кампанию за то, чтобы побудить священников упоминать в проповедях Бога. Эта кампания явилась решающей причиной моего собственного разочарования. Из всех ценностей в жизни я наиболее страстно стремился к духовному пониманию, но именно в церкви самым невероятным образом меня лишали этого понимания. Взамен они предлагали бездушные суррогаты. На протяжении многих лет, через другие источники я искал осуществления того, к чему меня так страстно влекло, потому что священники со своих кафедр превратили в насмешку обещания, данные в Библии. Если перефразировать слова Иисуса, я просил у них хлеба жизни, а они дали мне камень [Матф. 7: 9.].

Итак, изголодавшийся по духовному пониманию, я видел, что у меня не было выбора, кроме продолжения карьеры писателя, и обратился к искусству, чтобы получить тот род вдохновения, которое (если бы я только знал!) могло прийти только от Бога. Я как бы уходил в пустоту из-за отсутствия более привлекательного места. Мое сердце все больше опустошалось, и я не знал, как заполнить этот вакуум.

Мои занятия в колледже становились все более обременительными. Интеллектуализм не прибавлял мудрости. Мне представлялось тривиальным заниматься изучением романов восемнадцатого столетия, когда я прилагал усилия, чтобы глубоко вникнуть в сам смысл жизни.

Родители вернулись из Румынии. Я просил их разрешить мне взять отпуск в колледже. Неохотно, они все же дали разрешение. Так, в середине второго курса, я покинул Браунский университет и больше туда не вернулся.

После этого в течение нескольких месяцев я жил у родителей. Я трудился не без азарта, но и без реальной надежды, над двухактной пьесой. В ней не было того, о чем я действительно хотел бы рассказать. Однако то, о чем я действительно хотел рассказать, я был не в состоянии выразить.

Иногда я выезжал в Нью-Йорк и часами бродил по городу, наблюдая трагедию перехода людей от одиночества к апатии. Они казались до того обделенными радостью, борясь за простое выживание в заброшенных каньонах из бетона!

Порой я прогуливался по оживленному пространству площади Вашингтона, почти в каком-то экстазе обозревая матерей с детьми, смеющихся детей, играющих на газонах, молодых людей, поющих под гитары у фонтанов, качающиеся под ветром деревья, струи фонтана, играющие всеми цветами радуги в лучах солнца. Все, казалось, сливалось в какой-то космической симфонии, жизни многих людей сливались в одну, их бесконечные переливы смеха в единое море радости.

Долины и вершины жизни! Какая великая истина могла связать их вместе, превращая в одно целое?

Однажды возвратившись домой, я сказал маме, что больше не буду ходить с ней в церковь. То был один из немногих случаев, когда я видел ее плачущей. «Это так глубоко огорчает меня, — причитала она, — видеть твой уход от Бога!» Я не знал об обещании, которое она дала перед моим рождением — отдать меня, ее первенца, Богу. Мне бы очень хотелось успокоить ее, и я был глубоко тронут ее заботой, но что я мог сделать? Я считал своим долгом прежде всего быть честным перед собой.

Спустя несколько дней мама разыскала меня. С надеждой она привела мне цитату, которую вычитала где-то в то утро, о том, что атеизм иногда предполагает принятие на себя глубокого духовного обязательства. Я никоим образом не был атеистом, как ей казалось; тем не менее мне стало как-то легче, когда я почувствовал, что она поняла мой отказ от ее церкви как часть моего искреннего стремления найти истину. Но тогда я не поделился с ней своими подлинными чувствами из опасения ослабить интенсивность своего поиска.

В то лето я ездил в небольшой город Путни, штат Вермонт, где мой младший брат Дик учился в школе. Дик уже становился стройным молодым человеком; я горячо любил его. Меня глубоко тронуло то, что он рассказал мне. Однажды он подъезжал к дому, чтобы захватить группу друзей. Когда его автомобиль останавливался, он слегка коснулся собаки, невозмутимо стоявшей на пути. Собака не пострадала, но ее хозяин, маленький пожилой человек, по физическим параметрам далеко не пара Дику, был вне себя от ярости. Он быстро подошел к машине и ударил его кулаком в челюсть.

В тот момент из дома выходили его друзья. Дик, обеспокоенный тем, что они могли поколотить этого человека, не сказал ничего ни им, ни ему.

Во время пребывания в городе Путни местный учитель по драматургии рекомендовал «Док-Стрит-Театр» в Чарльстоне, штат Южная Каролина, как подходящее место для изучения сценического искусства. В день рождения, когда мне исполнился двадцать один год, папа подарил мне пятьсот долларов. (При этом Дик заметил: «Приятный прецедент состоялся!») Я решил, пребывая в довольно отчаянном настроении, что если хочу стать драматургом, то мне следует с этими деньгами направиться в Чарльстон, чтобы пройти там соответствующую практику в театре.

Поиск по сайту: