ТВЕНТИ-НАЙН-ПАЛМЗ

ТЫ ДОЛЖЕН ХРАНИТЬ это место в секрете, — предупредил меня Бернард, когда мы выехали в Твенти-Найн-Палмз. — Работы становится все больше, и Мастеру необходимо место, куда он мог бы уехать и сосредоточиться на своих произведениях. Иначе весь день сплошные телефонные звонки и беседы. Он даже купил эту собственность на свою фамилию — Гхош, чтобы сохранить ее неприкосновенность.

В тот раз я впервые увидел пустыню. Обширные пустоши, покрытые песком, полынью, юккой и перекати-полем, вызывали во мне странное очарование. Казалось, что я попал в другое измерение, в котором время словно бы незаметно превратилось в безвременье. Небо пастельных оттенков голубого, розового и оранжево-желтого цветов под слабеющим послеполуденным солнцем выглядело почти неземным. Я с благоговением оглядывался вокруг.

Бернард заметил мое состояние: «Я вижу, что магия пустыни уже подействовала на тебя!» Он добавил: «Мастер говорит, что свет здесь напоминает астральный».

Ретритный дом для монахов, в который мы вскоре прибыли, оказался маленьким коттеджем на пятнадцати акрах [гектарах. — Прим. перев. ] земли. Электричества там не было. Высокий ветряк, качая воду из колодца, жалобно скрипел и лязгал с каждым порывом ветра. Роща голубовато-зеленых дымчатых деревьев скрывала коттедж от редко посещаемой песчаной дороги. Даже с ветряком, казалось решившим разнести по всему свету весть о том, какую тяжелую работу ему приходится выполнять, это место казалось идеальным для уединения и медитации. В последующие несколько лет мне предстояло провести многие месяцы в этом исполненном спокойствия уголке.

Место, где жил сам Мастер, располагалось в пяти милях выше по дороге. Оно находилось в более обжитом районе; там был городской водопровод и электричество, необходимое ему для работы, так как он много писал по ночам. Его владения гнездились у подножия цепи низких холмов, которые из-за отсутствия растительности выглядели почти как горы. Стены дома Мастера были покрыты бледной лепной штукатуркой в испанском стиле, типичном для Южной Калифорнии. Он стоял в окружении изобильной растительности и изящных китайских вязов. Весь участок, окруженный низким проволочным забором, занимал один-два акра.

В первый раз я приехал в Твенти-Найн-Палмз на выходные дни. Мы посетили Мастера в его доме. Мои воспоминания об этом событии состоят не столько из того, что он сказал, сколько из того, чего он не сказал. В то время я еще не знал, что он придавал огромное значение молчанию. Ученикам, работавшим вокруг него, разрешалось говорить только при необходимости. «Молчание, — говорил он им, — это алтарь Духа».

Мастер сидел на улице у гаража, мы с Бернардом стояли возле него. Мастер попросил Бернарда принести что-то из дома. Неожиданно, впервые со времени приема в ученики, я обнаружил, что остался со своим Гуру один на один. Такую возможность, казалось бы, нельзя упускать: это же шанс научиться чему-то — хоть чему-нибудь! Мастер, очевидно, так не думал. Он не сделал ни малейшей попытки начать разговор. Наконец я решил, что следует «взломать лед».

Бернард обучил меня, как входить во внутреннее общение с Аум, Космическим Звуком, который являет себя йогу, пребывающему в глубокой медитации. «Сэр, — начал я, — на что похож звук Аум?»

Мастер издал продолжительное «Мммммммммм». Затем он с комфортом вернулся к молчанию. Увы, для меня его молчание заключало в себе все что угодно, кроме комфорта.

— Как его услышать? — упорствовал я, хотя уже знал технику.

На этот раз Мастер даже не ответил, а просто принял предписанную позицию. Немного подержав ее, он вновь молча опустил руки на колени.

Спустя несколько месяцев я рассказывал ему, что мне трудно успокаивать дыхание в медитации. «Дело в том, — ответил он, — что ты привык много говорить. Эта привычка продолжает оказывать свое воздействие». «Что ж, — добавил он утешительно, — ты был счастлив в этом».

«Молчание — алтарь Духа». По мере врастания в новый образ жизни я оценил значение этого афоризма.

Вскоре после нашего первого визита в Твенти-Найн-Палмз Бернард снова отвез туда нас с Норманном. Мастер разработал проект работы для нас двоих, возможно, с целью дать предлог оставаться возле него в то время, когда он сосредоточивается на своих произведениях. Он попросил нас построить ему маленький бассейн за домом, возле спальни. Это вовсе не означало, что лично ему особенно хотелось иметь бассейн, — когда строительство закончилось, Мастер никогда не пользовался им. Но это дало возможность Норманну и мне находиться с ним неотлучно на протяжении нескольких недель.

Вскоре мы уже трудились, копая в песке глубокую яму. Мастер, изредка отрываясь от своих записей, выходил и работал с нами минут по пятнадцать. Когда он делал это, я ощущал глубокое блаженство. Но мне никак не удавалось приспособиться к привычному для него молчанию. В один из теплых солнечных дней после обеда я заметил, что он тяжелее дышит от физического напряжения, и попытался вступить в разговор: «Жаркая работа, не правда ли?»

«Это хорошая работа». — Мастер бросил на меня суровый взгляд и затем молча продолжил копать.

Постепенно, вдохновленный его примером, я научился меньше говорить и больше прислушиваться к беззвучному шепоту Бога в своей душе.

Как-то ближе к вечеру мы сидели с Мастером на маленькой открытой террасе возле гостиной, где он диктовал свои труды. Помолчав несколько минут, Мастер задал мне неожиданный вопрос:

— Что не позволяет Земле оторваться от Солнца и улететь в космическое пространство?

Я удивился и, еще не знакомый с тем неявным способом, которым он обычно обучал нас, предположил, что он просто хочет получить информацию. «Гравитационное притяжение Солнца, сэр», — объяснил я.

— Тогда что же не позволяет Земле упасть на Солнце?

— Это центробежная сила Земли, постоянно тянущая ее в сторону. Если бы солнечная гравитация не была такой сильной, мы бы вылетели в космическое пространство и вообще за пределы Солнечной системы.

Мастер многозначительно улыбнулся. Стояло ли за его словами нечто большее, чего я не смог осознать? Несколько месяцев спустя я вспомнил об этом разговоре и понял, что под Солнцем он метафорически подразумевал Бога, притягивающего все вещи обратно к Себе, а под Землей — человека, в своих желаниях и мелочных интересах сопротивляющегося притяжению божественной любви.

Однажды в жаркий полдень мы с Норманном закончили копать, разогнули спины и потягивались, благодарные за то, что наступило обеденное время. Работа доставляла нам удовольствие, но нельзя отрицать, что она все же была утомительной. Кроме того, мы проголодались. Мы посмотрели на зияющую у наших ног яму.

— Боже мой, какая яма! — воскликнул Норманн. Мы обозревали горы песка, которые при помощи тачки насыпали вокруг. Сам вид их, возвышавшихся немым свидетельством наших усилий, только увеличивал нашу усталость.

В этот момент в дверях появился Мастер.

— Эти насыпи выглядят не очень-то привлекательно, — отметил он. — Интересно, нельзя ли их выровнять? Не мог бы один из вас принести вон ту доску?

Вооруженные доской, мы стояли перед ним в недобром предчувствии и ожидали дальнейших указаний.

— Пусть каждый из вас возьмет доску за один конец, — сказал Мастер. — Затем — просто подойдите вот к этой куче. Тяните песок к себе, сильно надавливая на доску и медленно двигая ее взад-вперед.

Вероятно, даже этого скудного описания достаточно, чтобы передать некоторое представление о том, насколько трудна была эта работа. Когда одна куча разровнялась, мы с Норманном тяжело дышали. Хорошо, размышляли мы, по крайней мере, мы продемонстрировали, что работа может быть сделана. Теперь, когда любопытство Мастера удовлетворено, он, несомненно, скажет нам, что можно идти обедать.

— Очень хорошо, — одобрительно прокомментировал он. — Я так и думал, что этот метод будет работать. Раз так, почему бы нам не попробовать еще раз — вон на той куче?

Соответствующим образом скорректировав свои ожидания, мы начали во второй раз.

— Очень хорошо! — прокомментировал Мастер еще раз. Очевидно не желая ставить препятствий на пути поступательного движения, в которое мы включились, он сказал: «Давайте сделаем еще одну — вот здесь».

И после этого: «Еще одну».

И затем опять: «Еще одну».

Я не знаю, сколько насыпей мы сровняли, но Норманн, несмотря на всю свою силу, начал слегка постанывать. «Ну, еще одну», — вновь сказал Мастер.

Внезапно, уловив наконец смысл шутки, я выпрямился и засмеялся. Мастер улыбнулся мне в ответ.

— Я играл с вами. Теперь — идите и обедайте.

В обучении он часто доводил нашу уравновешенность до предела, чтобы посмотреть, в какой точке мы сломаемся. Если мы возмущались или же теряли под действием напряжения душевное равновесие, это означало, что мы не выдержали испытания. Но если мы отвечали дополнительным приливом энергии и утверждали бодрое, позитивное отношение, его испытания делали нас неизмеримо сильнее.

В предыдущем испытании Мастер помог Норманну и мне научиться противостоять мысли об усталости. Любопытно, что после выравнивания этих насыпей я чувствовал себя менее уставшим, чем до работы. «Чем сильнее воля, — часто говорил Мастер, — тем больше поток энергии».

В один из дней мы с Норманном сели обедать, по своему обыкновению голодные, как волки. Потянувшись к подносу, поставленному перед нами, мы чуть не задохнулись от изумления. Он был практически пуст! Две чашки тепловатой воды, слабо подкрашенной какао, и пара сухих сэндвичей, которыми кто-то помахал рядом с банкой арахисового масла, — и это было все.

— Какое пиршество! — вскричал ошеломленный Норман. На мгновение мы застыли в нерешительности, а затем внезапно расхохотались. «Что происходит само по себе, — часто говорил Мастер, — пусть происходит». Одним из ключей к непоколебимому внутреннему миру, которые он дал нам, была способность принимать жизнь такой, как она есть. Скудное воздаяние, принесенное тем днем, обеспечило нас соответствующей пищей если не для тел, то по крайней мере для медитации!

Вскоре после испытания с доской Мастер начал после работы приглашать нас в дом слушать по нескольку часов, как он диктует свои произведения. Истины, которые я познал во время этих занятий, были неоценимы. В периоды отдыха, когда он прекращал диктовать и расслаблялся, я также получил от него несколько уроков, хотя иногда и менее весомых.

Как уже упоминалось, в годы учебы в колледже я сформировал концепцию мудреца как человека, для которого все было Серьезным Делом. Сам я смеялся часто, но больше над глупостями, чем от непосредственной радости. Подобно большинству подготовленных колледжами интеллектуалов, я был склонен представлять себе мудрость как нечто довольно сухое. Но пока интеллект не смягчится сердечными качествами, он подобен земле без воды: тяжелой, но бесплодной. Мастер стремился отучить меня от этого пристрастия к сухой ментальной диете в той же степени, в какой я стремился отвыкнуть от нее.

Однажды вечером Норманн и я сидели с ним на кухне. Мастер позвал одну из Сестер и попросил ее принести из спальни коричневую бумажную сумку, в которой что-то лежало. Когда она вернулась, он выключил свет. Я услышал, как он достал что-то из сумки, затем шаловливо хихикнул. Внезапно раздался жужжащий металлический звук, и тут же из игрушечного пистолета посыпались искры. Хохоча от радости, как ребенок, Мастер вновь включил свет. Вслед за этим из другого игрушечного пистолета, лежавшего в сумке, он выстрелил в воздух крошечный парашют. Мы с каменными лицами наблюдали, как он опускался на пол. Я был совершенно изумлен.

Мастер взглянул на меня весело, хотя в его взоре и таилось спокойное понимание. «Они тебе понравились, Уолтер?»

Я засмеялся, пытаясь искренне войти в дух этой ситуации. «Они превосходны, сэр!» Мой комментарий выглядел как самовнушение.

Глядя на меня на сей раз глубоко, но с любовью, он процитировал слова Иисуса: «Пустите детей приходить ко мне, ибо таковых есть Царствие Божие» [Лука 18: 16.].

Одним из самых изумительных качеств Мастера была присущая ему абсолютная свобода духа. В глубочайших предметах он сохранял простоту и беззаботную непосредственность ребенка. В самых суровых испытаниях он мог найти причину для радости. Но, даже смеясь, он продолжал смотреть на жизнь со спокойствием и устремленностью человека, который во всем видит только лишь Бога. В сущих пустяках он часто видел проявление некой глубокой истины.

В Твенти-Найн-Палмз был соседский пес по кличке Боджо. Боджо решил, что, поскольку дом Мастера значительную часть времени остается необитаемым, он принадлежит к его законным владениям. В первый приезд в Твенти-Найн-Палмз Боджо яростно протестовал против нашего с Норманном присутствия, непрерывно рыча и лая на нас все время, пока мы работали на бассейне. В конце концов именно Норманн расположил его к себе при помощи комбинации «кнута и пряника»: когда Боджо лаял, Норманн обычно опрокидывал его на спину, а затем ласкал и бросал палки, чтобы тот их принес. Вскоре клыкастый сосед начал приходить к нам как друг.

Однажды к нашему обеду на открытом воздухе присоединился Мастер. Боджо почуял запах пищи и приблизился, выжидающе принюхиваясь.

— Посмотрите на этого пса, — заметил, посмеиваясь, Мастер. Он дал Боджо немного еды со своей тарелки. — Видите, как его лоб наморщился вверх? Хотя он думает только о еде, его ум сфокусирован на духовном глазе в однонаправленной концентрации!

Однажды вечером, во время диктовки, Мастер затронул вопрос реинкарнации. «Сэр, — поинтересовался я, — был ли я раньше йогом?»

— Много раз, — ответил он. — Ты непременно должен был быть йогом, чтобы оказаться здесь.

В это время Мастер начал пересматривать свои печатные уроки. К сожалению, ему так и не удалось далеко продвинуться в этой работе; задача оказалась слишком грандиозной, учитывая многочисленные новые произведения, замысел которых уже созрел в его уме. В первый вечер, когда он приступил к осуществлению этого плана, секретарь Дороти Тэйлор зачитывала ему первый из старых уроков. Она дошла до места, где Мастер говорил о невозможности получить ответы на научные вопросы путем одной только молитвы; необходимо провести соответствующие эксперименты. Точно так же и духовные истины, утверждалось в уроке, требуют подтверждения в «лаборатории» практики йоги и прямого, внутреннего контакта с Богом.

— М-ммм, — прервал ее Мастер, покачав головой. — Это не совсем верно. Если человек молится достаточно глубоко, он получит ответ даже на сложнейшие научные вопросы. — Некоторое время он всесторонне взвешивал эту проблему.

— Нет, — пришел он к заключению, — здесь речь идет о подтверждении соответствующими методами. В этом смысле написанное справедливо, поскольку молитва эффективна в подобных вопросах только для тех, кто уже имеет определенный контакт с Богом. Пожалуй, я оставлю все как есть.

Вот так, абзац за абзацем, анализировал он прежние записи, проясняя некоторые места и придавая другим более глубокий смысл. Таким путем я получил от него бесценные откровения. На меня также оказывала впечатление сама манера его обучения. Я все лучше и лучше понимал, что он, обладая вселенским мировоззрением при полном отсутствии самоутверждения, был истинным проводником в Беспредельность.

Я был также поражен беззаветным, активным мужеством, с которым он учил. Некоторые люди, как я знал, подвергались соблазну смягчить силу его слов, полагая, что, если их пригладить, они станут более приемлемыми для широких масс. Но критерием величия служит именно экстраординарная энергия. Подобная энергия — это постоянный вызов. Несколько месяцев спустя мне было забавно видеть пример желания принизить звучание энергии подобного рода. Я уже отмечал, как в первые годы жизни в Америке Мастер порой буквально взбегал на лекционный помост, призывая аудиторию подняться до его собственного уровня божественного энтузиазма. Даже теперь, когда дни тех «кампаний» давно прошли, он начинал каждую воскресную службу радостным требованием «Как себя все чувствуют?» и присоединялся к полному энергии ответу своих прихожан «Пробуждены и готовы!». Доктор Ллойд Кеннел, наш сменный священник в Сан-Диего, будучи искренним и положительным человеком, не мог потягаться с Мастером в энергичности духа. «Я придерживаюсь более умеренного уровня», — объяснил он мне однажды воскресным утром перед службой. Он вышел на сцену: «Доброе утро. Я надеюсь, каждый из присутствующих сегодня утром чувствует пробужденность и готовность?»

Более, чем любой другой учитель из встречавшихся мне, Мастер обладал способностью расшевелить людей, неожиданно встряхнуть их, внезапно очаровать смешной историей или пробудить бодрость какой-нибудь свежей информацией. В его речи, как и в речи Иисуса, звучал набат истины. Даже те, кто пришел недавно, находили его убедительность неотразимой.

Никто другой не смог бы себе этого позволить, но Мастер в самом первом уроке продиктовал отрывок, в котором подтвердил свое заявление о существовании тесной кармической связи между нашей прямой линией гуру и великим мастером Иисусом.

— Бабаджи, Лахири Махашая и Шри Юктешвар, — заявил он, — были теми тремя волхвами, которые пришли навестить Христа-младенца в яслях. Став взрослым, Иисус нанес ответный визит. Описание его путешествия в Индию спустя века было вычеркнуто из Нового Завета фанатичными последователями из страха, что подобное включение может принизить его величие в глазах всего мира [Тот факт, что в Библии совершенно ничего не сказано об этих пропущенных восемнадцати годах, служит самым сильным доказательством позднейшего изъятия упоминания о них. Просто невероятно, чтобы все четыре апостола опустили всякое упоминание о столь значительном отрезке краткой жизни их Учителя на земле. Даже если допустить (что представляется сомнительным), что эти восемнадцать лет были бедны событиями и не заслуживали записи, каждый добросовестный биограф — не говоря уже об ученике — не оставил бы их совсем без внимания. По крайней мере он сказал бы что-нибудь вроде: «И Иисус рос и работал у отца в мастерской». Тот факт, что не сказано совершенно ничего, наводит на мысль о последующей обработке текста священниками, чьи религиозные убеждения вдохновили их на изъятие, но удержали от бесстыдства добавлять слова от себя.].

Мастер часто рассказывал нам о линии наших гуру и их особой миссии в эту эпоху, ибо он был последним в линии прямой духовной преемственности. То, чему он учил, представляло из себя не принципиально новую теорию; не восточный аналог наших собственных, западных, нескончаемых «научных прорывов», но чистейшую, высочайшую и действительно древнейшую духовную традицию мира.

Первый в этой прямой линии гуру — Бабаджи. Этот древний мастер до сих пор живет в области Бадринараян, в Гималаях, по-прежнему оставаясь доступным для немногих высоко продвинутых душ. Во второй половине девятнадцатого века Бабаджи, почувствовав, что в нынешний научный век человечество лучше подготовлено для получения высшего знания, направил своего ученика, Шьяма-Чарана Лахири, вновь принести в мир высшую науку йоги, которая долгое время оставалась сокрытой. Лахири Махашая (так обращались к нему ученики) назвал эту возвышенную науку крийя-йогой, что можно перевести как «божественное единство посредством определенной техники, духовного деяния». Есть и другие техники с тем же названием, но, согласно нашей линии гуру, крийя-йога Лахири Махашаи — самая древняя и фундаментальная из всех йоговских техник. Бабаджи объяснял, что именно эту технику Господь Кришна упоминал в Бхагавад-гите, говоря: «Я возвестил эту непреходящую йогу Бибасвату [Вивасвану, богу Солнца. О различии в написании см. сноску на стр. 185. — Прим. ред. ], Бибасват передал ее Ману (древнему законодателю Индии), а Ману поведал ее Икшваку (прославленному основателю Солнечной династии). Так, принимая один от другого, ее познавали великие мудрецы. Но по прошествии долгого времени эта йога была утеряна в мире (поскольку большая часть человечества утратила связь с духовной реальностью)» [Бхагавад-гита 4: 3.].

Лахири Махашая, подобно Бабаджи, является великим учителем йоги — йогаватаром, как называл его Мастер («воплощением йоги»), хотя и был домохозяином с мирскими обязанностями. Среди многих инициированных им учеников самым значимым был Свами Шри Юктешвар — современный гьянаватар [Слово «gyana» (мудрость) в книгах часто пишется как джняна. Мастер однажды дал мне разъяснения по проблеме транслитерации с санскрита на латинский алфавит. Он просматривал вместе со мной некоторые из своих работ в Твенти-Найн-Палмз, — к тому времени я уже пробыл с ним около года, — и наткнулся на это слово, «gyana». «Ученые любят писать «jnana», — усмехнулся Мастер. — Но оно не произносится дж-нана. А как еще ты можешь его произнести, если видишь, что оно так написано? Это типичный пример педантичности ученых. Правильное произношение — гьяна. Английское g-y (гь) не передает его в точности, но по крайней мере ближе к правильному произношению». «Еще одна излюбленная транслитерация ученых, — продолжал Мастер, — это «v» вместо «b». Вместо Bibaswat они пишут Vivaswan. Почему? То, как «v» произносится по-английски, для санскритского произношения звучит неправильно. Опять-таки, «b» — не точно, но все-таки ближе.] Индии, «воплощение мудрости», по определению Йогананды. Через Шри Юктешвара Парамаханса Йогананда был послан в Америку с этой высшей техникой, которая, по словам наших гуру, придаст развитию современной западной цивилизации, до сих пор беспорядочному и потенциально опасному, мудрое направление.

«Согласно божественному замыслу, — утверждал Йогананда по-другому поводу, — Иисус Христос был ответственным за эволюцию Запада, а Кришна (впоследствии — Бабаджи) — за эволюцию Востока. Было предопределено, что Запад будет специализироваться на развитии объективности, через логику и рассудок, а Восток — на внутреннем, интуитивном развитии. Но на космическом плане пришло время соединить эти две линии в одну. Восток и Запад должны объединиться».

Во время вечерних диктовок Мастер также пересмотрел уроки по крийя-йоге и внес некоторые изменения по сравнению с первоначальным вариантом преподавания. «Это не изменяет саму технику, но сделает ее более легкой для понимания».

Я жадно впитывал каждое слово Мастера: я еще не получил инициацию в крийя-йогу! Вдруг Мастер замолчал.

— Скажи-ка, Уолтер! — воскликнул он. — Ведь ты не получал инициации в крийю!

— Нет, сэр, — я скрыл свою улыбку. Он уже продиктовал достаточно, чтобы я смог понять технику.

— Хорошо, в таком случае мне придется инициировать тебя прямо сейчас. — Перестав диктовать, Мастер велел нам сесть прямо, в медитативных позах. — Я посылаю через твой мозг божественный свет, посвящающий тебя, — произнес он с места, где сидел. Я мгновенно почувствовал блаженство; божественный поток из Центра Христа пронизывал лучами мой мозг. Мастер продолжил давать мне наставления по технике.

— И все же пока не практикуй ее, — сказал он в заключение. — Я дам тебе официальную инициацию на Рождество. Подожди до этого времени.

Шли недели, и постепенно я обнаружил, что сердце мое раскрывается, как цветок, под солнечными лучами любви Мастера. Я все больше понимал, какое это благословение — быть с ним. Однажды вечером, во время диктовки, он объяснил метод настройки на тонкие духовные вибрации Гуру.

— Визуализируйте Гуру, — сказал он, — в точке между бровями, в Центре Христа. Это «передающая станция» тела. Взывайте к нему глубоко в этой точке. Затем постарайтесь почувствовать его ответ в своем сердце — «приемнике» тела. Интуитивно вы почувствуете здесь его ответ. Когда вы это делаете, глубоко молитесь ему: «Представь меня Богу!»

Иногда я визуализировал Мастера в уменьшенной форме на макушке своей головы. Независимо от способа медитации на него, я часто чувствовал волну мира или любви, нисходящую на меня и заполняющую все мое существо. Иногда приходили ответы на вопросы и более ясное понимание качеств, которые я старался развить или преодолеть. Иногда всего одна медитация на Мастера позволяла освободиться от какого-нибудь заблуждения, досаждавшего мне месяцами, а порой и годами. Один раз, когда после этого я подошел к нему и преклонил колени для благословения, он мягко отметил: «Очень хорошо!»

Иногда Мастер навещал ретритный дом для монахов в Твенти-Найн-Палмз. Тогда он гулял с нами по окрестностям или садился и разговаривал. Иногда мы вместе медитировали. После одной из таких медитаций я записал его слова: «Это царство Аум. Слушайте! Недостаточно просто слышать его. Вы должны раствориться в этом звуке. Аум — это Божественная Мать». Он помолчал несколько минут: «Ом Кали, Ом Кали, Ом Кали. Слушайте...» Он вновь помолчал. «О, как это прекрасно! Ом Кали, Ом Кали, Ом Кали!» [ Ом — общепринятая транслитерация слова Аум. Я написал его здесь именно так, чтобы показать, как оно должно звучать в песнопениях. Формально правильнее писать Аум. Три буквы обозначают три различные вибрации космического проявления: созидание, сохранение и разрушение. Но при произношении эта транслитерация будет неправильной, так как здесь произносится не долгое «а», как в слове «п а р», а краткое. В итоге дифтонг звучит скорее как «o». ]

В индийской мифологии три вибрации космического проявления представлены Брахмой, Вишну и Шивой. Аум — вибрация, при помощи которой Высший Дух проявляет все вещи. Это Святой Дух христианской Троицы.

В другой раз я спал в ретритном доме для монахов. Стояла поздняя ночь. Внезапно меня разбудило ощущение божественного присутствия в комнате. Оно было настолько ошеломляющим, словно сам Бог явился благословить меня. Я сел медитировать. Как только я это сделал, я заметил Мастера, прогуливавшегося за окном в лунном свете. С чувством невыразимой благодарности я вышел на улицу и молча коснулся его стоп.

Мастер обладал изумительным даром всеобъемлющей дружбы. Каждый из нас чувствовал, что Мастер любит его каким-то особенным, уникальным образом. И в то же время эти взаимоотношения были совершенно безличностными, когда внешние проявления благосклонности играют очень незначительную роль. Я начал понимать, что именно такой бывает божественная дружба. И все же мне приходилось бывать в ашрамах, где отношения настолько сильно сосредоточивались на личностях людей, что не пройдет и нескольких минут, как приехавший уже знает, какие из учеников самые главные, что они делают и что гуру сказал о них. Напротив, на протяжении нескольких первых месяцев монашества в Обществе Самоосознания я вряд ли знал более одного или двух имен ближайших учеников Мастера. Никто не поощрял такого любопытства.

Поэтому той осенью, когда до нас донеслось, что Фэй Райт (ныне Дая Мата, третий президент Общества Самоосознания) серьезно заболела, ее имя, высоко стоявшее в списке ближайших учеников Мастера, ничего не говорило мне. Само известие о ее болезни явилось ко мне лишь в качестве объяснения, почему Мастер внезапно отбыл из Твенти-Найн-Палмз в Лос-Анджелес.

— Ее смерть стала бы серьезной потерей для нашего дела, — печально заверил меня Норманн.

— Она уже ушла, — объявил Мастер по возвращении из Лос-Анджелеса. — Вы только посмотрите, как работает карма. Доктор, хотя его и вызвали заблаговременно, поставил ей неправильный диагноз. Когда он обнаружил свою ошибку, было уже поздно. Она бы наверняка умерла, но Бог хотел сохранить ее жизнь для работы».

Мастер советовал нам не слишком беспокоиться о делах, не имеющих к нам непосредственного отношения. «Всегда пребывай в собственном Я, — посоветовал он мне однажды. — Снисходи только для еды или короткого разговора, если это необходимо. Затем вновь уходи в себя». Я не общался с Дая Матой и даже не видел ее почти целый год, который провел с Мастером.

В Твенти-Найн-Палмз меня прежде всего заботила наша работа. Мы выкопали яму для бассейна. Затем пришли другие монахи и помогли соорудить опалубку. Бернард предупредил нас, что заливка бетона должна происходить непрерывно, чтобы он не потрескался. Всю работу мы проделали вручную, смешивая и производя заливку при помощи маленькой бетономешалки. Я нагребал лопатой песок, кто-то другой добавлял гравий, остальные отвозили тачки в места заливки. Двадцать три часа мы трудились, изредка прерываясь, чтобы подкрепиться бутербродами и горячим питьем, но во время работы мы постоянно направляли Богу свои песнопения, и часы протекали в радости. Я думаю, что по окончании работы у нас было больше энергии, чем в начале дня. Мы счастливо улыбались.

Точнее, все, кроме одного. Этот человек после одного или двух часов работы спустя рукава возроптал: «Я пришел сюда не для того, чтобы перелопачивать цемент!» Усевшись, он наблюдал за нами до конца дня, время от времени напоминая, что это не имеет ни малейшего отношения к духовному пути. Самое интересное, что к концу дня он — единственный из всех — почувствовал себя истощенным.

Через несколько месяцев в бесседе с Мастером мы подняли вопрос об упрямстве этого ученика. «Он говорил мне, — заметил я, — что не мог слепо повиноваться вам, сэр, потому что чувствовал необходимость развивать собственную свободную волю».

— Но его воля не свободна! — с недоумением ответил Мастер. — Как она может быть свободной, если он все еще обусловлен настроениями и желаниями? Я не прошу никого следовать за мной, но те, кто сделал это, обрели истинную свободу».

— Сестра, — продолжал он, произнося имя, с которым всегда обращался к сестре Гьянамате (старейшей ученице, с которой я встретился в мой первый приезд в Инсинитас). — Сестра обычно носилась вверх-вниз, исполняя мои поручения. Однажды несколько других учеников сказали ей: «Почему ты всегда делаешь то, что он скажет? У тебя есть собственная воля!» Она ответила: «Да, но вам не кажется, что уже поздно что-либо менять? Должна вам сказать, что за всю свою жизнь я никогда не была столь счастлива, как со времени прихода сюда».

Мастер усмехнулся: «Они никогда больше не беспокоили ее».

Даже я на собственном небольшом опыте мог подтвердить ответ сестры Гьянаматы этим нерадивым ученикам. Ибо чем более я настраивал свою волю на волю Мастера, тем более счастливым становился.

— Моя воля, — часто говорил Мастер, — только в исполнении воли Бога. — Доказательством этого утверждения служил тот факт, что чем совершеннее мы следовали его воле, тем свободнее чувствовали себя в Боге.

С приближением Рождества сердце запело от такого счастья, которого я не мог представить себе даже в мечтах. Рождество было значительным праздником в Маунт-Вашингтоне, самым священным за весь год. Мастер разделил его на два аспекта: «духовное Рождество», мы праздновали его в Сочельник, и «светское Рождество», которое отмечалось на следующий день традиционным открытием подарков и банкетом. (Впоследствии Мастер согласился перенести «духовное Рождество» на день раньше, на двадцать третье, чтобы после него тем, кто готовит еду для большого рождественского банкета, не приходилось оставаться на ногах всю ночь.)

Двадцать четвертого, в десять утра, мы собрались в часовне на целый день для медитации, чтобы пригласить беспредельного Христа вновь родиться в «яслях» наших сердец. Я не знаю, кто из нас приступал к своему первому опыту столь длительной медитации без внутреннего трепета. Думаю, что немногие, и уж конечно не я.

Мы сели на свои места, Мастер в передней части комнаты, лицом к нам. Двери были закрыты. С этого момента, не считая краткого перерыва в середине, никто не должен был входить и выходить из комнаты, кроме как в случае крайней необходимости.

Мы начали с обращенной к Иисусу Христу и другим мастерам просьбы благословить нас на этот святой праздник. Затем следовали пятнадцать или двадцать минут песнопений.

«Космические песнопения» Парамахансы Йогананды состоят из простых предложений, повторяемых вновь и вновь, со все более глубокой концентрацией и преданностью. Меня взрастили на сложных построениях западной классической музыки. Когда я стал учеником Мастера, мне потребовалось время, чтобы приспособиться к такой незамысловатой форме музыкального выражения. Но теперь я любил песнопения. В самой их простоте я находил красоту и могущество, превосходившие по своим качествам большинство музыкальных произведений, которые я когда-либо слышал. Это были «одухотворенные» песнопения: чтобы наполнить их тончайшей благодатью, Мастер пел каждое до тех пор, пока они не вызывали божественный отклик. Как в различных местах и зданиях развиваются вибрации, соответствующие сознанию часто бывающих там людей, так и музыка развивает вибрации, выходящие за пределы реально слышимого звука. Особой возвышающей силой и способностью вдохновлять каждого, кто их поет, обладают песнопения, которые были одухотворены великими святыми.

Одно из песнопений, которые мы повторяли в тот день, — «Сияющий Христос, приди! О мой Христос, о мой Христос, Иисус Христос, приди!» Я обнаружил, что оно изумительно эффективно вводит меня в глубокую медитацию. Периоды пения чередовались со все более длительными периодами медитации. Иногда для снятия физического напряжения, которое мы могли ощутить, Мастер просил нас встать во время пения; при более ритмичных песнопениях он велел нам хлопать в ладоши. Пару раз он обращался к Джейн Браш с просьбой сыграть на органе вдохновляющие духовные произведения.

В тот день некоторое время Мастер имел видение Божественной Матери. В экстатическом состоянии он возвещал ее желания многим из присутствующих. Некоторым он сказал, чтобы они отдали себя Богу без всяких ограничений. Другим сообщил, что Космическая Мать дает им свое особое благословение. А потом обратился непосредственно к Ней, вслух, так что мы могли слышать по крайней мере одну сторону этого благословенного общения. «О, Ты столь прекрасна!» — повторял он вновь и вновь. «Не уходи! — вскричал он под конец. — Ты говоришь, что материальные желания этих людей уносят тебя прочь? О, вернись! Прошу Тебя, не уходи!»

Медитация в тот день была столь глубокой, что обычный десятиминутный перерыв был опущен. Опасения, которые я чувствовал в начале, оказались обманчивыми. «Душа любит медитировать», — говорил нам Мастер. Одно лишь эго, в своей привязанности к телесному сознанию, сопротивляется вхождению в обширное внутреннее пространство.

В день Рождества мы по традиции обменялись подарками. Наряду с более серьезным подарком я подарил Мастеру игрушку «Уйди-уйди» в память о том случае с игрушечным пистолетом в Твенти-Найн-Палмз. Взамен я получил от него четырехцветный карандаш: «Чтобы отчеркивать инфинитивы!» — сказал он мне, улыбаясь.

Главным событием этого дня был вечерний банкет с участием Мастера. Я помогал подавать обед, состоявший из карри. После этого Мастер обратился к нам. Благозвучие его речи столь очаровало меня, что я почувствовал себя обитателем небес. Я никогда не думал, что такое божественное вдохновение возможно на нашей прозаической земле.

На следующий день мастер давал инициацию в крийя-йогу — в первую очередь для принявших отречение. Подходя к нему за благословением, я мысленно молился о его помощи в развитии божественной любви. После того как он коснулся моего Центра Христа, я открыл глаза и встретился с его благословляющей улыбкой.

В конце церемонии инициации Мастер сказал: «Множество ангелов прошло сегодня через эту комнату». И затем — эти бросающие в дрожь слова обещания: «Некоторые из присутствующих здесь станут сиддхами, и довольно многие — дживан-муктами» [ Дживан-мукта — тот, кто достиг освобождения от иллюзии, но еще должен преодолеть прошлую карму. Сиддха — достигший освобождения и от всех следов прошлой кармы.].

В новогодний вечер мы собрались в главном храме на полуночную медитацию, которую опять проводил Мастер. На этом собрании был момент, когда он мягко ударил в большой гонг, звук которого потом расходился волнами. «Представьте себе, что это звук Аум, — сказал он нам, — бесконечно распространяющийся во все стороны».

В то же самое время в сотне миль от нас, в Инсинитасе, другая группа учеников медитировала в главной комнате ашрама. Они тоже слышали гонг, в который ударил Мастер. Один из монахов позже рассказывал мне: «Было похоже, как будто кто-то ударил в него в передней, совсем рядом с нашей комнатой».

Последовавшая за этим медитация в Маунт-Вашингтоне была захватывающей.

Наступила полночь. И вдруг волны шума взметнулись вверх из расположенного внизу города, от окрестных соседей; свистки фабрик, гудки машин, крики. Бесчисленные участники празднества вступали в Новый Год. У соседей открылась дверь, и чей-то голос истошно завопил в ночь: «С Новым Годом!»

Какими жалкими были эти праздничные звуки по сравнению с той душевной радостью, которую испытывали мы в маленьком храме! И какое благословение, размышлял я, какое чудесное счастье — быть в этом святом месте, у стоп моего божественного Гуру! Я молился, чтобы Новый Год принес мне вечно углубляющееся осознание любви Бога.

Поиск по сайту: