I. Методические основы

1. «Смысл» здесь рассматривается как субъективно предпола­гаемый либо: а) фактически самими действующими: 1 — в некото­ром исторически данном случае или 2 — в среднем и приблизи­тельно в некоторой данной массе случаев, либо: б) действующим или действующими, который или которые мыслятся как тип в неко­тором сконструированном в понятиях чистом типе. Этот смысл не является каким-то объективно «правильным» или метафизически постигаемым «истинным» смыслом. В том и состоит отличие эм­пирических наук о действовании — социологии и истории — от всех остальных догматических наук: юриспруденции, логики, эти­ки, эстетики, которые нацелены на изучение в своих объектах «пра­вильного», «значимого» смысла.

2. Граница между осмысленным* действованием и сугубо реак­тивным (как мы будем здесь его называть) поведением, не связан­ным с субъективно предполагаемым смыслом, чрезвычайно подвиж­на. Весьма значительная часть всего социологически релевантного поведения, в особенности чисто традиционное действование (см. ниже), находится на границе между ними. Осмысленное, то есть могущее быть понятым, действование при некоторых психофизичес­ких процессах вообще не имеет места, в других случаях его могут обнаружить лишь эксперты-профессионалы; мистические, а потому не поддающиеся адекватной передаче в словесной коммуникации процессы в полной мере не понятны тому, кому недоступны такие переживания. Напротив, способность самостоятельно совершить действование того же рода что и действование другого человека не является предпосылкой возможного понимания: «не нужно быть Цезарем, чтобы понимать Цезаря». Полная «сопереживаемость» важ­на для очевидности понимания, но не является абсолютным услови­ем толкования смысла. Доступные и недоступные пониманию со­ставляющие одного и того же процесса часто смешаны и соединены между собой.

3. Всякое толкование, как и вообще всякая наука, стремится к «очевидности». Очевидность понимания может иметь либо [а)]** рациональный характер (и тогда он или логический, или математи­ческий), либо [б)] характер вчувствующего сопереживания (эмоцио­нальный, художественно-рецептивный).

* В оригинале: «sinnhaft». Существует тонкое различие между «осмыслен­ным» (по-немецки скорее «sinnvoll», нежели «sinnhaft»), как результатом деятель­ности осмысления, позитивно оцениваемым в противоположность «бессмыс­ленному» («sinnlos»), и «смысловым», характеристики которого более размыты и нейтральны. Сохранить это различие в русском переводе значило бы сделать его еще более трудным для восприятия, тогда как выигрыш в отношении точности был бы не столь велик. Мы переводим «sinnhaft», в зависимости от контекста, как «осмысленный» или «по смыслу», не оговаривая этого специально. — прим. перев.

** Квадратные скобки указывают на то, что нумерация добавлена немецким РеДактором И. Винкельманом. — Прим. перев.

Рационально очевидным в области действования является прежде всего то, что вполне и совер­шенно интеллектуально понято во взаимосвязи предполагаемого действующим смысла. Очевидным для вчувствования является то, что полностью сопережито во взаимосвязи переживаемого в дей-ствовании чувства. Рационально понятными, т. е., в данном случае, непосредственно и однозначно интеллектуально постижимыми по смыслу являются прежде всего и более всего смысловые связи ма­тематических или логических высказываний. Когда, мысля или аргументируя, кто-то использует формулу «2x2 = 4» или теорему Пифагора или «правильно» — с точки зрения наших привычек мышления — выстраивает цепочку логических выводов, мы совер­шенно однозначно понимаем, что это означает по смыслу. То же самое происходит и в том случае, когда он, исходя из «фактов опы­та», которые мы считаем «известными», и данных целей, делает выводы о том, какого рода средства однозначно необходимы (как говорит нам наш опыт) для действования. Всякое толкование раци­онально ориентированного таким образом целевого действования имеет — для понимания применяемых средств — высшую степень очевидности. Не с той же самой очевидностью, но с достаточно большой, чтобы удовлетворить нашу потребность в объяснении, мы понимаем и такие «заблуждения» (включая и переплетения про­блем), которым либо подвержены и мы сами, либо их возникновение может быть сделано доступным переживанию путем вчувствования. Напротив, многие последние «цели» и «ценности», на которые, как говорит опыт, может быть ориентировано действование человека, мы очень часто не способны понять с полной очевидностью, а спо­собны лишь, при некоторых обстоятельствах, к их интеллектуаль­ному постижению, но при этом, чем радикальнее они отличаются от наших собственных последних ценностей, тем труднее нам по­средством вчувствующей фантазии сделать их понятными в сопе­реживании. В зависимости от ситуации, мы тогда должны удовлет­вориться только их интеллектуальным истолкованием, или, при определенных обстоятельствах, если и это не удается, даже при­нять их просто как данности и сделать для себя понятным протека­ние мотивированного ими действования, исходя из максимально возможного интеллектуального истолкования или максимально воз­можного приблизительного вчувствующего сопереживания тех моментов, на которые это действование ориентировано. Сюда от­носятся, например, многие религиозные и милосердные деяния виртуозов*, непонятные для того, кто к ним невосприимчив.

* Понятие «виртуоза» широко используется Вебером прежде всего в социогии религии. Только виртуозы способны, например, к выработке и усвоению изощренной догматики, предельному напряжению духовных и физических сил в мистике и аскезе и т. п. — Прим. перев.

Сюда относятся равным образом и проявления крайнего рационалисти­ческого фанатизма («права человека»), непонятные для того, кто, со своей стороны, радикально отвергает такую ориентацию. Ак­туальные аффекты (страх, гнев, тщеславие, зависть, ревность, лю­бовь, воодушевление, гордость, жажда мщения, набожность, са­моотдача, всякого рода вожделения) и иррациональные (с точки зрения рационального целевого действования) реакции, которые из них следуют, мы способны эмоционально сопереживать с тем большей очевидностью, чем больше мы сами им подвержены, но при этом всякий раз, даже если по степени они абсолютно превы­шают наши возможности, мы способны их понять, осмысленно вчувствуясь в них, и интеллектуально учесть их влияние на то, какое направление принимает действование и какие средства в нем используются.

Для научного рассмотрения, образующего типы, все иррацио­нальные, аффективно обусловленные смысловые связи поведения, которые влияют на действование, наиболее обозримы, если изоб­ражаются и исследуются как «отклонения» от его сконструирован­ного целерационального протекания. Например, при объяснении паники на бирже сначала целесообразно установить, как она про­исходила бы без влияния иррациональных аффектов действования, а затем уже добавить эти иррациональные компоненты в качестве «помех». Точно так же при объяснении политической или военной акции сначала целесообразно установить, как протекало бы дей­ствование при знании всех обстоятельств и всех намерений участ­ников и при строго целерациональном, ориентированном на пред­ставляющийся нам значимым опыт в выборе средств. Лишь так затем оказывается возможным каузально вменить отклонения от та­кого выбора иррациональностям, их обусловливающим. Таким об-Разом, в этих случаях конструкция строго целерационального дей­ствования, благодаря его очевидной понятности и его однозначности (свойственной рациональности), служит социологии как тип («иде­альный тип»), чтобы понять реальное, подверженное влиянию вся­кого рода иррациональностей (аффекты, заблуждения) действова-ние как «отклонение» от его протекания, ожидаемого при чисто рациональном поведении.

Постольку и лишь в силу этой методической целесообразности метод «понимающей» социологии «рационалистичен». Но эту про­цедуру, конечно, нельзя рассматривать как рационалистический предрассудок социологии, ее следует понимать только как методи­ческое средство и, таким образом, не следует истолковывать, напри­мер, так, что в жизни надо всем господствует рациональное. Ибо эта процедура вообще ничего не должна говорить о том, насколько ра­циональные соображения относительно цели определяют или не определяют в реальности фактическое действование. (Тем самым мы отнюдь не отрицаем реальной опасности совершенно неуместных рационалистических толкований. К сожалению, весь наш опыт под­тверждает, что такая опасность существует.)

4. Все науки о действовании рассматривают несмысловые про­цессы и предметы как поводы, результаты, благоприятные об­стоятельства или препятствия для человеческого действования. «Несмысловое» здесь не тождественно «безжизненному» или «нечеловеческому». Всякий артефакт, например, «машину» мож­но истолковать и понять, только исходя из того смысла, который человеческое действование (направленное, возможно, на совер­шенно отличные цели) сообщило (или желало сообщить) произ­водству и применению этого артефакта; без обращения к этому смыслу она остается совершенно непонятной. Понятна здесь, та­ким образом, соотнесенность с ней человеческого действования, либо как «средства», либо как «цели», которая мерещилась одному или многим действующим и на которую было ориентировано их действование. Только в этих категориях происходит понимание та­ких объектов. Несмысловыми, напротив, остаются все — одушев­ленные, неодушевленные, случающиеся помимо людей и среди людей — процессы и ситуации без предполагаемого смыслового содержания, коль скоро они не вступают с действованием в отно­шение «средства» или «цели», но представляют собой только повод к нему, стимул или препятствие. Внезапное появление Долларта в конце XIII в.* имело (возможно!) «историческое» значение, по­скольку вызвало известные процессы переселения, весьма серь­езно повлиявшие на ход истории**.

* Долларт — морской залив в устье реки Эмс на германо-нидерландской грани образовался в 1277 г. в результате штормового прилива. — Прим. перев.

** Вебер говорит здесь об «истории» в двух смыслах и использует два разных темина. «„Историческое" („historische") значение» относится к истории как назначение для хода истории» («geschichtliche Tragweite») предполагает самое историческую действительность. — Прим. перев.

Последовательное угасание и вообще органический круговорот жизни — от беспомощности ре­бенка до беспомощности старика — имеет, безусловно, первосте­пенное социологическое значение в силу того, каким образом люди ориентировались и ориентируются на это положение дел в своих действиях. Еще одну категорию образуют недоступные по­ниманию данные опыта, относящиеся к психическим или психо­физиологическим процессам (утомление, упражнение, память и т. д., но также, например, типичная при определенных формах умерщвления плоти эйфория, типичные различия в способах реакции, в зависимости от темпа, вида, однозначности и т. д.). В конечном счете, здесь такое же положение дел, как и в слу­чае с другими данностями, недоступными пониманию: и прак­тически действующий, и понимающий наблюдатель относится к ним просто как к «данным», с которыми приходится считаться. Конечно, существует возможность, что в будущем исследования обнаружат недоступные пониманию регулярности также и в пове­дении собственно смысловом, хотя до сих пор это и не удавалось. Например, различия в биологическом наследственном материале («рас») (если и поскольку было бы статистически убедительно про­демонстрировано их влияние на характер социологически релеван­тного поведения, т. е. в особенности на характер соотнесенного со смыслом социального действования) следовало бы принять как социологические данности, подобно тому, как принимают физио­логические факты, например, характер потребности в пище или влияние старения на действование. А признание их каузального значения, конечно, даже в малой мере не изменило бы задачу социо­логии (и наук о действовании вообще): истолковывающим образом понимать осмысленно ориентированные действия. В свои связи мотивации, доступные понятному истолкованию, она только в оп­ределенных местах включала бы недоступные пониманию факты (например, типические связи между частотой определенным обра­зом целенаправленных действий или степенью его типичной раци­ональности и индексом черепа или цветом кожи, или какими бы то ни было еще наследственными физиологическими качества­ми), подобно тому, как это делается уже сегодня (см. выше).

5. Понимание может означать: 1) актуальное понимание пред­полагаемого смысла некоторого действия (в том числе и высказы­вания). Например, мы актуально «понимаем» смысл положения «2x2 = 4», которое мы слышим или читаем (рациональное актуаль­ное понимание мыслей) или смысл вспышки гнева, проявляющей­ся в выражении лица, междометиях, иррациональных движениях (иррациональное актуальное понимание аффектов), или поведение дровосека, или того, кто берется за засов, чтобы закрыть дверь, или прицеливается в зверя ружьем (рациональное актуальное понима­ние действий). Но понимание может также означать: 2) объясняю­щее понимание. Мы «понимаем» в соответствии с мотивацией, ка­кой смысл тот, кто высказывает или записал положение «2x2 = 4», вложил в то, что он сделал это именно теперь и в данной связи, если мы видим, что он занят торговой калькуляцией, научным до­казательством, техническими расчетами или иными действиями, к взаимосвязи которых, согласно их понятному для нас смыслу, «при­надлежит» это положение, т. е. оно обретает понятную для нас смысловую связь (рациональное понимание мотивации). Мы пони­маем рубку дров или прицеливание ружья не только актуально, но и в соответствии с мотивацией, если знаем, что дровосек соверша­ет это действие за плату или для удовлетворения своей собствен­ной потребности, или чтобы отдохнуть (рационально), или, напри­мер, для того, чтобы «дать выход возбуждению» (иррационально), или если мы знаем, что стреляющий действует по приказу с целью казнить осужденного или сражаясь с врагом (рационально) или из мести (аффективно, т. е. в данном случае: иррационально). Нако­нец, мы понимаем в соответствии с мотивацией гнев, если мы знаем, что в основе его лежит ревность, уязвленное честолюбие, поруган­ная честь (аффективно обусловленное действие, т. е. иррациональное по­нимание в соответствии с мотивацией). Все это — понятные смысловые связи, понимание которых мы рассматриваем как объяснение фак­тического протекания действования. То есть для науки, которая занимается смыслом действования, объяснение означает именно постижение смысловой связи, к которой принадлежит, по своему субъективно предполагаемому смыслу, некоторое актуально понят­ное действование. (О каузальном значении этого «объяснения» см. п. 6.) Во всех этих случаях, в том числе и при аффективных про­цессах, мы намерены называть субъективный смысл происходяще­го, в том числе и смысловой связи, «предполагаемым» смыслом (выходя тем самым за рамки обычного словоупотребления, когда, как правило, о «предполагании» <Meinen> в таком значении гово­рят лишь применительно к рациональному и целенаправленному преднамеренному действованию).

6. Во всех этих случаях «понимание» означает истолковываю­щее постижение смысла или смысловой связи: а) который реаль­но предполагался в отдельном случае (при историческом рассмот­рении) или б) предполагается в среднем и приблизительно (при социологическом рассмотрении массовых явлений), или в) при­менительно к чистому типу (идеальному типу) некоторого часто повторяющегося явления, который подлежит научному конструи­рованию («идеально-типический» смысл или смысловая связь). Такими идеально-типическими конструкциями являются, напри­мер, понятия и «законы» чистой теории учения о народном хозяй­стве. Они показывают, как протекало бы некоторого определенного рода человеческое действование, если бы оно было ориентировано строго целерационально, без помех со стороны заблуждений и аф­фектов, и, кроме того, если бы оно было совершенно однозначно ориентировано только на одну цель (хозяйство). Таким образом Реальное действование протекает лишь в редких случаях (на бирже), и даже тогда оно только приблизительно протекает так, как это сконструировано в идеальном типе. (О том, какова цель таких конструкций см. мои рассуждения в: Archiv f. Sozialwiss. [Bd.] XIX. S 64 ff, а также ниже, п. 11.)

Всякое толкование стремится к очевидности. Но сколь бы ни было очевидным по смыслу истолкование, как таковое и только в силу этого характера очевидности оно еще не может претендовать На то, что является также казуально значимым толкованием. Само по себе оно есть лишь особенно очевидная каузальная гипотеза. А. Приводимые действующие «мотивы» и «вытеснения» (т. е. преж­де всего: мотивы, в которых он сам себе не признается) достаточно часто скрывают для него самого действительную связь ориентации его действования таким образом, что даже его честные свидетель­ства о себе самом имеют лишь относительную ценность. В этом случае перед социологией стоит задача выявить эту связь и истолко­вывающим образом зафиксировать ее, хотя она не бывает осознана или, по большей части, бывает осознана не вполне, не предполагает­ся действующим in concrete: это один из предельных случаев истол­кования смысла. Б. У действующего или действующих в основе вне­шних процессов действования, которые мы считаем «одинаковыми» или «сходными», могут лежать в высшей степени различные смыс­ловые связи, и мы «понимаем» также весьма сильно расходящиеся, по смыслу прямо-таки противоположные действия в ситуациях, ко­торые мы рассматриваем как нечто между собой «однородное» (при­меры см. у Зиммеля, в его «Probleme der Geschichtsphilosophie»). В. Действующие люди в данных ситуациях очень часто подвержены противоположным, противоборствующим между собой побуждени­ям, которые мы «понимаем» в их совокупности. Но в борьбе моти­вов содержатся различные соотнесения со смыслами, одинаково по­нятные для нас, и то, с какой относительной силой они выражают себя в действовании, нельзя в большинстве случаев, как показывает опыт, оценить даже приблизительно, во всяком случае, здесь, как правило, невозможна полная уверенность. Только фактический ис­ход борьбы мотивов вносит ясность. Таким образом, понятное ис­толкование смысла, подобно проверке любой гипотезы, неизбежно приходится контролировать по результату, т. е. по исходу фактиче­ского протекания действий. Относительной точности удается дос­тигнуть только в психологических экспериментах, в очень редких, к сожалению, случаях, которые особенно пригодны для такого тол­кования. И только с очень разной степенью приблизительности это­го удается достигнуть, благодаря статистике, в случаях (тоже весь­ма немногих), когда массовые явления поддаются исчислению и однозначному вменению. В остальных случаях имеется только воз­можность сравнивать между собой как можно больше процессов исторической или повседневной жизни, однородных друг другу во всем, кроме одного решающего пункта, а именно, «мотива» или по­вода, которые исследуются в отношении их практического значе­ния. В этом состоит важная задача сравнительной социологии. Од­нако часто, к сожалению, в нашем распоряжении остается только более ненадежное средство, «мысленный эксперимент», т. е., чтобы добиться каузального вменения, к цепочке мотиваций додумывают­ся отдельные составляющие и конструируется вероятное тогда про­текание действий. Например, так называемый «закон Грешема» — это рационально очевидное истолкование человеческого действо-вания в данных условиях и при идеально-типической предпосылке чисто целерационального действования. Насколько же люди факти­чески действуют в соответствии с ним, способен показать только опыт (который, в конечном счете, может быть, в принципе, выражен статистически) фактического исчезновения из обращения слишком низко оцениваемых в денежной системе видов монеты; и опыт дей­ствительно в большой мере подтверждает значимость этого закона. На самом деле, путь познания был таким: сначала имелись опытные наблюдения, а затем было сформулировано истолкование. Без этого успешного истолкования наша казуальная потребность осталась бы явно неудовлетворенной. Но, с другой стороны, если бы не было продемонстрировано, что мысленно постигаемое — как мы намере­ны считать — поведение людей до некоторой степени действитель­но протекает именно таким образом, то даже сам по себе совершен­но очевидный закон был бы конструкцией, не имеющей никакой Ценности для познания реального действования. В приведенном при­мере согласие между смысловой адекватностью и проверкой на опы­те вполне убедительно, а количество случаев достаточно велико, что­бы считать надежной и эту проверку. Остроумная, имеющая характер смысловой очевидности <sinnhaft erschliebare>, подкрепляемая ука­занием на симптоматические процессы (отношение к персам эллин­ских оракулов и пророков) гипотеза Эд. Майера о каузальном значении битв при Марафоне, Саламине, Платеях для своеобразного Развития эллинской (а тем самым — и всей западной) культуры может быть подтверждена лишь путем такой проверки, при кото-Рои будет учитываться поведение персов в случае победы (Иерусалим-Египет, Малая Азия) и которая во многих аспектах неизбежно должна остаться несовершенной. Здесь безусловно должна помочь значительная рациональная очевидность гипотезы. Однако очень часто кажущиеся весьма очевидными исторические вменения не­возможно проверить даже таким образом. И тогда вменение уже окончательно считается «гипотезой».

7. «Мотивом» называется смысловая связь, которую сам дей­ствующий или наблюдатель считает осмысленным «основанием» поведения. «Адекватным по смыслу» связно протекающее поведе­ние должно называться в той степени, в какой соотношение его составляющих мы, в соответствии со средними привычками мыш­ления и чувства, характеризуем как типичную (мы обычно говорим: правильную) смысловую связь. Напротив, «каузально адекватной» последовательность процессов должна называться в той мере, в какой, в соответствии с правилами опыта, существует шанс, что она фактически будет всегда одной и той же. (Адекватным по смыслу в принятом здесь понимании является, например, правильное, со­гласно нашим обычным нормам исчисления или мышления, реше­ние задачи на вычисление. Каузально адекватна — в объеме стати­стического появления — существующая, согласно проверенным правилам опыта, вероятность некоторого «правильного» или «лож­ного» — с точки зрения обычных для нас сегодня норм — реше­ния, в том числе и типичной «ошибки в вычислении» или типично­го «смешения проблем».) Итак, каузальное объяснение означает констатацию того, что, согласно некоторому правилу вероятности, которое можно каким-то образом определить, а в идеальном — редком — случае выразить в числовой форме, за определенным наблюдаемым (внутренним или внешним) процессом следует (или наступает вместе с ним) другой определенный процесс.

Правильное каузальное истолкование конкретного действова-ния означает, что его внешнее протекание и мотив познаются верно, и вместе с тем связь их по смыслу познается понятным образом. Правильное каузальное истолкование типичного дей-ствования (понятного типа действия) означает, что называемый типичным процесс и представляется (в некоторой степени) адек­ватным по смыслу, и может быть (в некоторой степени) опреде­лен как каузально адекватный. Если нет смысловой адекватнос­ти, тогда даже при самой большой регулярности действования <Ablaufs> (как внешнего, так и психического), вероятность которой не поддается точному числовому выражению, имеется лишь непо­нятная (или только не вполне понятная) статистическая веро­ятность. С другой стороны, даже самая очевидная смысловая адекватность лишь в той мере оказывается в рамках социоло­гического познания правильным каузальным высказыванием, насколько удается доказать наличие (как бы его ни определять) некоторого шанса на то, что действование с некоторой [точно] определимой или примерной частотой (в среднем или в «чис­том» случае) фактически действительно совершается адекват­но смыслу. Лишь такие статистические регулярности, которые соответствуют понятному предполагаемому смыслу социально­го действования, суть (в нашем смысле слова) понятные типы действования, т. е. «социологические правила». Лишь такие ра­циональные конструкции понятного по смыслу действования суть социологические типы реальных процессов, которые могут наблюдаться в реальности хотя бы с некоторым приближением. Дело здесь совсем не в том, что в параллельно устанавливаемой смысловой адекватности всегда растут и фактические шансы на то, что возрастет частота совершаемого соответствующим обра­зом [действования]. Только внешний опыт может в каждом слу­чае показать, так ли это в действительности. Его дает статистика (статистика смертности, утомляемости, эффективности машин­ного производства, выпадения осадков), [причем] применитель­но к чуждым смыслу процессам, [ее данные] имеют совершенно тот же смысл, что и применительно к процессам смысловым. Но социологическая статистика (уголовная статистика, статистика профессий, цен, посевов) [говорит] только о последних (само со­бой разумеется, что нередки случаи, в которых сочетается и то, ^и Другое: например, статистика урожаев).

8. Процессы и регулярности, которые, будучи непонятными, в нашем смысле слова, не называются «социологическими фактами» или правилами, конечно, не становятся из-за этого менее важными. В том числе и для социологии, в том смысле, в каком она здесь понимается (ибо мы ограничиваемся «понимающей социологией», которая никому не может и не должна быть навязана). Однако такие процессы и регулярности — ив методическом отношении это совершенно неизбежно — занимают совершенно иное место, чем доступное пониманию действование, а именно, место его «усло­вий», «поводов», «помех», «благоприятных обстоятельств».

9. Действованием в смысле понятной по смыслу ориентации собственного поведения [действующего] мы всегда будем называть только поведение одного или нескольких отдельных лиц.

Для других познавательных целей может быть полезным и нужным понимать отдельного индивида, например, как обобще­ствление «клеток» или как комплекс биохимических реакций, или рассматривать его «психическую» жизнь как конституированную отдельными элементами (как бы их ни квалифицировать). Так при­обретается, несомненно, ценное знание (каузальные правила). Од­нако мы не понимаем выраженное в правилах поведение этих эле­ментов. Так же обстоит дело и с психическими элементами, и даже чем более точно они будут постигаться естественнонаучным обра­зом, тем меньше [мы будем их понимать]: истолкование, исходя­щее из предполагаемого смысла, здесь вообще невозможно. Но для социологии (в нашем смысле слова, а равным образом и для исто­рии) именно смысловая связь действования является объектом по­стижения. Мы можем (по крайней мере, в принципе) попытаться наблюдать или даже, исходя из наблюдений, прояснять для себя поведение физиологических единиц, например, клеток, или каких-нибудь психических элементов, [мы можем] найти их правила («за­коны») и с помощью последних каузально «объяснить» отдельные процессы, т. е. подвести их под правила. Однако истолкование дей­ствования лишь в той же самой мере и лишь в том же самом смыс­ле принимает в расчет эти факты и правила, как и любые другие (например, физические, астрономические, геологические, метеоро­логические, географические, ботанические, зоологические, физио­логические, анатомические, чуждые смыслу психопатологические факты или естественнонаучные условия технических фактов).

С другой стороны, для иных (например, юридических) по­знавательных целей или для целей практических может оказать­ся целесообразным и прямо-таки неизбежным рассматривать соци­альные образования ([например] «государство», «товарищество», «акционерное общество», «фонд» <Stiftung>) точно так же, как рассматриваются отдельные индивиды (например, как носителей прав и обязанностей или как субъекты юридически релевантных действий). Напротив, для понимающего истолкования действования в социологии эти образования суть исключительно процессы и связи специфических действий отдельных людей, так как только эти последние являются для нас понятными носителями осмысленно ориентированного действования. Тем не менее, социология ввиду своих познавательных целей не может, например, игнорировать эти коллективные мыслительные образования, полученные благодаря другим способам рассмотрения. Ибо [ее] истолкование действова­ния имеет отношение к этим коллективным понятиям в следующих трех аспектах: а) сама она часто бывает вынуждена работать с весь­ма сходными (а иногда точно так же и называемыми) коллективны­ми понятиями, чтобы вообще иметь [хоть какую-то] понятную тер­минологию. Например, как на языке юристов, так и в обыденном языке [термин] «государство» означает и правовое понятие, и те фактические социальные действования, для которых должны иметь значимость* юридические правила.

* В оригинале: «gelten». Перевод осложняется тем, что в юридической литературе принято переводить это понятие как «иметь силу» и «действовать» (например, закон имеет силу», «действует» («gilt»)). В философской и теоретико-социологической приходится иметь в виду, что речь идет о восходящем к Р. Лотце и усвоенном чеокантианцами (и не только ими) понятии «geltung», которое применяется для характеристики мира ценностей, которые не суть ни вещи физического мира, ни психические факты, но значимы, имеют значимость (например, значимость долженствования). Для сохранения единства терминологии на протяжении всего текста мы предпочитаем этот последний перевод, за исключением редких случаев, когда юридическая терминология явно более адекватна. — Прим. перев.

Для социологии в «государ­ство» как факт не обязательно включаются только юридически релевантные составляющие, не обязательно именно они. И, во вся­ком случае, для нее не существует никакой «действующей» коллек­тивной личности. Если она говорит о «государстве» или «нации», или «акционерном обществе», или «семье», или «армейском кор­пусе», или о сходных «образованиях», то понимает под этим ис­ключительно некоторое определенное социальное действование отдельных людей, фактическое или сконструированное как воз­можное, т. е. юридическому понятию, которое она использует ввиду его точности и привычности, она приписывает совершенно иной смысл; б) истолкование действования должно принять во внимание следующий фундаментально важный факт: коллективные образова­ния, которые имеются в повседневном мышлении или мышлении юридическом (или другой дисциплины) суть представления в голо­вах реальных людей (не только судей и чиновников, но и «публики») о чем-то отчасти сущем, отчасти долженствующем иметь значи­мость, на которые ориентируется их действование, и как таковые они имеют мощное, часто прямо-таки преобладающее каузальное значе­ние для того, каким образом протекает действование реальных лю­дей. Прежде всего — как представления о долженствующем иметь значимость (или не иметь ее). (Поэтому современное государство в значительной степени существует именно таким образом — как ком­плекс специфического совместного действования людей, потому что определенные люди ориентируют свое действование на представ­лении, что государство существует или должно таким образом су­ществовать, т. е. что порядки такого юридически ориентированно­го рода имеют значимость. Об этом мы еще скажем ниже.) Хотя, согласно собственно социологической терминологии (см. п. а), и можно было бы полностью элиминировать эти понятия, использу­емые в обычном языке не только применительно к юридическому долженствованию значимости <Geltensollen>, но и применительно к реальным событиям, и заменить их совершенно новообразован­ными словами (хотя это и было бы крайним и, в основном, излиш­ним педантизмом), однако, что касается данного важного положе­ния дел, даже это, конечно, исключено; в) метод так называемой «органической» социологии (ее классический тип — замечатель­ная книга Шеффле [Schaffle] «Bau und Leben des sozialen Korpers») пытается объяснить совместное общественное действование, исходя из «целого» (например, «народного хозяйства» <Volkswirtschaft>). в рамках которого отдельный человек и его поведение затем объяс­няются подобно тому, как, например, физиология объясняет поло­жение органа тела в «хозяйстве» <Haushalt> организма (т. е. с точ­ки зрения его сохранения). (Ср. знаменитое высказывание в лекции одного физиолога: «§ х: Селезенка. О селезенке, господа, мы ниче­го не знаем. Вот и все о селезенке!» На самом деле, этот физиолог «знал» о селезенке довольно много: ее местоположение, величин форму и т. д. — он только не мог указать ее «функцию», и эту неспособность называл «незнанием».) Насколько такого рода функциональное рассмотрение «частей» «целого» должно (всенеп-оеменно) иметь ключевое значение в других дисциплинах, мы здесь обсуждать не намерены — известно, что биохимическое и биоме­ханическое рассмотрение не могло бы, в принципе, довольствовать­ся [только] этим [методом]. Для истолковывающей социологии такой способ выражения может служить: 1) целям практической наглядности и предварительной ориентации (в этой функции он может быть в высшей степени полезен и нужен, однако, при чрез­мерно завышенной оценке его познавательной ценности и лож­ном реализме понятий, он может также оказаться очень вредным); 2) при определенных обстоятельствах только он может помочь нам выявить то социальное действование, истолковывающее понимание которого важно для объяснения определенной связи. Но в этом пун­кте только начинается работа социологии (в нашем смысле слова). При [рассмотрении] «социальных образований» (в противополож­ность «организмам») мы в состоянии, помимо простой констата­ции функциональных связей и правил («законов»), достичь еще кое-чего, что совершенно недоступно никакой «естественной науке» (поскольку она устанавливает каузальные правила для процессов и образований и выводит из них «объяснения» отдельных событий), а именно, «понять» поведение отдельных участников, тогда как по­ведение, например, клеток мы не «понимаем», но можем только Функционально постигнуть, а затем констатировать в соответствии с правилами его протекания. Этот добавочный результат понимаю­щего объяснения в сравнении с наблюдающим куплен, конечно, Ценой того, что результаты, которые можно получить путем истол­кования, носят существенно более гипотетический и фрагментарныи характер. Однако именно этот [добавочный результат] и специфичен для социологического познания.

Мы вообще оставляем в стороне вопрос о том, насколько нам 'Понятно» по смыслу также и поведение животных, а им — наше (то Другое в высшей степени неопределенно по смыслу и по объему) и сколько, таким образом, могла бы существовать социология отно-^ений человека к животным (домашним и диким) (многие животные понимают приказ, гнев, любовь, агрессивные намерения и явно реагируют не исключительно механически-инстинктивно, но, некорым образом, также и сознательно, осмысленно и ориентируясь на опыт). Степень нашей способности к вчувствованию сама по себе не многим выше, когда речь идет о поведении «естественного человека». Однако надежных средств, чтобы установить субъектив­ность животного*, у нас либо вообще нет, либо же они совершенно неудовлетворительны: проблемы психологии животных, как извес­тно, столь же интересны, сколь и мучительны. Особенно хорошо известно, что существуют самые разные обобществления живот­ных: моногамные и полигамные «семьи», стаи, стада, наконец, «государства», основанные на разделении функций. (Эти обобще­ствления животных дифференцируются отнюдь не параллельно дифференциации органов или морфологической дифференциации в ходе развития соответствующего животного вида. Так, дифференци­ация функций у термитов, а вследствие этого — также и дифферен­циация их артефактов гораздо больше, чем у муравьев или пчел.) Очевидно, что здесь чисто функциональное рассмотрение, т. е. вы­явление функций отдельных типов индивидов, имеющих решаю­щее значение для сохранения соответствующих обществ животных («цари», «матки», «рабочие», «солдаты», «трутни», «половые осо­би»**, «матки-заменители» и т. д.), очень часто является, по мень­шей мере, на данный момент, окончательным результатом, которым должно удовлетвориться исследование. Все прочее было долгое время просто спекуляциями или исследованиями того, в какой мере, с одной стороны, наследственный материал, а с другой, среда могли бы участвовать в развитии этих «социальных» задат­ков. (Таковы как раз споры между Вейсманом — чья работа «Все­силие естественного отбора»*** во многом была основана на вне-эмпирических дедукциях — и Гетте [Gone].)

* В оригинале: «subjektiver Sachverhalt» — оборот, философски необыкно­венно сложный, но в данном контексте явно используемый просто как terminus technicus. — Прим. перев.

** Например, пол имеют далеко не все особи муравьев, но только те, что участвуют в воспроизводстве.

*** См.: Weismann A. Allmacht der Naturziichtung: eine Erwiderung. Jena: Fischer, 1893. — Прим, перев.

Однако все серьезные исследователи, конечно, полностью едины в том, что им приходит­ся только временно, как они надеются, ограничиться и тем самым удовлетвориться функциональным познанием. (См., например, о состоянии исследования термитов работу Escherlich'a 1909 г.) Им бы хотелось не просто уяснить «важность для сохранения [вида]» функций этих отдельных дифференцированных типов, постигнуть которую достаточно легко, не просто разобраться в том, как объяс­нить эту дифференциацию, если не исходить из предпосылки о наследовании приобретенных свойств (а если все-таки исходить из нее, то как тогда истолковывать), но они хотели бы также знать: 1)что же все-таки запускает в ход дифференциацию дотоле нейт­рального, недифференцированного начального индивида; и 2) что побуждает дифференцированный индивид вести себя (в среднем) так, как это фактически служит интересу самосохранения дифферен­цированной группы. Прогресс [исследовательской] работы [пока что] повсюду был связан с экспериментальной демонстрацией (или предположением [о существовании]) химических раздражений или физиологических фактов (процессов питания, паразитарной каст­рации и т. д.) применительно к отдельным индивидам. Вряд ли даже специалист смог бы сегодня сказать, до какой степени можно наде­яться на экспериментальное подтверждение вероятности того, что существует также «психологическая» и «осмысленная» ориентация. Кажется, даже в качестве идеальной цели поддающаяся контролю картина психики <Psyche> этих социальных животных индивидов на базе осмысленного «понимания» <Verstehen> возможна только в узких пределах. Во всяком случае, не следует ожидать, что отсюда придет «уразумение» <Verstandnis> человеческого социального дей-ствования; наоборот: [исследователи животных] работают и должны работать с аналогиями, которые берутся из жизни людей. Пожалуй, можно ожидать, что однажды эти аналогии станут полезными, если потребуется оценить, [какую роль] на ранних стадиях человеческой социальной дифференциации [играет] область чисто механически-инстинктивной дифференциации по отношению к тому, что понятно чндивидуально-смысловым образом, и, далее, по отношению к тому, что создается сознательно и рационально. Понимающая социология Должна, разумеется, отдавать себе отчет в том, что даже у людей на Ранних стадиях развития первый компонент имеет совершенно преобладающее значение; что же касается последующих стадий, то следует так же иметь в виду, что этот компонент действует постоянно и действует решающим образом. Таким процессам, которые можно постигнуть лишь биологически и либо совершенно не удается, либо лишь отчасти удается истолковать понятным образом и объяснить в соответствии с мотивами, весьма близки (почти незаметно пере­ходя в них) все «традиционные» действия (§ 2) и, в весьма значи­тельной степени, «харизма» (гл. III) как источник психической «за­разы», а тем самым и носитель социологических «раздражений, [дающих начало] развитию». Но все это не освобождает понима­ющую социологию от ее задачи: понимая, сколь узки поставлен­ные ей границы, [она должна] делать то, на что способна только она одна.

Поэтому в различных работах Оттмара Шпанна, которые час­то богаты удачными мыслями (конечно, наряду с некоторыми не­доразумениями и, прежде всего, аргументами, выстроенными на основе сугубо ценностных суждений, не имеющих отношения к эмпирическим исследованиям), справедливо подчеркивается зна­чение для всякой социологии предварительной функциональной постановки вопроса, оспаривать которую всерьез, конечно, никто не собирается (он называет это «универсалистским методом»). Ко­нечно, сначала следует знать, какое действование имеет функцио­нальную важность с точки зрения «сохранения» (а также культур­ного своеобразия, и даже в первую очередь — именно его!) и продолжающегося в определенном направлении формирования некоторого социального типа действования, чтобы затем иметь возможность поставить вопрос: как такое действование появляется? какие мотивы его определяют? Надо сначала знать, что делает «король», «чиновник», «предприниматель», «сутенер», «маг» — то есть какое типическое «действование» (которое только и подводит его под эту категорию) важно для анализа и принимается во внима­ние, прежде чем приступать к этому анализу («отнесенность к цен­ности» в смысле Г. Риккерта). Но только этот анализ, в свою оче­редь, дает то, что может, а значит и должно, дать социологическое понимание действования, [совершаемого] типически дифференци­рованным отдельным человеком (и это относится только к людям)-Чудовищное недоразумение, которое состоит в том, будто «инди­видуалистический» метод (в каком-либо возможном смысле) озна­чает индивидуалистическую оценку, необходимо во всяком случае исключить, равно как и мнение, будто неизбежно (относительно) рационалистический характер образования понятий означает веру в преобладание рациональных мотивов или даже позитивную оцен­ку рационализма. Социалистическое хозяйство должно было бы социологически истолковывающим образом тоже пониматься «индивидуалистически» точно так же, т. е. исходя из действий от­дельных людей — тех типов «функционеров», которые в нем встречаются, — подобно тому, например, как понимаются про­цессы обмена учением о предельной полезности (или каким-ни­будь другим, лучшим, но в данном аспекте сходным методом, если таковой обнаружится). Потому что и здесь решающая, эмпириче­ская социологическая работа начнется только с вопроса о том, ка­кие мотивы заставляли и заставляют отдельных функционеров и членов этой «общности» вести себя так, что оно возникло и про­должает существовать. Всякое функциональное (идущее от «це­лого») образование понятий делает для этого лишь предваритель­ную работу, полезность и необходимость которой, — если она сделана правильно, — конечно, бесспорна.

10. «Законы», как привыкли называть некоторые теоремы по­нимающей социологии, — например, «закон» Грешема, — суть подкрепленные наблюдениями типичные шансы ожидаемого хода социального действования при наличии определенных фактов [шансы], которые понятны, исходя из типичных мотивов и ти­пичного смысла, предполагаемого действующим. Они в высшей степени понятны и однозначны постольку, поскольку в основа­нии типичного наблюдаемого хода [социального действования] лежат сугубо целерациональные мотивы (или же, исходя из со­ображений целесообразности, такие мотивы положены в основу методически сконструированного типа) и если при этом отно­шение между средством и целью, судя по данным опыта, одно­значно (когда средство «неизбежно»). В этом случае допустимо следующее высказывание: если бы действия были строго целе-рациональными, то действовать следовало бы так, а не иначе (.потому что в распоряжении участников для достижения их — однозначно определимых — целей, по техническим основаниям, Имеются лишь такие средства и никаких других). Именно этот случай показывает одновременно, сколь ошибочно видеть в качестве той самой последней «основы» понимающей социологии какую-либо «психологию». Под «психологией» сегодня каждый понимает нечто иное. Совершенно определенные методические цели оправдывают при естественнонаучном рассмотрении неко­торых процессов разделение «психического» и «физического», которое в этом смысле чуждо наукам о действовании. Результа­ты психологической науки (каковы бы ни были ее методические модификации), исследующей «психическое» средствами есте­ственной науки, действительно лишь в смысле естественнонауч­ной методики и, таким образом, не истолковывающей (потому что это нечто иное) человеческое поведение со стороны предпо­лагаемого в нем смысла, [эти результаты] могут, конечно, подоб­но результатам любой другой науки, в отдельных случаях ока­заться важными для социологической констатации; часто они действительно очень важны. Но у социологии нет каких-либо, в общем, более близких отношений к психологии, чем к другим дисциплинам. Ошибка заключена в понятии «психического»: Что не есть «физическое», то — «психическое». Однако смысл примера на вычисление, который кто-либо имеет в виду, все-таки не «психичен». Рациональное размышление человека о том, что определенное действование в соответствии с определенными данными интересами может вызвать или не вызвать ожидаемые последствия и принимаемое в соответствии с этим результатом решение, не сделаются ни на йоту более понятными благодаря «психологическим» соображениям. Однако именно на таких раци­ональных предпосылках социология (включая и национальную экономию) выстраивает большинство своих «законов». Напро­тив, при социологическом объяснении иррациональностей дей-ствования понимающая психология, несомненно, может сыграть решающую роль. Но в основном методологическом положении дел это ничего не меняет.

11. Социология (для нас эта предпосылка уже неоднократно выступала как самоочевидная) образует понятия-типы и ищет об­щие правила хода событий [Geschehens]. В противоположность истории, которая стремится к каузальному анализу и каузальному вменению индивидуальных культурно-значимых действий, образов, личностей. Парадигматически материал при образовании понятий социологии берется преимущественным, хотя и не исключительным образом из реальностей действования, которые релевантны также и с исторических точек зрения. Социология образует свои понятия и ищет свои правила прежде всего также и с той точки зрения, может ли она тем самым сослужить службу историческому каузаль­ному вменению культурно-важных явлений. Как и во всякой гене­рализирующей науке, из-за своеобразия ее абстракций ее понятия должны оказаться относительно бедны содержанием по сравнению с конкретной реальностью исторического. Но зато ее понятия должны обладать большей однозначностью. Эта большая одно­значность достигается благодаря как можно более оптимально­му уровню смысловой адекватности, к которому стремится социо­логическое образование понятий. В наиболее полной мере (именно это до сих преимущественно и принималось во внимание) — в тех случаях, когда речь идет о рациональных (целерациональных и ценностно-рациональных) понятиях и правилах. Однако социоло­гия стремится также к постижению иррациональных (мистических, профетических, пневматических*, аффективных) явлений в теоре­тических, причем адекватных смыслу понятиях.

* То есть боговдохновенных. — Прим. перев.

Во всех случаях, как рациональных, так и иррациональных, она удаляется от дей­ствительности и служит ее познанию, указывая на степень прибли­жения некоторого исторического явления к одному или нескольким таким понятиям, что позволяет его классифицировать <einordnen>. Например, одно и то же историческое явление может быть в ка­кой-то части явлением «феодального» вида, в другой части — «патримониального», еще в одной — «бюрократического», а еще с одной — «харизматического». Чтобы под этими словами подра­зумевалось что-то однозначное, социология должна, в свою очередь, разрабатывать «чистые» («идеальные») типы тех видов обра­зований, которые обнаруживают последовательное единство как можно более полной смысловой адекватности, но именно поэтому, однако, в этой своей идеальной чистой форме, в реальности, веро­ятно, не встречаются, подобно физической реакции, которая вычис­ляется при условии абсолютно пустого пространства. Лишь исходя из чистого («идеального») типа возможна социологическая казуис­тка. И конечно, само собой разумеется, что социология также, в случае необходимости, использует и средние типы того эмпирико-статистического рода, который не требует методических разъясне­ний. Но когда социология говорит о «типичных» случаях, то, в об­щем, всегда имеет в виду идеальный тип, который, в свою очередь, может быть рациональным или иррациональным, по большей час­ти (а, например, в теории национальной экономии — непременно) рационален, но всегда сконструирован адекватно смыслу.

Необходима полная ясность: в области социологии сколько-ни­будь однозначные «средние», а значит, и «средние типы» можно образовать только в том случае, если речь идет о различных сте­пенях качественно однородного определяемого смыслом поведе­ния. Бывает и такое. Однако в большинстве случаев историче­ски или социологически релевантное действование совершается под влиянием качественно гетерогенных мотивов, из которых ни­какое «среднее», в собственном смысле слова, вывести нельзя. На­пример, идеально-типические конструкции теории хозяйства «чуж­ды действительности» в том смысле, что они (в данном случае) предполагают только один вопрос: каким было бы идеальное и к тому же чисто хозяйственным образом ориентированное целераци-ональное действование. Таким образом, реальное действование, которое (по меньшей мере) также и тормозит традиция, на которое влияют также и аффекты, заблуждения, не связанные с хозяйством соображения и цели, во-первых, можно понять постольку, посколь­ку оно либо фактически определяется в данном конкретном случае также и экономически целерационально, либо в среднем именно таково; а во-вторых, именно благодаря тому, что его реальное про­текание далеко не совпадает с идеально-типичным, легче будет понять его действительные мотивы. Точно так же надо поступать и с идеально-типической конструкцией последовательного, мисти­чески обусловленного отношения к жизни (например, к политике и хозяйству). Чем более четко и однозначно сконструированы идеаль­ные типы, то есть чем более они (в этом смысле) чужды миру, тем они более эффективны применительно к терминологии и класси­фикации и тем более эвристичны. Работа историка, совершающего конкретное каузальное вменение отдельных событий, происходит, по сути дела, так же. Например, для объяснения военной кампа­нии 1866 г. сначала (мысленно) определяют (что, собственно, и требуется), каковы были бы диспозиции Мольтке и Бенедека в случае идеальной целевой рациональности, если бы они все знали и о сво­ем собственном положении, и о положении противника, — чтобы сравнить это с тем, каковы были фактические диспозиции, а затем каузально объяснить наблюдаемое несовпадение (обусловленное, например, ложной информацией, фактическими заблуждениями, ошибками в расчетах, личным темпераментом или соображениями, лежащими вне области стратегии). Здесь тоже (скрыто) использу­ется целерациональная идеально-типическая конструкция.

Конструируемые понятия социологии имеют идеально-ти­пический характер не только во внешнем отношении, но и во внутреннем. В огромной массе случаев реальное действование совершается так, что его «предполагаемый смысл» либо лишь подспудно осознается, либо не осознается вообще. Действую­щий куда больше неопределенно «чувствует» смысл, чем знает или «вполне уясняет» его, поступая в большинстве случаев по влечению или по привычке. Смысл действования (все равно, рациональный или иррациональный) доводится до сознания лишь время от времени, а при однородном действовании масс его часто осознают лишь отдельные индивиды. По-настоящему эффективное, т. е. вполне осознанное и ясное, осмысленное действование представляет собой в реальности лишь предель­ный случай. Это обстоятельство придется принимать во внима­ние в любом историческом и социологическом рассмотрении при анализе реальности. Но это отнюдь не должно помешать образованию понятий в социологии путем классификации воз­можных «предполагаемых смыслов», т. е. так, как если бы дей­ствование фактически совершалось с сознательной ориентацией на смысл. Всякий раз, когда реальность рассматривается в ее конкретности, социология должна принимать во внимание, Что такие понятия далеки от реальности, и определить характер и степень этой удаленности.

Что же касается метода, то часто можно выбирать только между Неясными или же ясными, но нереальными и "идеально-типическими" терминами. В этом случае наука должна предпочитать после­дние. (См. об этом мою статью в Arichiv fur Sozialwissenschaften, bd. XIX, на которую я указывал выше [п. 6].)

Поиск по сайту: