Иероним — теоретик перевода. «Письмо Паммахию о наилучшем способе переводить»

Главный документ из дошедшего до нас литературного насле­дия Иеронима, в котором он излагает свое переводческое кредо, — это так называемое «Письмо Паммахию», содержащееся в собра­нии его писем под номером 57 — «Ad Pammachium. De Optimo genere interpretandi» («Паммахию. О наилучшем способе перево­дить»). Обратившись к тексту послания, следует иметь в виду, что это — не продуманный трактат по риторике или теории перевода. В то же время анализ разнообразных случаев переводческой прак­тики, проведенный автором, сделанные им сопоставления анало­гичных фрагментов Священного Писания по разным текстам, а также попытка вывести некоторые закономерности перевода, опи­раясь на авторитет античных авторов и на собственный перевод­ческий опыт, позволяют считать этот документ серьезной вехой в истории переводческой мысли.

Поводом для написания послания послужила довольно ба­нальная для переводчика история: его обвинили в искажении со­держания оригинала.

Из текста этого памятника теории перевода следует, что речь шла о письме папы Епифания епископу Иоанну, в котором тот упрекал епископа за некоторые мысли и призывал раскаяться. Иероним отмечал, что это письмо было на устах многих, так как демонстрировало высокую образованность автора и изящество стиля. Некий Евсевий, не слишком искушенный в греческом языке, упросил Иеронима перевести ему это письмо на латин­ский только для личного пользования. Иероним согласился, выз­вал скорописца и надиктовал ему текст перевода. Выражаясь в современных терминах, он сделал перевод с листа, снабдив его дополнительно заметками на полях, облегчавшими прочтение. Через полтора года этот перевод письма оказался в Иерусалим­ской библиотеке. К тому времени папа и епископ примирились, и Иеронима стали обвинять в искажении смысла письма, в клевете, а также в том, что он внес раздор между священнослужителями, так как перевод не соответствовал точно содержанию письма.

Иероним отвергает все обвинения в том, что он намеренно исказил отдельные фрагменты оригинального текста и утверждает основной принцип перевода — отход от дословности и стремле­ние передать не значение отдельных слов, а смысл высказываний: «Ego enim non solum fatcor, sed libera voce profiteer, me in inter-pretatione Огазсогшп, absque Scripturis sanctis, ubi et vcrborum ordo

mysterium est, non verbum e verbo, sed sensum exprimere de sensu»¹ — «Я действительно не только признаю, но откровенно заявляю, что в переводе с греческого, за исключением Священного Писа­ния, где и порядок слов есть таинство, выражаю не слово словом, а смысл смыслом».

В этом высказывании отчетливо прослеживаются две идеи. Первая, основная, состоит в том, что перевод — это не подстроч­ник, в котором каждому слову оригинала должно соответствовать слово в переводе. Переводчик передает смысл оригинального произведения, не стремясь к сохранению его формы. В тот пери­од подобное утверждение было вполне прогрессивным, так как свидетельствовало о понимании того, что в переводе неизбежны те или иные потери, что эти потери могут быть в ущерб форме оригинала, но не в ущерб смыслу, и, наконец, что переводной текст должен соответствовать нормам не исходного языка, а языка переводящего. В противном случае переводной текст, по словам Иеропима, будет неумелым, дурным подражанием — cacozelia.

а) Основной принцип перевода. Учители: Цицерон и Гораций

Провозглашая основной принцип перевода, Иероним ссы­лался на своих учителей Цицерона и Горация и приводил их выска­зывания о переводе. «И в этом, — пишет on, ~ я имею своим учителем Туллия, который перевел "Протагора" Платона и "О до­ходах" Ксенофонта, а также прекраснейшие речи Эсхина и Де­мосфена, выступавших один против другого. Не время сейчас об­суждать подробно, сколько он у них выпустил, сколько добавил, сколько изменил, чтобы особенности одного языка передать осо­бенностями другого. Достаточно мне авторитета самого перевод­чика, который в предисловии к этим речам сказал так: "Решил я предпринять труд, полезный для обучающихся (ораторскому ис­кусству), хотя мне самому и ненужный: перевести две из самых замечательных речей, в которых спорят друг с другом красноре-чивейшие аттические ораторы — Эсхин и Демосфен"». Далее Иероним приводит хорошо известную в истории перевода цитату из предисловия Цицерона к переложеным им с греческого речам Эсхина и Демосфена (см. гл. 4, § 2).

Развивая ту же мысль, Иероним ссылается и па Горация, точнее, приводит одну лишь фразу римского поэта из его произ­ведения «Об искусстве поэзии»: «Nee verbum verbo curabis reddere, tidus Inlerpres», где встречаются слова «верный переводчик». Это

¹ Hieronymus. Epistola LVII. Ad Pammachium /7 Hieronymus. Sancti Eusebii Hieronymi Stridoncnsis. Opera omnia. Paris, 1845—1X46. P. 571 (здесь и далее пере­вод с лат. Л. Бондаренко).

высказывание Горация, процитированное Иеронимом и неодно­кратно приводившееся последующими поколениями переводчи­ков, само по себе уже представляет интерес потому, что позволяет двоякое толкование. Гораций в этом произведении дает советы начинающим поэтам. Вот как выглядит интересующий нас фраг­мент в русском переводе:

Если выводишь ты нам Ахилла, покрытого славой,

Пусть он будет гневлив, непреклонен, стремителен, пылок,

Пусть отвергает ^акон и па все посягает оружьем;

Будет Медея мятежна и зла, будет Ино печальна.

Ио скиталица, мрачен Орест, Иксион вероломен.

Если же новый предмет ты выводишь на сиену и хочешь

Новый характер создать, да будет он выдержан строго,

Верным себе оставаясь от первой строки до последней.

Впрочем, трудно сказать по-своему общее: лучше

Песнь о Троянской войне сумеешь представить ты в липах,

Нежели то, о чем до тебя никто и не слышал.

Общее это добро ты сможешь присвоить по праву,

Если не будешь ты с ним брести по протоптанной тропке.

Слово в слово долбя, как усердный толмач-переводчик,

Но и не станешь блуждать подражателем вольным, покуда

Не заберешься в тупик, где ни стыд, ни закон не подмога¹.

В русской версии М. Гаспарова слова Горация о переводчике также представлены как сравнение. Гораций предлагает начинаю­щим поэтам не писать о каких-либо новых, никому не известных вещах, это слишком сложно. Можно использовать хорошо из­вестные сюжеты, уже описанные в классической литературе. Он предостерегает поэтов от слишком точного повторения того, что стало уже общим достоянием. Говоря о Троянской войне, он ско­рее всего имеет в виду «Илиаду» Гомера. Если это так, то слова Горация можно интерпретировать и как рекомендацию не пере­водить поэтические произведения греческих классиков, тем более дословно, т.е. так, как переводили обычно в тот период тексты иных, нехудожественных, жанров. В такой интерпретации советы поэтам выглядят вполне логично: используя сюжеты и характеры, выведенные в классической греческой литературе, не переводить слово в слово греческие произведения, но и не идти по пути вольных подражаний классическим авторам.

Иероним распространяет эту рекомендацию на переводчи­ков. Создается впечатление, что он трактует слова Горация fidus Interpres не как сравнение, а как обращение. В истории перевода, как отмечает канадский исследователь П. Оргёлен, двоякая трак­товка высказывания Горация встречалась неоднократно. Более правильной считается форма сравнения с переводчиком, а не об-

¹ Квинт Горации Флокк. Оды_; эподы, сатиры, послания. М., 1970. С. 386 (перевод М. Гаспарова).

ращения к нему. Еще в XVI в. (1545) Жак Пелетъе дю Ман в своем переводе «Поэтического искусства» Горапия уже предста­вил эту форму именно как сравнение, а не как обращение. Одна­ко, отмечает Оргёлен, поправка, внесенная Пелетье дю Маном, была быстро забыта. Лишь в XVII в. Пьер-Даниель Юэ в трактате «О переводе», увидевшем свет в 1661 г., вновь говорит об ошибке в трактовке высказывания Горация, чем вызывает живую дискус­сию сторонников и противников вольного перевода в эпоху рас­цвета «прекрасных неверных»¹.

Разночтения встречаются и в современный период. Так, Ко-панев приводит высказывание Горация как обращенное к пере­водчикам: «О усерднейший переводчик, стремись к тому, чтобы переводить не слово в слово»². В то же время Гоциридзе и Хуху-ни, ссылаясь на перевод А.В. Артюшкова («не... иди переводчи­ком верным другого Слово за словом»), полагают, что высказыва­ние к переводчикам не обращено³.

Интересную версию того, почему Иероним использует выс­казывание Горация по отношению к переводчикам, предложил испанский исследователь В. Гарсия Йебра. Он полагает, что Иероним просто не обратил внимания на падежную форму инте­ресующего нас словосочетания: у Горация оно стоит в имени­тельном падеже, а не в звательном, который следовало бы упот­ребить в обращении (fide interpres). Йебра полагает, что Иероним не заметил этого несоответствия падежных форм, так как в его время звательного падежа, существовавшего при Горации, в^ ла­тинском языке уже не было. Но на это, как отмечает Гарсия Йеб­ра, не обратили внимания и десятки последующих толкователей Горация (и Иеронима). А ведь истина лежит на поверхности, продолжает автор исследования, независимо от падежного окон­чания она в самом строе мыслей Горация, излагаемом им в дан­ном месте поэмы, где он дает наставления начинающим поэтам (а отнюдь не переводчикам)⁴.

Однако предположение испанского исследователя о путанице в падежных формах представляется сомнительным. В самом деле, помня о любви Иеронима к классической латинской литературе и языку, а также его глубокие познания в этой области, вряд ли можно допустить, что Иероним не обратил внимания на такую «мелочь», как различие падежных форм в один звук, как говорит Йебра, даже если в его время одна из форм уже и не употреблялась.

¹ Horguelin P.A. Anthologie de la maniere de traduire. Domaine francais. Montreal,
1981. P. 20.

² Копанев П.И. Указ. соч. С. 181.

³ Гоциридзе Д.3., Хухуни Г.Т. Указ. соч. С. 38.

⁴ См.: Garcia Yebra V. Traduccion: historia у teoria. Madrid, 1984. P. 48—68.

Более того, если смысл высказывания довольно просто выводится из контекста, трудно предположить, что Иероним оказался не­способным его понять.

Чем же можно объяснить в таком случае то, что Иероним распространяет на переводчиков рекомендацию Горация, данную начинающим поэтам? Можно предположить, что Иероним умыш­ленно не обращает внимания на различие форм (тем более что его современникам, для которых он писал, это различие могло быть и неизвестно) и использует высказывание Горация так, как это ему выгодно. Если принять во внимание, что Иероним был блестящим и весьма жестким полемистом, не щадившим сопер­ников и не стеснявшимся в выборе аргументов и форм выраже­ния в спорах (сравнение соперников с ослами довольно часто возникает в его полемических текстах)¹, то это вполне можно до­пустить.

Но можно найти этому факту и еще одно объяснение. Оно действительно выводится из контекста, но не из контекста «По­слания Писонам» Горация², а из контекста письма Паммахию Иеронима, в котором им использована цитата из Горация. Выс­казывание Горация приводится Иеронимом вслед за известным фрагментом предисловия Цицерона к собственным переводам ре­чей Эсхина и Демосфена. Цицерон, как мы помним, утверждает, что сделал это не для собственной пользы, а для обучающихся ораторскому искусству и подчеркивает, что переводил он эти речи не как переводчик, а как оратор. Таким образом, и Цицерон, и Гораций дают наставления тем, кто стремится обучиться их ис­кусствам. Оба используют сравнение с переводчиком-буквалис­том — антиподом красноречивого оратора или поэта, — чтобы продемонстрировать, как не нужно делать. Иероним — ученик и последователь Цицерона и Горация — скорее причислял себя к касте литераторов, чем толмачей-переводчиков. Поэтому и в пе­реводе, важном для него виде литературной деятельности, он стремился сам и призывал других следовать советам своих учите­лей, чувствовать себя в переводе свободно, не сковывая порывы красноречия рамками форм исходного текста, т.е. не поступать так, как переводчики-буквалисты. Возможно, для него, как и для его предшественников, само слово interpret заключало отрица­тельную коннотацию, так как обозначало именно буквалиста, ли­шенного дара красноречия и следовавшего в переводе букве ори­гинала³. Таким образом, Иероним, скорее, не перепутал падежные

¹ См.: Смирнов АЛ. Указ. соч.

² «Об искусстве поэзии» — одно из трех посланий 2-й книги «Посланий*
Горация, известное также как «Послание Писонам».

³ См.: Гоциридзе Д.З., Хухуни Г.Т. Указ. соч. С. 35.

формы, он сознательно использовал двусмысленное в отрыве от контекста высказывание римского поэта, чтобы, сославшись на его авторитет, убедить противников в правильности выбранного им пути в переводе: не переводить как переводчик-буквалист, а создавать в переводе текст подобно ораторам или поэтам.

Эта главная в теоретических рассуждениях Иеронима мысль развивается в тексте письма и подкрепляется разными примера­ми, призванными показать, что путь, выбранный переводчиком, верен.

б) Переводчик и евангелисты-интерпретаторы

Истинность своего переводческого кредо, сформировавшего­ся, по его собственному признанию, еще в юности, — переводить не слова, а мыслн — Иероним подкрепляет ссылками не только на авторитет языческих ораторов и поэтов, но и на книги духов­ных авторов. Он приводит в качестве примера переводы пропове­дей и псалмов с греческого на латинский исповедника Хилария, который, «стараясь не следовать вялой букве и стыдясь своего не­естественного и безграмотного перевода... смысл захватывал в плен и по праву победителя переносил его на родной язык»'. Упоми­ная одну из книг житий святого Антония, он приводит цитату, где перевод слово в слово сравнивается со слишком густой тра­вой, душащей всходы. Это высказывание неожиданным образом вызывает в памяти один из аргументов Ю. Найды в пользу «дина­мической», а не «формальной» эквивалентности. Найда полагал, что естественная для естественной (непереведенной) речи избы­точность способствует наиболее полному и точному восприятию сообщения, При соблюдении формальной эквивалентности в пе­реводном тексте оказывается слишком много новых для обычной речи заимствованных элементов, слов, оборотов речи, конструк­ций, порядков расположения и т.п. Они устраняют привычную избыточность и мешают восприятию сообщения². Нетрудно заме­тить, что переводческое кредо Иеронима напоминает современную «интерпретационную концепцию», традиционно развиваемую французской и некоторыми другими переводческими школами.

На мысль об интерпретации как основе перевода наводит ар­гумент Иеронима в пользу принятого им подхода к переводу, на который ранее исследователи его творчества особого внимания не обращали: Иероним ставит переводчика в один ряд с евангелис­тами и апостолами, т.е. с интерпретаторами речений пророков или даже Слова Господня. Перечислив предшественников, кото­рые старались передать смысл, а не следовать букве, он заключа-

Hieronymus. Op. cit. P. 573.

См.: Комиссаров В. Н. Общая теория переиода. М.

ет: «Меня это также не удивляет и у других авторов, так как и переводчики "Септуагинты", и евангелисты и апостолы использо­вали в святых книгах один и тот же прием. У Марка (Марк 5. 41) мы читаем, что господь сказал: "талифа куми", что обозначает, добавляет евангелист, "девица, тебе говорю, встань". Но в еврей­ском речении есть только "девица, встань". Обвините евангелиста в том, что добавил от себя "тебе говорю", но сделал он это для выражения повелительного призыва»'. Далее Иероним показывает, как Матфей интерпретировал пророчества Иеремии (Матф. 27. 9) и Захария (Зах. П. 12. 13), как Марк и апостол Павел использовали высказывания Исайи, как Лука интерпретировал ветхозаветные сюжеты. Он отмечает изменения в тексте Септуагинты по сравне­нию с древнееврейским подлинником. «Слишком долго пришлось бы перечислять, сколько переводчики Септуагинты добавили или сколько выпустили», — заключает автор Вульгаты. Однако он вовсе не критикует переводчиков Септуагинты, напротив, он апеллирует к общепризнанной версии, стараясь доказать, что даже они не смогли избежать неточностей и изменений текста оригинала.

В то же время Иероним критически высказывается в отноше­нии Аквилы, который, как известно, стремился сделать перевод буквальным: «Нужно ли, как он, с надоедливым рвением перево­дить слоги и даже буквы... чего ни греческий, ни латинский не допускают?»

Еше одна идея, которую можно вывести из высказываний Иеронима, заключается в необходимости разграничивать тексты, подлежащие переводу, и, соответственно, различать и способы перевода. Если светская литература предоставляет переводчику полную свободу действий, то тексты Священного Писания, где даже «порядок слов есть таинство», требуют иного, максимально близкого к тексту оригинала перевода. В этом можно довольно отчетливо видеть понимание древним переводчиком того, что вы­бор способа перевода зависит от функциональной характеристи­ки текста.

в) Сознание неизбежности потерь и ошибок

Иероним вполне отчетливо осознавал, что каким бы ни было содержание текста, кому бы ни принадлежало его авторство, ка­ким бы виртуозным ни был переводчик, утраты в переводе неиз­бежны. В том же письме Паммахию Иероним вспоминает, как более 20 лет назад предпринял перевод «Хроники» Евсевия и столкнулся с такими трудностями, о которых ранее и не подозревал. Он цитирует в письме строки из своего собственного предисловия

Hieronymus. Op. cit. P. 574.

к переводу книги Евсевия, сделанному еще во время пребывания в Константинополе. В этом тексте отмечаются многие погрешности, проявляющиеся в «сбивчивой неточности и неопределенности» при переводе малопонятных мест¹. Комментаторы Иеронима склонны видеть причину этих погрешностей в недостаточном знании языков и истории, а также в крайней поспешности пере­водчика². Иероним в предисловии, адресованном друзьям Викен-тию и Галльену, и сам признается в этом. В то же время он ста­рается убедить читателей, что погрешности неизбежны в любом переводе: «Если кто-то не понимает, насколько в переводе стра­дают красоты языка, пусть он переведет Гомера слово в слово на латинский. Скажу больше: пусть он передаст его на своем соб­ственном языке, но в прозе; и тогда увидит, каким смешным ста­нет его стиль: красноречивейший из поэтов будет лишен красно­речия»³.

Иероним поражается, насколько люди не способны осознать всю тяжесть переводческого труда, состоящую в попытке совмес­тить несовместимое, найти в одном языке такие выразительные средства, которые полностью соответствовали бы формам другого языка, не уступая им, но и не превосходя их. Древнему перевод­чику нелегко видеть, как «страдают красоты языка», но совер­шенно нестерпимо видеть, что искажается смысл. Смысл для него — главная ценность. В том же предисловии, приведенном в письме Паммахию, он писал: «Трудно следовать строкам, напи­санным другим, и не уклониться где-нибудь в сторону. Очень сложно, чтобы хорошо сказанное на одном языке сохранило свой блеск в переводе. А если мысль выражена одним очень точным словом, а у меня нет ничего, что могло бы ее передать? Тогда, чтобы полностью передать смысл, я с большим трудом, пустив­шись в тягостный и долгий окружной путь, выхожу на дорогу, которая в самом деле совсем коротка. Если я перевожу слово в слово — это звучит абсурдно, если же по необходимости я совсем немного меняю строение речи или стиль, я чувствую, что нару­шаю долг переводчика»⁴.

§ 3. Трактат о правилах «хорошего перевода» Э. Доле

Каждое поколение стремится найти в трудах предшественни­ков то, что было бы созвучно их эпохе или подтверждало бы их собственные взгляды на изучаемое явление. Этим, возможно, объясняется неоднократное обращение современных иссдедовате-

¹ Смирное АЛ. Указ. соч. С. 12.

² Там же.

³ Цит. по: Horguelin PA. Op. cit. P. 24 (перевод мой. — Н.Г.).

⁴ Там же.

лей к работам мыслителей прошлого даже тогда, когда эти произ­ведения кажутся уже достаточно хорошо известными. Но есть и еще одна причина неоднократного обращения к работам «старых мастеров» — это попытка устранить неточности и искажения в трактовке их идей, возникшие в результате многократного, часто межъязыкового, перефразирования их текстов, и, возможно, по­пытаться увидеть в них нечто новое, ускользнувшее из поля зре­ния предшествующих исследователей.

Имя Этьена Доле (1509—1546) -- гуманиста французского Возрождения, писателя, переводчика, типографа — хорошо из­вестно филологам и историкам, изучающим литературное наследие французских авторов той эпохи. Но наиболее яркий след Доле оставил в европейской истории перевода. Нет такой книги по ис­тории перевода, где не упоминалось бы о нем. Ему посвящена целая глава в книге Э. Кари «Великие французские переводчи­ки»¹, о нем упоминают Р.А. Будагов, П.И. Копанев, А.В.Федо­ров, Е.Г. Эткинд, М. Балляр, А. Ван Оф, Ю. Найда, П.А. Оргёлен, Д. Стейнер и многие другие².

Современные исследователи по праву ставят Доле в один ряд с другими выдающимися переводчиками прошлого. «Время от времени, -- пишет Доминик Ори, автор предисловия к книге Ж. Мунсна "Теоретические проблемы перевода", — чтобы вдох­новиться или утешиться, мы ставим свечу одному из наших свя­тых учителей: святому Иерониму, допускавшему некоторые иска­жения, святому Валери Ларбо, который, напротив, не сделал ни одного, святому Этьену Доле, давшему нам нашу первую хартию, и блаженному Жаку Амьо, и еще Чепмену, и Галлану, и Бертону, и Шиллеру, и Нервалю, и Бодлеру — всем тем, кто доказал нам, что чудо возможно»³.

С именем Доле связаны важные события в истории европей­ской культуры эпохл Возрождения. В тот период пальма первен­ства в разработке теоретических проблем перевода принадлежала французам. Д. Стейнер видит в этом результат языкового и поли­тического превосходства французской культуры над культурами других народов после распада единого латинского языкового про­странства Европы. Именно этот распад и стимулировал поиск новой общей научной дисциплины — теории перевода⁴. Его глав-

ная, поистине историческая, заслуга как перед современниками, так и перед последующими поколениями переводчиков — трак­тат «О способе хорошо переводить с одного языка на другой»¹, опубликованный в 1540 г. Этот трактат считается одним из пер­вых в Европе теоретических сочинений, посвященных исключи­тельно вопросам перевода, «первой хартией переводчиков». Ко­панев расценивает сочинение Доле как «вершину переводческой мысли эпохи Возрождения»². А по мнению Кари, трактат Доле и «поныне остается одним из самых содержательных сочинений на эта тему»³.

Считается, что Доле принадлежит заслуга введения во фран­цузский язык слов traducteur (переводчик) и Iraduction (перевод), существующих во французском языке до сих пор для обозначе­ния соответствующих понятий⁴. В этом Доле следует примеру Р. Этъенна, заменившего французским словом traduire (перево­дить) как заимствованную из латыни и лишь незначительно ос­военную форму translater, так и менее точные, нетсрминологи-ческие синонимы tourner (переворачивать), mettre (класть, пере­кладывать) [ср. русское устаревшее слово с аналогичным значе­нием перелагать}. Действительно, в трактате Доле уже на первой странице можно обнаружить оба слова: «En premier lieu, il fault, que le traducteur entende parfaictement le sens, & matier de 1'autheur, qu'il traduict: car par ceste intelligence il ne sera jamais obscure en sa traduction»⁵. Однако Оргёлен, утверждая в своей «Антологии спо­собов перевода», что эти слова впервые вводит Доле в 1540 г. {т.е. именно в своем трактате), помещает в этой же книге фрагмент предисловия к переводу «Парадоксов» Цицерона, сделанному Жаном Коленом и опубликованному в 1539 г., где уже фигуриру­ет слово Iraduction⁶. Поэтому, возможно, более правильным было бы утверждать, что Доле принадлежит авторство слова traducteur.

Второе событие — трагическая гибель Доле от рук инквизи­ции, использовавшей один из его переводов как повод для рас­правы. «История перевода во Франции начинается с трагедии»⁷, -писал Эткинд в статье «Великие французские переводчики», пер­вые строки которой посвящены Этьену Доле.

¹ Сагу Е. Les Grands iraducteurs francais. Geneve, 1963.

² См.: Федоров А.В. Основы обшей теории перевода. М..1983; Будагов Р.А.
Литературные языки и языковые стили. М.,1967; Копанев П.И. Указ, соч.; Гоци-
pud'ie Д.З., Хухуни Г. Т. Указ, соч.; Nida E.A. Towards a Science of Translation. Leiden,
1964; Steiner G. Apres Babel. Oxford, 1975; Ballard M. De Ciceron a Benjamin.
Traducteurs, traductions, reflexions. Lille, 1992; Van HoofH. Op. cit; Horguelin PA. Op.
cit.; и др.

¹ См.: Мошйп G. Les Probiemes thcoriqucs de la traduction. Paris, 1963. P. VIII. ⁴ Steiner G. Apres Babel. P. 246.

¹ Dolet Е. «La maniere de bien Iraduire d'une langue en aultrc» Lyon. 1540 //
Сагу Е. Les Grands traducteurs francais. Geneve, 1963.

² Копанев П.И. Указ. соч. С. 140.

⁵ Кари Э. О переводе и переводчиках во Франции // Мастерство перевода.
М., 1966. С. 449.

⁴ См.: Сагу Е. Les Grands iraductcurs francais. P. 6; Horguelin Р.Л. Op. cit. P. 44. •^s Dotel E. Op. cit. P. 2.

⁶ Horgeulin PA. Op. cit. P. 50.

⁷ Эткинд Е. Великие французские переводчики (новая кнша Э. Кари) //
Мастерство перевода. М.. 1965. С. 467.

Доле был сожжен в Париже на площади Мобер 3 августа 1546 г., в день своего тридцатисемилетия. В переводе диалогов Платона (диалог «Антиох») Доле сделал одно, на первый взгляд несущественное добавление: rien du tout, т.е. совсем, вовсе, кото­рое, видимо, казалось ему уместным и придавало всему высказы­ванию завершенность и гармонию: «Pourquoi elle (la raort) ne peut rien sur toy, car tu n'es encore prest a deceder; et quand tu seras decede, elle n'y pourra rien aussi, attendu que tu ne seras plus rien du tout» — «Почему смерть не властна над тобой? Потому что ты еще не го­тов к кончине, а когда ты умрешь, она также будет бессильна, учитывая, что тебя больше не будет совсем». Безобидное добавле­ние, сделанное Доле, на самом деле искажало смысл высказыва­ния, ведь оно утверждало абсолютный конец, превращение в «ничто» и таким образом ставило под сомнение положение о бес­смертии души. Ни в греческом оригинале, ни в латинском пере­воде такого добавления не было. Инквизиция сочла это достаточ­ным основанием, чтобы обвинить Доле в ереси и расправиться с ним. Но переводческая ошибка послужила лишь поводом для расправы: Доле и до этого преследовался церковью и властями за поступки и высказывания, не имевшие ничего общего с перевод­ческой деятельностью.

Как пишет Э. Кари, «от памятника, который ему воздвигли, не осталось после войны ничего, кроме пустого постамента, будто для того, чтобы проиллюстрировать слова, приведшие его на кос­тер. Но глубокий смысл высказывания подтвердился с блеском: с памятником или без него, Этьен Доле получил бессмертие»¹.

Несмотря на обширную литературу, так или иначе освещаю­щую основные положения трактата Доле, вряд ли можно с уве­ренностью утверждать, что его переводческая концепция пол­ностью понята современными теоретиками перевода. Более того, в работах, написанных на русском языке, эти положения зачас­тую приводятся неточно, а иногда и в искаженном виде, что, разу­меется, влечет за собой ошибки в трактовке основных идей автора.

Прежде всего хотелось бы подвергнуть сомнению распростра­ненное мнение² о том, что трактат Доле о переводе является гла­вой из его книги «Французский оратор». На самом деле Доле только собирался опубликовать большую работу, посвященную французскому языку, под названием «Французский оратор», в ко­торую, по его замыслу, действительно должна была войти глава о принципах перевода. Это произведение должно было включить в себя трактаты на следующие темы: грамматика, орфография, ак-

¹ Сагу Е. Les Grands... P. 5 (перевод мой. — Н.Г.).

² См.: указ. соч. Будагова, Копанева, Гоциридзе и Хухуни.

центуация, пунктуация, произношение, происхождение некото­рых выражений, способы хорошо переводить, ораторское искус­ство, поэтическое искусство¹.

Иначе говоря, им был задуман обширный труд по теории французского языка — от орфографии и фонетики до стилистики и поэтики. Но замысел остался нереализованным. В 1540 г. Доле решает опубликовать то, что было уже написано, — трактаты о переводе, о пунктуации и об акцентуации. Эти этюды вышли под общим названием: «La maniere de bien traduire d'une langue en aultre: davantage, de la punctuation de la Langue Francoyse. Plus. Des accents d'ycelle» — «О способе правильно переводить с одного языка на другой, затем о пунктуации французского языка, а также о его ударениях». Книга имела успех и выдержала еще три издания: со­ответственно в 1541, 1542 и 1543 гг.² Что касается «Французского оратора», то при жизни Доле он так и не был опубликован. Уже в 1549 г., т.е. через три года после гибели Доле, Дю Белле в тракта­те «Защита и прославление французского языка» сетовал, что никто так и не взялся опубликовать «Французского оратора», и выражал надежду на то, что «(может быть!) какой-нибудь изда­тель, благоговеющий перед памятью автора и перед Францией, скоро выпустит, быстро и без ошибок, в свет»³ сочинение Доле.

О том, что к моменту опубликования трактата о переводе «Французский оратор» оставался проектом, реализованным лишь отчасти, свидетельствует и тот факт, что, упоминая эту работу в трактате, Доле использует формы как настоящего, так и будущего времени: «En mon Orateur Fmngoys'}Q traicteray се poinct plus ample-ment» — «В моем Французском ораторе я освещу это положение более полно»; «D'yceulx nombres oratoires je parle plus copieusement en mon Orateur» — «Об этих размерах я говорю более подробно в моем Ораторе». Во всяком случае уже из этих предложений вид­но, что «Французский оратор» рассматривается автором отдельно от трактата о переводе. Таким образом, трактат Доле вполне мож­но считать самостоятельным произведением, а не главой из более крупного сочинения.

К сожалению, авторы работ, так или иначе анализировавших концепцию Доле, не всегда опирались на первоисточник — текст его трактата. Возможно, текст этого сочинения был труднодосту­пен исследователям. Но уже в 1950 г. вышла книга Б. Вейнберга о французском Возрождении⁴, где приводился текст сочинения

10.

¹ См.: Ballard M. Op. cit. Р.

² Ibidem.

¹ Дю Белле Ж. Защита и прославление французского языка // Эстетика Ре­нессанса. Т. 2. М„ 1981. С. 252.

⁴ Weinberg В. Critical Prefaces of the French Renaissance. Evanston, 1950. P. 81-83.

Доле на французском языке XVI в. Именно на это издание ссы­лался Р.А. Будагов, анализируя основные положения трактата французского гуманиста в книге «Литературные языки и языко­вые стили» (в главе «Художественный перевод и литературные языки»). Этот текст воспроизводит одно из изданий сочинения Доле: в нем даются ссылки на первое издание 1540 г. Кроме того, орфография и графика некоторых букв представлены уже в осовре­мененном виде. Но в целом, если судить по факсимильной копии первого издания, приведенный в книге Б. Вейнберга текст вполне соответствует оригиналу.

В 1963 г. в Швейцарии вышла уже упоминавшаяся книга Э. Кари «Великие французские переводчики»¹. В ней была поме­щена факсимильная копия текста трактата Доле по первому изда­нию 1540 г. В 1965 г. Эткинд опубликовал рецензию на эту книгу в сборнике «Мастерство перевода» за 1964 г.². В 1967 г. эта работа Кари упоминалась также Будаговым в книге «Литературные языки и языковые стили»³. Иначе говоря, антология текстов трактатов «старых французских мастеров перевода», составленная Кари, также не осталась без внимания наших филологов.

Критический анализ основных положений трактата Доле, сделанный Будаговым, ста,¹! основным источником сведений об этом сочинении эпохи Возрождения для авторов некоторых более поздних работ по истории перевода. Копанев, рассказывая о Доле в своей интересной и насыщенной информацией книге по исто­рии перевода, ссылается на целый ряд источников. Он упоминает книгу американского исследователя Ю. Найды «Towards a Science of Translation», указанную работу Будагова, рецензию Эткинда на книгу Кари, на статью самого Кари «О переводе и переводчиках во Франции», опубликованную на русском языке в том же сбор­нике «Мастерство перевода» за 1964 г.⁴ Однако основные положе­ния трактата Доле представлены Копаневым в виде свободных перифраз именно той версии, какую мы находим в работе Будаго­ва. Грузинские исследователи Гопиридзе и Хухуни уже в 90-е годы воспроизводят основные положения трактата Доле также по ра­боте Будагова.

Рассмотрим основные положения переводческой концепции Доле по тексту подлинника и сравним их с различными версиями его интерпретаторов.

Первое правило сводится, на первый взгляд, к тому, что пере­водчик должен прекрасно понимать смысл и содержание перево-

¹ Сагу Е. Les Grands...

² Эткинд Е.Г. Указ. соч.

-¹ Будагов Р.А. Указ. соч. С. 248.

⁴ Кари Э. О переволе и переводчиках во Франции // Мастерство перешла М., 1965. С. 429-455.

димого (que le traducteur entende parfaitement le sens et la matiere de 1'auteur qu'il traduit). В современных французских вариантах это правило сформулировано практически так же, как и в древнем тексте; изменена пунктуация в соответствии с нормами совре­менного французского языка. Кроме того, в версии Ван Офа пе­ред словом matiere (le sens, & matiere) появляется определенный артикль, которого нет у Доле. Нет артикля и в интерпретации, предложенной Кари.

Если взглянуть на эти различия исходя из норм современно­го французского языка, то окажется, что версия Кари существен­но отличается от версии Ban Офа. В наше время артикль обычно повторяется перед вторым и следующими членами конструкции с сочинительной связью между составными частями, если они представлены как самостоятельные члены серии, обладающие опре­деленной независимостью друг от друга. Опущение артикля перед вторым и следующими членами подобной конструкции возмож­но, если второй элемент словосочетания разъясняет первый либо если последовательность имен понимается как нечто целое, части которого неразрывно связаны между собой. Как же следует трак­товать данный фрагмент текста Доле? Что хотел он обозначить сочетанием слов le sens, & matiere: два важных, но относительно самостоятельных элемента, которые необходимо уяснить пере­водчику, или же некую единую сущность, заключенную в ориги­нальном тексте?

Известно, что во французском языке XVI в. в конструкциях, представляющих собой серию имен существительных, объединен­ных сочинительной связью, можно было ставить артикль только перед первым именем, согласовывая его с ним. М. Гревис приво­дит пример из Монтеня, современника Доле: «Le prix et hauteur de la vraye vertu est en la facilite, utilite et plaisir de son exercice». В совре­менном французском языке есть немало устойчивых словосочета­ний, сохранивших эту архаичную форму (les eaux etforets, les allees et venues, ets).

Анализ текста трактата показывает, что Доле последовательно не ставит артикль перед вторым именем в сочинительных конструк­циях: la dignite, & richesse; les modernes, & posterieurs; une liaison, & assemblement; les tons, & mesures; etc. Иначе говоря, Доле строит все сочинительные конструкции по одной-единствениой модели, а именно без артикля перед вторым членом конструкции. Поэтому вряд ли есть основания вкладывать какой-либо дополнительный смысл в «нулевой» артикль перед вторым именем в древнем тексте.

Современная версия, предложенная Ван Офом, оказывается более точной по сравнению с версией Кари, в которой сохранена архаичная грамматическая конструкция, имеющая иное значение в современном языке.

Таким образом, можно заключить, что Доле в первом пара­графе пишет о двух важных и относительно независимых друг от друга вещах, которые должен уяснить для себя переводчик. Автор трактата не стремится представить их как нечто целое, обладаю­щее внутренней неразрывной связью.

Именно поэтому русская интерпретация первого правила, данная в книге Будагова и воспроизведенная позднее в учебном пособии Гоциридзе и Хухуни, где словосочетание le sens & matiere, составляющее суть первого правила, сводится к весьма абстракт­ному, обобщающему оба элемента местоимению то (переводчик должен понимать то, что переводит), представляется весьма рас­плывчатой и неточной. В такой общей трактовке правило Доле не содержит ничего нового. Ведь еще Иероним писал, что может перевести лишь то, что предварительно понял.

Версия, предложенная Копаневым, более конкретна. Он пред­ставляет правило Доле как требование понимать содержание ори­гинала и намерения автора. Эта формулировка, на мой взгляд, довольно близка оригинальной, хотя и она требует уточнений; что такое «содержание оригинала», как соотносится оно с поня­тием «смысл», что понимать под «намерениями автора», ведь в тексте Доле нет слова даже с близким значением.

Принцип «смыслового» перевода восходит еще к периоду ан­тичности и раннего Средневековья, когда Цицерон, а затем и Иероним провозглашали, что переводчик не должен следовать букве оригинала, но стремиться передать смысл переводимого. Цицерон и Иероним, говоря о преобладании смысла над фор­мой, использовали вокабулу sensus (sensum exprimere de sensu).

Доле к производному от этого латинского слова французско­му le sens, близкому по значению латинскому этимону, добавляет еще и слово matiere. Именно это добавление и дает основание видеть в трактате Доле большую глубину по сравнению с той, что мы обнаруживаем в высказываниях предшественников.

В самом деле, французское слово matiere обладает чрезвычай­но широким значением: от философской категории материя до значений вещество, материал. Абстрактные значения этого слова связаны с понятием предмета мысли, т.е. точки ее приложения. Соотнесенность с понятием предмета мысли и позволяет упот­реблять его для обозначения содержания произведения, так как в содержании текста и находит свое отражение предмет мысли, и даже шире — его темы. Таким образом, первое положение Доле можно было бы трактовать как требование следовать в переводе смыслу и содержанию переводимого произведения, хотя, когда речь идет о переводе, различие между этими понятиями не всегда очевидно.

Но Доле, формулируя это положение, говорит не о произведе­нии, а об авторе (le sens et matiere de 1'auteur), что, на мой взгляд, вызывает дополнительные вопросы и заставляет внимательнее вдуматься в смысл его высказывания.

Можно предположить, что слово автор в тексте Доле — это обычная метонимия: текст автора = автор. В этом случае предло­женная выше трактовка представляется вполне состоятельной. Но можно продолжить анализ дальше и посмотреть, в каких значе­ниях французские слова sens и matiere могут сочетаться со словом auteur, а также постараться понять, что скрывается за глаголом entendre.

Если не рассматривать способность слова sens обозначать по­нятия смысл, значение, которые связаны с понятиями знак или со­вокупность знаков (в том числе и текст произведения), а исходить лишь из тех значений слова, в которых возможно его сочетание со словом, обозначающим одушевленный предмет, и если при этом оставить в стороне те значения, которые уводят нас в эмо­циональную сферу и соотносимы со значениями русских слов чувство, чувствование, то остается лишь одно значение, считаю­щееся в современном французском языке устаревшим и сохра­нившимся в устойчивых выражениях, а именно суждение.

В этом случае фраза Доле становится более понятной, и в ней появляется новый смысл. Интересен и выбор глагола для обозна­чения процесса понимания. Во французском языке этот процесс может быть выражен разными глаголами: comprendre, saisir, entendre. Если учесть, что глагол saisir, у которого значение понимание явля­ется переносным, расценивается как синоним глагола comprendre, то основная оппозиция внутри общего значения понимания про­легает между глаголами entendre и comprendre. В самом деле, гла­гол comprendre обозначает «проникнуть разумом в сущность вещи, как во все ее составные части, так и в целом». Что же касается глагола entendre, то он обозначает не столько проникновение в суть вещей, сколько уяснение сути слов, высказываний. Этот гла­гол точно выражает сущность первого этапа перевода — проник­новение в сущность речений автора оригинала.

В результате анализа значений слов оказывается возможным предложить новую, уточненную трактовку первого правила хоро­шего перевода, сформулированного Доле. Действительно, пере­водчику следует прежде всего отчетливо понять, каков предмет мысли автора и каковы его суждения об этом предмете.

Второе правило хорошего перевода в трактате Доле представ­лено в весьма лаконичной форме. Его смысл верно передан и в современных французских версиях, и в переложениях на русский язык, правда, все современные версии в силу вполне объяснимой

тезисности изложения ограничиваются лишь общей деклараци­ей — от переводчика требовалось превосходное владение как языком оригинала, так и языком перевода.

Попытаемся разобраться, какие причины вызвали появление этого правила в трактате, и понять, что имел в виду Доле под со­вершенным владением языками.

Данное требование к переводчикам могло быть, конечно, обусловлено известной в истории перевода практикой перевода с помощью языка-посредника, довольно распространенной как в тот период, когда писал свой трактат Доле, так и в более раннюю эпоху. Достаточно вспомнить гневные строки из трактата сооте­чественника и современника Доле — Жоашена Дю Белле, обли­чающие переводчиков, не знакомых даже с азами языков, с кото­рых они берутся переводить. Есть некоторые основания полагать, что положение о необходимости переводчику в совершенстве владеть обоими языками Доле заимствовал у флорентийского гу­маниста конца XIV — начала XV в. Леонардо Бруни (1370—1444). В самом деле, Бруни в трактате «De interpretatione recta», написан­ном в 1420 г., одним из основных требований к переводчику на­зывал совершенное владение обоими языками, т.е. не только языком оригинала, но и языком перевода. Таким образом, в его сочинении провозглашалось стремление не только к точности в переводе, но и к правильности речи на языке перевода, к изяще­ству переведенного текста. Некоторые исследователи, в частности Стейнер, считают, что трактат Доле был навеян идеями итальян­ских грамматиков и риторов начала XVI в. и, возможно, Бруни¹. Существует, правда, и более осторожная позиция, высказывавша­яся Балляром, который полагает, что, учитывая связи Доле с Италией, такого влияния нельзя исключать, но наличие этих свя­зей само по себе еще ничего не доказывает².

Более того, Доле не только сформулировал положение о не­обходимости совершенного владения обоими языками. Он не ограничился лишь общими призывами, а попытался аргументи­ровать необходимость именно совершенного владения языками. Аргументы его имеют сугубо лингвистическую основу. «Emends, que chascune langue a ses proprietes, translations en diction, locutions, subtilites, & uehemences a elle partlculieres» — «Пойми, что каждый язык имеет свои особенности, переносы в речениях, способы выра­жения, едва уловимые тонкости и выразительную силу, свойствен­ные только ему». Как видим, Доле пишет о неповторимости каждо­го языка с точки зрения его выразительных способностей. Эта

¹ SleinerG. Apres Babel. P. 262.

² BallardM. Op. cit. P. 111.

неповторимость проявляется прежде всего в том, что значения слов в разных языках полностью совпадают чрезвычайно редко, как правило, они различаются и по объему, и по содержанию заключенных в них понятий. Уместность, точность слова в тексте оригинала, осознанная переводчиком, требует поиска такого же уместного и точного слова в переводе.

Доле отмечает также особенности переноса значений, раз­личные в разных языках, т.е. своеобразие образных выражений, фразеологии и идиоматики. Он понимал, что способности языка устанавливать необходимые для переноса значений ассоциативные связи между предметами и явлениями практически не повторя­ются при переходе от одного языка к другому. Отсюда и требова­ние совершенного владения и языком перевода. Если переводчик не знает всех тонкостей и языка оригинала, и языка перевода, он наносит вред и автору, которого он переводит, и языку, на кото­рый он его перелагает, так как он не показывает достоинств и бо­гатств обоих языков, которыми он оперирует, утверждал Доле (Lesquelles si le traducteur ignore, il faict tort a 1'autheur, qu'il traduict: & aussi a la langue, en laquelle il le tourne: car il ne represente, & n'exprime la dignite, & richesse de ces deux langues, desquelles il prend le maniment).

Аргументы Доле в известной степени перекликаются с идея­ми Бруни, которые тот высказывал, правда, по другому поводу, а именно когда говорил о недопустимости дословного перевода. Одной из самых интересных особенностей трактата флорентий­ского гуманиста яатяется то, что он, пожалуй, впервые попытался подойти к проблеме верности перевода и буквализма с научных позиций¹. Он различал в речи последовательности знаков двух видов. Первый вид составляют последовательности (сложные фрагменты речевой цепи), смысл которых вытекает из смыслов, заключенных в составляющих их знаках, и комбинации грамма­тических правил их сочетания. Второй вид составляют такие после­довательности, смысл которых не может быть выведен из сложе­ния смыслов составляющих их элементов, напротив, подобное сложение приводит к искажению смысла. Разумеется, что бук­вальный перевод возможен только тогда, когда в тексте встреча­ются последовательности первого вида. Если же речь идет о после­довательностях второго вида, то переводчику следует изменять оригинальный текст.

Таким образом, и Бруни, и Доле видели одно из проявлений своеобразия языков, которое должны учитывать переводчики, в уникальной образности каждого языка, в его способности к пере­носу значений.

¹ BallardM. Op. cit. P. 123 — 124. Балл яр, анализируя положения трактата Бруни, ссылается на работу: Rener F.M. Interprctatio. Language and Translation from Cicero lo Tytlcr. Amsterdam. 1989.

Одновременно Доле выступает в защиту французского языка. Вряд ли можно сомневаться в том, что, говоря о языке перевода, он имеет в виду свой родной французский язык. Ведь в тот пери­од переводы осуществлялись главным образом с классических языков на новые, среди которых был и французский. XVI век — особый период в истории французского языка. Именно в XVI в. французский язык окончательно утверждается как язык француз­ской нации, победив, с одной стороны, латынь, а с другой — множество местных диалектов. Однако не следует забывать, что указ короля Франциска I, известный под названием Ордонанс Виллер-Котре и предписывавший использование французского языка вместо латинского в области судопроизводства, нотариаль­ной деятельности и государственного делопроизводства, вышел лишь в 1539 г., т.е. за год до того, как в 1540 г. был написан Этъе-ном Доле его трактат. Французский язык еще нуждался в совер­шенствовании, защите и всяческом прославлении. Наилучший же способ такого прославления французские гуманисты видели в том, чтобы авторы, писавшие по-французски, мастерски владели этим языком и в своих произведениях, как оригинальных, так и переведенных с других языков, демонстрировали изящество, бо­гатство и красоту французского. Поэтому требование Доле к пе­реводчикам в совершенстве владеть языком перевода имеет кроме всего прочего и культурно-историческую обусловленность.

Третье положение в известной степени дополняет и развивает предыдущее. Доле говорит о недопустимости пословного перево­да. Мы неслучайно употребляем здесь термин «пословный» пере­вод, вместо того чтобы написать «дословный» или «буквальный». Термин «пословный» обращает внимание не столько на семанти­ческие аспекты слов, сколько на их расположение в тексте. Доле говорит именно о порядке слов, предостерегая переводчиков от механического воспроизведения синтаксической организации оригинального текста. Порядок слов всегда составлял одно из уязвимых мест в работе переводчика. Механическое следование в переводе расположению слов, принятому в подлиннике, неод­нократно осуждалось теоретиками перевода и критиками. Живу­честь этого «греха», видимо, в том, что перевод как деятельность по воспроизведению уже созданного текста осуществляется после­довательно. Переводчик начинает переводить и задумывается над порядком слов тогда, когда, споткнувшись, обнаруживает, что синтаксическая организация его текста не может передать смысл оригинала. Из-за этой ошибки, отмечает Доле, переводчики час­то искажают мысли автора и умаляют прелести и совершенства как одного, так и другого языка.

Таким образом, в трактате подчеркивается организующая роль порядка слов в речи и отмечается необходимость умения построить в переводе такой порядок слов, который следовал бы логике развертывания текста в соответствии с мыслями автора оригинала и с нормами языка перевода.

Интересно, что и это положение Доле иногда передается в искаженном виде. Будагов передает его очень обобщенно: «Его перо не должно быть связано словами и конструкциями оригина­ла», вовсе не упоминая, что речь идет о порядке слов. Копанев дает пространную перифразу: «Переводчик должен избегать тен­денции переводить слово в слово, ибо в противном случае извра­тит содержание оригинала и разрушит красоту его образного вы­ражения», также не уточняя, что «тенденция не переводить слово в слово» предполагает не что иное, как изменение порядка слов. Гоциридзе и Хухуни повторяют формулировку Будагова. Стей-нер, вырвав из текста трактата Доле один небольшой фрагмент, приводит читателя в полное недоумение. Он пишет, что Доле ре­комендовал переводчикам быть верными смыслу, но не порядку слов подлинника, т.е. быть свободными в изменении порядка слов, что вполне точно соответствует идее автора трактата. В ка­честве подтверждения этой мысли он приводит фразу из трактата: «C'est superstition trap grande (diray je besterie, on ignorance?) de co-mencer sa traduction au comencement de la clausule»¹ [«Совершенный предрассудок (я бы сказал, глупость и невежество) начинать пе­ревод с начала клаузулы»]. Слово clausule, появление которого во французском языке относят именно к 1540 г., означает послед­ний элемент строфы, периода, стиха. Его латинский этимон clau-sula обозначает заключение, окончание, конец, заключительная часть, концовка. Можно предположить, что, только закрепившись во французском языке, это слово еще сохраняло значения латин­ского этимона и было более широкозначным. Таким образом, Доле говорит скорее всего о том, что нельзя начинать перевод с концовки. Но это вовсе не призыв к свободе в выборе порядка слов в переводе. Напротив, он призывает переводчиков к осто­рожности в изменении синтаксического строя текста, его структу­ры и пытается показать, что в переводе нужно воздерживаться от крайностей. Начинать перевод с концовки — это такое же невеже­ство, как и стремление передать строку строкой или стих стихом.

Четвертое положение трактата, к сожалению, также подверг­шееся значительному искажению, вновь обращает нас к нормам языка перевода, но только уже не в области синтаксической орга­низации речи, а в области выбора лексики. «S'il aduient doncques

Steiner G. Apres Babel. P. 246.

que tu traduises quelque liure Latin en ycelles, mesmement en la Fran-coyse) il te fault garder d'usurper mots trop approchants du Latin, & pen usites par le passe: mais contente toy du commun, sans innouer aulcunes dictions follement, & par curiosite reprehensible» — «И если, таким образом, тебе придется переводить какую-нибудь латинскую кншу на один из них [один из новых европейских языков], в частности на французский, тебе следует воздерживаться от присвоения слов, слишком напоминающих латинские и мало использовав­шихся в прошлом; напротив, довольствуйся общеупотребитель­ным, не изобретай бездумно никаких новых речений из чувства порицаемого любопытства».

Доле действительно сравнивает новые языки (французский, итальянский, испанский, немецкий и английский) с латинским и признает, что эти народные языки еще не преуспели в искусствах так, как латинский. Но вывод, который он делает из этого поло­жения, весьма оригинален. Доле не призывает развивать новые языки за счет более развитого. Напротив, он предостерегает от увлечения латинскими заимствованиями и не рекомендует упот­реблять те заимствованные слова, которые не являются обще­употребительными. В работах французских авторов это положе­ние иногда представляется как протест против неологизмов. Но Доле говорит не только о новообразованиях, но и о тех словах, которые, будучи ранее заимствованными из латыни, не вошли в фонд общего языка, т.е. не стали общеупотребительными. При­знавая превосходство греческого и латинского над французским, Доле не отрицает того, что иногда оказывается необходимым об­ращаться к заимствованным из этих языков малоупотребитель­ным словам. В то же время он утверждает, что делать это можно исключительно редко и лишь в случаях крайней необходимости.

В некоторых работах эта мысль Доле искажена до неузнавае­мости. Более того, смысл высказывания оказывается прямо про­тивоположным тому, который вкладывает в него автор трактата. Так, у Будагова данное положение приводится в следующей фор­мулировке: «Перелагая с языка более развитого на язык менее развитый, переводчик обязан постоянно стремиться развивать последний». Почти в неизмененном виде оно возникает у Копа-нева. Подобная трактовка этого положения способна ввести в заблуждение относительно концепции французского гуманиста о взаимодействии классических и новых языков и противопоста­вить его Дю Белле, как известно, отрицавшему значительную роль перевода с классических языков для развития новых языков. Но на самом деле, напротив, это положение трактата было под­хвачено и развернуто Дю Белле. Через девять лет после того как был опубликован трактат Доле, он резко высказывался против

мнения о том, что французский язык якобы мог быть развит и усовершенствован посредством переводов с классических языков, Он выступал против использования во французской поэзии и в ораторском искусстве форм, выходящих за рамки общеупотреби­тельного. «Лучший способ хорошо говорить, — утверждал Дю Белле, — основывается на словах простых, распространенных, не чуждых общим употребительным нормам»¹.

Нетрудно заметить, что данное требование не утратило своей актуальности и сегодня. Современным переводчикам хорошо известно правило, согласно которому при выборе слов следует остерегаться иностранных заимствований. Достаточно вспомнить высказывания известной русской переводчицы Н. Галь, которая провозглашала как азы переводческого ремесла: «За исключением редких случаев, когда того особо требует характер повествования или героя, русское слово всегда лучше и уместнее иностранного. Это справедливо и для газеты, для публицистики, но стократ — для художественной прозы»².

И наконец, последнее, пятое положение трактата Доле. Кари считал, что именно этому положению Доле придавал особое зна­чение. В самом деле, Доле пишет, что, если не соблюдать этого правила, всякое сочинение окажется тяжелым и неприятным. Суть же этого правила состоит не в чем ином, как в соблюдении норм ораторской речи, а именно «правил связывания и соединения выражений с такой нежностью, чтобы не только удовлетворена была душа, но и услаждены уши, ибо нет такой гармонии в обыч­ной речи».

В трактате, посвященном правилам перевода, Доле формули­рует лишь общие положения теории ораторского искусства. Эту теорию он намеревался изложить полностью в своем «Француз­ском ораторе». Основной тезис теории Доле сводится к тому, что великолепие выбранных слов само по себе недостаточно: необхо­димо соблюдать правила их взаимного расположения. Интересным и важным в этом положении является то, что Доле стремится пе­ренести законы ораторского искусства в сферу перевода. Он утверж­дал, что соблюдение норм ораторской речи, т.е. речи, построенной по правилам ораторского искусства, важно не только для оратора, но и для историографа. Таким образом, он старается распростра­нить нормы ораторского искусства на письменную речь, в том числе и научную. Данное положение весьма существенно, так как, с одной стороны, демонстрирует стремление французских гуманистов первой половины XVI в. установить нормы француз-

¹ Дю Белле Ж. Указ. соч. С. 242.

² Галь Н. Слово живое и мертвое // Из опыта переводчика и редактора.

М., 1987. С. 54.

ского языка именно в его письменной форме, а с другой — пока­зывает пути, которыми шли филологи для выработки этих норм. Образцами для них служили произведения древних ораторов и поэтов. И если в сфере художественной литературы, поэзии сле­довало подражать поэтам древности, то в области прозаической речи, главным образом научной, необходимо было руководство­ваться нормами ораторского искусства. Сегодня мы могли бы уп­рекнуть Доле в том, что он пытался перенести нормы оратор­ской, т.е. устной, речи на письменную прозу. Действительно, нормы письменной и устной речи в современных языках весьма различны. Но не следует забывать, во-первых, что речь идет о французском языке XVI в., когда нормы письменной речи еще только предстояло выработать и для этого требовались модели, а во-вторых, что хорошая ораторская речь — это речь, как правило, подготовленная, т.е. изначально письменная, что отмечал еще Цицерон¹.

Таким образом, анализ положений трактата Доле показывает. что в его переводческом кредо центральное место отводится язы­ку перевода. В самом деле, лишь в первом положении в общих выражениях высказывается необходимость передать в переводе мысли автора и суть предмета описания. Все же дальнейшие по­ложения сводятся к одному — к требованию соблюдения норм языка перевода, а именно норм выбора слов и использования фразеологических оборотов, синтаксического построения выска­зываний и выбора соответствующих фигур речи, способных при­дать тексту должную выразительность.

Трактат Доле действительно может расцениваться как «пер­вая хартия» французских переводчиков, как первый документ французской теории перевода, так как он содержит идею, которая нашла свое воплощение в переводческой практике во Франции на протяжении нескольких столетий. Ведь именно стремлением к изяществу переводного текста продиктованы переводческие ре­шения целых поколений французских переводчиков. Апофеозом изящного перевода была эпоха так называемых «прекрасных не­верных», XVII в. — «золотой век» французской литературы. Этим нормам должен был подчиняться и переводчик.

В то же время вряд ли справедливо упрекать Доле во всех гре­хах французских переводчиков последующих поколений, позво­лявших себе всяческие вольности. Поступать так означало бы полностью пренебрегать различием между переводом и совсем иной формой литературного творчества — подражанием. Хорошо известно, что именно подражание, а не перевод проповедовалось

в XVI в. как основной способ обогащения и совершенствования национального языка и национальной литературы. Именно по пути подражания, когда «лишь идея одна заимствуется у автора», а не по пути перевода пошли многие выдающиеся писатели франции, а затем и России. Причем и те, и другие преследовали одну и ту же цель — совершенствование национального языка и национальной литературы по классическим образцам.

Сегодня можно лишь делать те или иные предположения о том, различал ли Доле перевод и подражание, подобно тому, как их различал его современник и единомышленник Дю Белле. Ра­зумеется, сочинение трактата Доле было продиктовано истори­ческой необходимостью установления норм французского языка, особенно в его письменной форме. Но положения трактата хотя бы терминологически касаются строго ограниченной сферы лите­ратурной деятельности — перевода. Дошедший до нас текст трак­тата не затрагивает других сторон литературной деятельности. Возможно, они получили бы свое освещение во «Французском ораторе».

Что же касается перевода, то концепция Доле достаточно ясна. Приоритет в ней отдается языку перевода. Текст перевода, согласно этой концепции, являясь продуктом литературной дея­тельности, должен стать частью национальной литературы и со­ответственно отвечать нормам литературного языка народа.

Если оставить в стороне чрезмерное украшательство в пере­водах, характерное для Франции XVII—XVIII вв., и взглянуть на лучшее образцы французских переводов (а не подражаний), то можно убедиться в том, что французским переводчикам всегда было свойственно чрезвычайно бережное отношение к родному языку и внимательное отношение к читателю, который, читая пе­ревод, должен получать «удовольствие от текста»¹. Становится понятным, почему французские переводчики так высоко оцени­вают трактат, написанный около половины тысячелетия тому на­зад, и считают его первым теоретическим сочинением по пробле­мам перевода, своеобразной переводческой хартией.

Поиск по сайту: