ПЕРВЫЕ ВПЕЧАТЛЕНИЯ

ПРЕПОДОБНЫЙ БЕРНАРД, один из последователей Мастера, с которым я познакомился в комнате для встреч в церкви Голливуда, отвез Норманна и меня в Маунт-Вашингтон. По пути мы остановились на автостанции, чтобы забрать мою сумку. Первое, что бросилось мне в глаза при въезде в поместье Маунт-Вашингтон, — это высокие пальмы, с обеих сторон обрамлявшие въездную аллею. Плавно покачиваясь под легким ветерком, словно посылая доброе приветствие, они, казалось, шептали: «Добро пожаловать! Добро пожаловать домой!»

Норманн показал мне обширный участок. Мы подошли к двум теннисным кортам, которые, по словам Норманна, теперь используются для более спокойных, подобающих йоге упражнений, и тихо постояли возле них. В молчании мы взирали на город, простиравшийся далеко под нами.

Да, это и есть дом! Как же долго я скитался! Румыния, Швейцария, Англия, Америка и множество других стран промелькнули передо мной. Если не национальность, то мои чувства всегда налагали на меня клеймо иностранца, и я сомневался: есть ли хоть где-нибудь родное для меня место? Но сейчас я внезапно понял, что оно есть: вот здесь, в этом ашраме, здесь с моим гуру, здесь в его духовной семье! (Да, решил я счастливо, каждый из этих людей является членом моей семьи.) Осматриваясь, я глубоко вдохнул покой, которым было проникнуто это святое место.

Норманн стоял рядом, без слов разделяя мое приподнятое настроение. Спустя некоторое время мы оба обернулись и посмотрели вверх, где за привлекательной лужайкой виднелось главное здание. Его уединенное величие создавало впечатление почти патрицианской благосклонности.

— Комнаты Мастера вон те, на верхнем этаже справа, — сказал Норманн, указывая на ряд окон в восточной части здания. — А это, — он показал на комнату, которая выдавалась наружу над главным входом, — гостиная, где он принимает гостей. Ученицы живут на втором и на третьем этажах, слева от комнат Мастера. На втором этаже есть нечто вроде заднего крыла, где живет еще несколько женщин. Поскольку мы монахи, мужчинам и женщинам не разрешается общаться и я не могу провести тебя туда. Но пойдем, я покажу тебе первый этаж. Эта часть здания более или менее общедоступна.

Он ввел меня в просторный вестибюль, обставленный просто и со вкусом. Через дверь в восточной части здания мы прошли через три комнаты, превращенные в маленькую печатную мастерскую. Направляясь в заднюю часть здания, мы прошли по узкому мостику, с которого открывался вид на маленький внутренний сад, и вошли в главный офис. Отсюда, как объяснил мне Норманн, расходились книги, отпечатанные уроки и бесконечный поток корреспонденции для учеников йоги во всем мире.

Мы вновь вошли в вестибюль с западной стороны. Здесь большие скользящие двери открывались в часовню, в которой мы обнаружили двух монахинь, сидевших у органа. Одна из них играла избранные места из Мессы Генделя, другая слушала. Они выглядели настолько расслабленными и счастливыми, что я на секунду забыл о правилах и поприветствовал их. Меня поразила полная достоинства и вместе с тем доброжелательная манера, в которой они ответили на мое приветствие, ни в коей мере не поощряя дальнейшего разговора.

На меня произвела глубокое впечатление изящная простота моего нового дома. Все выглядело успокаивающе, скромно, гармонично. Покидая часовню, я нетерпеливо обратился к Норманну: «А где живут мужчины?»

— Большей частью — в подвальном помещении, — ответил он лаконично.

— Подвальное помещение! — Я недоверчиво уставился на него. Потом мы оба внезапно захохотали. В конце концов, какая разница? Если смирение считается добродетелью, то все, что способствует ему, следует рассматривать как благословение.

Мы прошли вниз, в мужскую столовую, некогда служившую кладовой, как объяснил Норманн. Она находилась в темном конце тусклого коридора и не имела окон. Единственный свет в комнате давала одна электрическая лампочка. В маленькой соседней комнате все монахи принимали душ, чистили зубы и мыли посуду. Еду приносили вниз три раза в день из главной кухни наверху.

— Пойдем, — сказал Норманн, — я покажу тебе наши комнаты. Тебе выделили комнату рядом с моей.

Мы вышли через дверь внизу лестницы и, пройдя вниз по въездной аллее, подошли к коттеджу, живописно располагавшемуся среди разросшихся деревьев, душистых цветов и кактусов в пятидесяти футах от главного здания. Я был очарован непритязательной простотой этого маленького флигеля. Здесь, как объяснил Норманн, несколько десятков лет назад гости отеля дожидались фуникулера, идущего вниз, к Мармион-вэй. Недавно, по его словам, зал ожидания был «обновлен, если можно так выразиться» и разделен на две спальни. Ему принадлежала большая из новых комнат, моя была поменьше. Меня удивило, почему мы, будучи неопытными новичками, получили столь восхитительное жилище?

Понимание пришло минутой позже, когда мы вошли в здание. Я попытался сдержать улыбку. Здесь нам предстала сцена, несовместимая с величественным пейзажем, которая напоминала поспешное восстановление после бомбовых налетов во время войны. Всю работу проделали школьники, объяснил Норманн. При исследовании ее результатов мне стало любопытно: неужели мальчики думали, что оконные рамы и косяки — вещи, совершенно не связанные? Во всяком случае, рамы были подвешены под самыми странными углами, как будто считали ниже своего достоинства иметь что-то общее с косяками. Через несколько месяцев, словно вознаграждая себя за суровое одиночество, они дружески пригласили зимние ветры ворваться внутрь и повеселиться.

Стены из гипсокартонных панелей были нарезаны более или менее ровно, согласно причудам авторов. Они даже ухитрялись в некоторых местах касаться потолка — застенчиво, как мне показалось, — но зазор между ними и полом везде был не менее двух дюймов. Глубины этих брешей создавали удобное затемненное логово для пауков всевозможных видов.

Еще был пол, напоминавший об оборонительных укреплениях. Он, как оказалось, был сделан из смеси пемзы и цемента. Это изобретение, как я потом выяснил, составляло предмет гордости доктора Ллойда Кеннела, одного из священников нашей церкви в Сан-Диего. Доктор Кеннел хвастался, что это его произведение «переживет Тадж-Махал», но оно, фактически, уже сделало все возможное для доказательства библейской истины «Ибо прах ты». Каждый шаг выбивал немного этого загадочного вещества, которое собиралось в небольшие облачка, оседая везде: на одежде, книгах, мебели...

В комнате не было никакой мебели, за исключением жесткой деревянной кровати, которая, как уверял меня Норманн, улучшает осанку. В маленьком шкафу не было дверок для защиты одежды от вездесущей пыли. При помощи Норманна я отыскал в кладовке подвала старое стеганое одеяло. Сложенное вдвое, оно вполне заменило матрас. Я также обнаружил старый туалетный столик, шатающийся, но вполне устойчивый, если его поставить в угол. Затем я нашел маленький стол, превосходно оправдавший себя, когда я прислонил его к стене. Вместо стула на службу был призван ящик из-под апельсинов. А через несколько дней я набрел в кладовой на большой потертый ковер. Хотя узор был едва различим, это существенное дополнение помогло удерживать пыль быстро разрушающегося пола. Вместо дверок шкафа дальнейшие поиски в кладовой принесли мне лоскут монашеской одежды шириной в два фута, который я использовал для прикрытия части отверстия. (Теперь, по крайней мере, мне не придется видеть, как пыль оседает на моей одежде!) Электрическая лампочка едва держалась на конце длинного, потрепанного провода в центре комнаты. Ванная располагалась в главном здании, которое запиралось на ночь. А занавески на окна мне выдали уж никак не раньше, чем через год.

Для меня больше не было секретом, почему старшие монахи предпочитали жить в подвальном помещении. Но я вовсе не возражал. Напротив, неустроенность моего ветхого жилища только разжигала мое неудержимое счастье. Ибо я был настолько поглощен восторгом пребывания здесь, в ашраме моего гуру, что каждое новое неудобство только заставляло меня смеяться.

Теперь я часто смеялся. Едва сдерживаемая агония последних лет нашла выход в новых волнах счастья. Я словно обрел все то, чего мне всегда не хватало, здесь, на моем новом жизненном пути.

— Должно быть, здесь много хороших людей, — заметил я в разговоре с Норманном в день моего прибытия.

Он был изумлен: «Да они все хорошие!»

Тут наступила моя очередь изумляться. Возможно ли, чтобы в этом мировом мешке, где все перемешалось, существовало место, где каждый был хорошим? Но, видимо, Норманн прав — это место должно быть таким, ведь каждый пришел сюда в поисках Бога! И какая добродетель может быть выше, чем желание слиться с самим Источником всех добродетелей?

Мой ум докучал мне, крайне возбужденному пребыванием в Маунт-Вашингтоне, бесчисленными вопросами, которые я день за днем обрушивал на своих бедных собратьев по ученичеству. (Несомненно, еще одним доказательством их добродетели было неисчерпаемое терпение, с которым они мне отвечали!) Мои душа и сердце полностью преобразились, но интеллект далеко отставал от них. Реинкарнация, карма, сверхсознание, божественный экстаз, астральный мир, учителя, гуру, дыхательные упражнения, вегетарианство, здоровая пища, савикальпа - и нирвикальпа-самадхи, Сознание Христа! Все эти понятия были новыми и поразительными для меня: за неделю или две до этого я даже не подозревал об их существовании. Погружение в эти незнакомые воды и радостная игра с ними составляли часть моего восторга в те первые дни. Но часто меня одолевали замешательство и сомнения — сомнения не в том, для чего я здесь, а в некоторых трудных вопросах учений. Где бы меня ни заставали такие моменты, я садился и успокаивал свой ум. Ибо знал, что ключом к настоящему пониманию служит не интеллект, а интуиция души.

Наибольшую помощь в то время, помимо самого Мастера, оказал мне Преподобный Бернард. Бернард был одним из священников нашей церкви в Голливуде. Он обладал блестящим умом и ясным пониманием учений. К счастью для меня, ему, видимо, нравилось отвечать на мои вопросы. Правда, возможность побыть с ним выпадала мне не столь часто, как хотелось бы моему ищущему уму. Взамен я искал ответов везде, где мог их найти.

Один из монахов, молодой человек с невероятным именем Даниэль Бун, оказался дружелюбным и разговорчивым и охотно делился со мной не только знаниями, полученными от Мастера, но и всем прочим, что он накопил за годы чтения метафизической литературы. Фактически, он страдал тем, что Мастер называл «метафизическим несварением». Я был слишком неопытен на этом пути, чтобы понять, что кажущаяся сила Буна в действительности была его величайшей слабостью. Но чем больше я обдумывал его ответы, тем больше во мне росло сомнение.

— Это говорил Мастер? — пытался выяснить я у него. Только если он отвечал «да», я принимал безоговорочно то, что он мне рассказывал.

Более надежную, хотя и менее эрудированную помощь оказывал мне Норманн. Будучи истинным гигантом, Норманн обладал почти столь же огромным сердцем, как и его тело. Сила его любви к Богу внушала мне вдохновение. Совершенно не интересуясь теоретическими аспектами пути, он понимал все на языке преданной любви. Бог для него был просто-напросто Божественным Другом. Ему не требовалось интеллектуальных объяснений, чтобы уточнить, как он воспринимает любовь Бога к себе и свою любовь к Богу.

— Я ничего не знаю об этих вещах! — обычно восклицал он с легкой улыбкой, когда я поднимал какие-нибудь сложные философские вопросы. — Я только знаю, что люблю Бога. — Как я завидовал ему в его детской преданности! (Даже Мастер был тронут ею.) И как мне хотелось успокоить свой собственный сомневающийся ум, который привычно требовал ответов, давно известных ему и не приносящих той мудрости, которой он жаждал. Ибо я знал, что ответом является любовь, а не знание. Любовь — это высшая мудрость. Я прилагал все больше и больше усилий для продвижения по благоухающему пути преданной любви.

Еще одним моим помощником в те дни был пожилой человек по имени Жан Гаупт. Верный своему германскому происхождению, Жан обладал чрезвычайной силой воли. Он твердо решил найти Бога за максимально короткое время. Если он не работал, то медитировал. Однажды в выходные его медитация продолжалась сорок часов без перерыва. «Это было больше похоже на сорок минут», — рассказывал он мне с тихой улыбкой.

Я работал на участке с Жаном и Норманном, обрабатывая сад, штукатуря и выполняя всякую случайную работу, какая потребуется. Хотя Жану было пятьдесят пять лет и ростом он был чуть выше половины роста Норманна, он мог выполнять больше работы, чем мы с Норманном вместе взятые. Если Норманн слишком долго бился над какой-то тяжелой работой, Жан обычно нетерпеливо бормотал: «Дай-ка я!» Через несколько секунд работа была сделана. Я был глубоко поражен его силой воли и так же стремился подражать ей, как и преданной любви Норманна.

Самой привлекательной особенностью моего нового жилища был небольшой подвал, в который вели узкие ступени в дальнем конце комнаты. Когда-то там помещался мотор, тянувший фуникулеры вверх по крутому склону горы. Эта комната казалась идеальной для медитации. Я вынес груды щебня, накопившиеся за десятки лет забвения, соорудил захлопывающуюся дверь, чтобы обеспечить относительную тишину, и вскоре посвящал все свободное время медитации в этой «Гималайской пещере», как я ее мысленно называл. В течение следующих месяцев я привел в порядок потолок, покрасил комнату в мягкий синий цвет и обрел в ней все, что только может пожелать начинающий йог на пути молчания, удаления от суетных ежедневных потребностей и божественного спокойствия.

В мой первый вечер в Маунт-Вашингтоне ко мне в комнату пришел Преподобный Бернард. «Мастер просил меня дать тебе наставления по искусству медитации», — сказал он. Он обучил меня древней йоговской технике концентрации и дал несколько общих советов.

— Когда ты не практикуешь эту технику концентрации, постарайся удерживать ум сосредоточенным в точке между бровями. Мы называем ее Центром Христа, потому что при достижении Сознания Христа это место становится центром осознания.

— Будет ли полезно, — спросил я его, — если я буду держать свой ум сосредоточенным в этой точке в течение всего дня?

— Даже очень! Когда Мастер жил в ашраме своего гуру, он практиковал фиксацию ума в этой точке все время.

— И еще, — добавил Бернард, — это также место духовного глаза. Чем глубже ты сконцентрируешь свой пристальный взгляд в этой точке, тем лучше будешь видеть формирующийся там круг света: синее поле с ярким золотым кольцом вокруг него и серебряно-белую пятиконечную звезду в центре.

— Разве это не субъективный опыт? — с сомнением спросил я. — Это видит каждый?

— Каждый, достигший достаточного спокойствия ума, — заверил он меня. — Эта реальность универсальна, подобно мозгу, который есть у всех нас. В действительности духовный глаз — это астральное отражение продолговатого мозга (medulla oblongata), расположенного в основании мозга. Я расскажу тебе об этом как-нибудь в другой раз.

А пока достаточно сказать, что через продолговатый мозг входит в тело энергия и что путем чуткого применения воли можно существенно увеличить этот приток энергии. Центр Христа — место силы воли, а также концентрации в теле. Обрати внимание, что каждый раз, когда ты глубоко сосредоточиваешься или очень хочешь, чтобы что-нибудь произошло, твой ум автоматически притягивается в эту точку. Ты можешь даже слегка нахмурить брови, не замечая этого. При концентрации на Центре Христа усиливается воля. Следовательно, повышается и приток энергии через продолговатый мозг. С увеличением ее притока, во лбу естественным путем формируется духовный глаз.

Путем концентрации на духовном глазе сознание постепенно настраивается на тонкую частоту вибраций этого света. В конце концов сознание человека также приобретает качество света. Это то, что имел в виду Христос, когда говорил: «Если око твое будет едино, то все тело будет светло» [Матфей 6: 22. «If thine eye be single, the whole body shall be full of light». Современные переводчики, не понимая скрытого значения этого отрывка, изменили слово «едино» (single), которое мы читаем в версии Библии Короля Якова, на «исправно» (sound) или «чисто» (clear). (В синоидальном переводе: «Если око твое будет чисто, то все тело твое будет светло». — Прим. перев.) «Новая Английская Библия» даже заменяет «око» на «очи»: «Если очи твои будут исправны». Хотелось бы знать, сколь часто в Святое Писание вторгались ученые мужи, которые, несмотря на свои интеллектуальные познания, погрязли в духовном невежестве?]. Именно в этом очищенном состоянии сознания наступает экстаз.

Когда Бернард покинул меня, я некоторое время сидел и старался выполнить изученные техники. Потом я вышел и вновь остановился у теннисных кортов. На этот раз я взирал на обширный ковер мерцающих огней. Как прелестно выглядел в ночи этот громадный, суетный город! Я размышлял о том, что эти мириады огней есть проявления того же божественного света, который и мне когда-нибудь дано будет узреть в самом себе, в глубокой медитации. Но электричество, сказал я себе, освещает только пути этого мира. Божественное сияние освещает пути в Беспредельность.

— Господи, — молился я, — сколько бы я ни делал ошибок, я никогда не перестану искать Тебя. Веди мои стопы отныне и навсегда к Твоему беспредельному свету!

Поиск по сайту: