|
|||||||
АвтоАвтоматизацияАрхитектураАстрономияАудитБиологияБухгалтерияВоенное делоГенетикаГеографияГеологияГосударствоДомДругоеЖурналистика и СМИИзобретательствоИностранные языкиИнформатикаИскусствоИсторияКомпьютерыКулинарияКультураЛексикологияЛитератураЛогикаМаркетингМатематикаМашиностроениеМедицинаМенеджментМеталлы и СваркаМеханикаМузыкаНаселениеОбразованиеОхрана безопасности жизниОхрана ТрудаПедагогикаПолитикаПравоПриборостроениеПрограммированиеПроизводствоПромышленностьПсихологияРадиоРегилияСвязьСоциологияСпортСтандартизацияСтроительствоТехнологииТорговляТуризмФизикаФизиологияФилософияФинансыХимияХозяйствоЦеннообразованиеЧерчениеЭкологияЭконометрикаЭкономикаЭлектроникаЮриспунденкция |
Введение. * Перевод сделан по: Pareto V
* Перевод сделан по: Pareto V. I sistemi socialisti. Torino: UTET, 1951. I Эта книга пишется исключительно в научных целях. Я не намерен ни отстаивать какое-либо учение или направление, ни бороться с иными учениями и направлениями. У меня нет ни малейшего желания убеждать кого бы то ни было; моя задача — заниматься исключительно объективным выяснением истины. Наука занимается только констатацией связей вещей, явлений, обнаружением единообразий, которые раскрывают эти связи. Изучение того, что называют причинами, если под ними действительно имеются в виду определенные отношения, связи одних фактов с другими, принадлежит к области науки и входит в содержание вышеупомянутой категории единообразия. Но те причины, которые именуют первопричинами, и вообще все сущности, выходящие за пределы опыта, оказываются вне области науки именно в силу их недоступности опыту. Часто мы слышим рассуждения о либеральной, христианской, социалистической политэкономии и т. д. С научной точки зрения это бессмыслица. Научное положение бывает верным или ошибочным и не должно рассматриваться с иных позиций; оно не может быть либеральным или социалистическим. Стремление дополнять уравнения небесной механики введением католического или атеистического условия было бы совершенным абсурдом. Однако то, что такого рода посторонние добавления совершенно неприемлемы в естественнонаучных теориях и должны быть устранены, отнюдь не означает, что их влиянию не подвергаются люди, эти теории развивающие. Человек не является абсолютно рациональным существом, у него есть также и чувства, и вера. Даже самый здравомыслящий человек не может избежать влияния партийных пристрастий, возможно, даже не осознавая этого, по отношению, по крайней мере, к тем проблемам, для решения которых он вынужден выйти за пределы области науки. Нет католической или атеистической астрономии, но есть астрономы-католики и астрономы-атеисты. Наука не имеет никакого отношения к выводам, продиктованным чувствами и выходящим за рамки научных или, что то же самое, экспериментальных исследований. Каждый раз, когда она пыталась выйти за пределы своей области, результатом были одни словопрения. Итак, чувствам не место в научных исследованиях, и когда, что, к сожалению, происходило чересчур часто, они вторгались в область науки, это сильно затрудняло поиск истины и становилось источником ошибок и фантастических концепций. Пытаться доказывать теорему о квадрате гипотенузы, апеллируя к «бессмертным принципам 1789 года» или к «вере в будущее Родины» было бы полным абсурдом. Столь же нелепо ссылаться на социалистическую веру для того, чтобы доказать закон, которому в нашем обществе подчинено распределение доходов. Католичество, в конце концов, смирилось с результатами, полученными в астрономии и геологии; и пускай теперь вера марксистов и моралистов смирится с результатами экономической науки. Здесь открывается широкое поле деятельности для толкователей. Они уже открыли, что Маркс никогда не стремился создавать теорию стоимости, и при желании могли бы сделать немало других открытий того же рода. Однако все это мало занимает науку. Проникновение эмоций в область физических наук всегда замедляло их прогресс, а порой и совсем останавливало его. Только совсем недавно эти науки смогли почти полностью избавиться от этого пагубного влияния, и тогда началось то необычайно быстрое их развитие, каким отличается наша эпоха. Социальные науки, напротив, все еще подвержены сильному воздействию чувств и эмоций1, влияние которых, столь же пагубное в них, как и в физических науках, даже усилилось во второй половине XIX в. в связи с подъемом «этических» чувств и благодаря прогрессу социалистической веры. Этот феномен легко объясним. Человеку легче отвлечься от эмоций в вопросах, относящихся к астрономии, нежели в тех вопросах, которые затрагивают его социальные интересы и возбуждают в нем страсти. Огюстен Коши был пламенный католик и роялист; можно вполне обоснованно полагать, что ему очень легко удавалось не погружаться в эмоции, совершая те удивительные открытия, за которые ему благодарны математики; однако ему было бы намного труднее избавиться от эмоций, если бы он занялся социальными или политическими исследованиями. Выяснение места разума и места чувства в социальных феноменах, четкое установление областей, занимаемых разумом и чувствами вовсе не означает недооценку одного или другого. Когда я пишу научный труд, то естественно и неизбежно я вступаю в область логических рассуждений, но это не означает, что я не признаю существования области чувств и веры. Напротив, читатель увидит, что я им уделяю немалое внимание, которое многие, возможно, сочтут чрезмерным. Чего я стараюсь избежать, так это широко распространенного в общественных науках способа рассмотрения материала, при котором логическое рассуждение переплетается с чувствами в странной мешанине. Этого добиться нелегко. В каждом человеке скрыт его тайный противник, который препятствует ему следовать этим путем и не примешивать чувства к логическим выводам из фактов. Предупреждая об этом общем недостатке, я прекрасно понимаю, что и сам не застрахован от него. Мои чувства влекут меня к свободе, и поэтому я старался противостоять им, но, делая это, я, возможно, не соблюдал меру, и, боясь придать слишком большое значение аргументам в пользу свободы, мог не придать им необходимого веса. Итак, вполне возможно, что, опасаясь недооценить те чувства, которых не разделяю, я, напротив, переоценил их. Во всяком случае, я не могу с полной уверенностью сказать, что этот источник ошибок устранен, и считаю своим долгом предупредить об этом читателя.
II Всегда надо отличать конкретное объективное явление от той формы, в какой наш ум его постигает. Эта форма представляет собой иное явление, которое мы можем назвать субъективным. Проиллюстрируем это с помощью тривиального примера. Прямая палка, опущенная в воду, — это объективное явление, однако мы видим ее так, словно она согнута, и если бы мы не ведали о нашей ошибке, то описывали бы ее как согнутую, — это субъективное явление. Тит Ливии видит согнутой на самом деле прямую палку, когда излагает нам одну занимательную историю для объяснения некоторых фактов, свидетельствующих о восхождении к власти семей плебеев. Как он повествует, произошло одно ничтожное событие, имевшее, как порой бывает, серьезные последствия. Соперничество между двумя дочерьми Фабия Амбуста, одна из которых была замужем за патрицием, а другая — за плебеем, привело к тому, что плебеям удалось добиться почета, которого они раньше были лишены2. Однако рассмотрение этой темы современными историками позволяет увидеть палку выпрямленной3. Нибур одним из первых вполне понял, что в Риме тогда происходило возвышение новой элиты, т. е. плебейской знати. Он руководствовался, прежде всего, аналогией ее возвышения с борьбой между буржуазией и народом в наших странах. Такая аналогия имеет реальные основания, поскольку все эти частные случаи есть проявления одного общего феномена. Концепция, в соответствии с которой при анализе крупных исторических событий особое значение придается мелким причинам личного характера, теперь повсюду отвергается, но вместо этого часто допускается другая ошибка: отрицается всякое влияние на эти события со стороны отдельного индивида. Битва под Аустерли-цем, несомненно, могла быть выиграна не только Наполеоном, но и другим генералом, если бы таким генералом оказался великий полководец, однако французы наверняка проиграли бы это сражение, если бы ими командовал неспособный генерал. Чтобы избежать ошибки, не обязательно впадать в противоположную ошибку. Если прямые палки мы порой видим изогнутыми, то не следует считать, что в природе не встречается изогнутых палок. Субъективное явление отчасти совпадает с объективным и отчасти отлично от него.Наше незнание фактов, наши страсти, предрассудки и предубеждения, идеи, распространенные в обществе, в котором мы живем, события, сильно затрагивающие и волнующие нас, и тысячи иных обстоятельств скрывают от нас истину и не позволяют нашим ощущениям точно воспроизвести порождающее их объективное явление. Мы оказываемая в положении человека, который видит отражения предметов в кривом зеркале: часть их пропорций искажена. Здесь необходимо отметить, что чаще всего нам известно только субъективное явление, т. е. объективное явление, подвергшееся деформации. О нем мы узнаем либо непосредственно в ходе исследования душевных состояний людей, в присутствии которых событие совершалось, либо опосредованно — по свидетельству историка, проводившего такое исследование. Проблема, которую надлежит решать исторической критике, выходит, следовательно, далеко за пределы критики текстов. В основном она состоит в том, чтобы по данному деформированному изображению объекта реконструировать сам объект4. Это трудная и тонкая операция. Ее сложность еще более возрастает из-за одного обстоятельства5. Очень часто люди не осознают тех сил, которые их побуждают к действию6, они связывают свои поступки с воображаемыми причинами, очень далекими от реальных. Было бы ошибкой полагать, что человек, который таким образом вводит в заблуждение других, всегда неискренен. Напротив, это довольно редкий случай; чаще всего такой человек сперва сам ввел себя в заблуждение; совершенно искренне поверил в существование таких воображаемых причин и затем стал считать, что они определяют его действия7. Свидетельства людей, которые поддерживали определенное социальное движение или даже участвовали в нем, не всегда следует принимать безоговорочно при выяснении реальных причин и обстоятельств этого движения. Рыцарь, отправляясь в крестовый поход, зачастую искренне верил в то, что им движет исключительно религиозное чувство. Он даже не подозревал, что попадал под влияние одного из инстинктов своей расы, который описывал еще Тацит, рассказывая о древних германцах: «Когда в их родном городе царят мир и спокойствие, многие юноши стремятся предложить воюющим племенам свои услуги, поскольку покой тяготит эти народы, и они желают проявить себя в смелых предприятиях» (Очерк «Германия», 14). Опасаясь вторжения персов, афиняне обратились за советом к Дельфийскому оракулу, который ответил им: «...все видящий Зевс из Тритогении сделает так, что только деревянная стена останется неразрушенной... О божественный Саламин, ты погубишь детей и женщин...». Что этим хотел сказать бог? Таков был вопрос, который, согласно рассказу Геродота, задали афиняне, и даже не похоже, чтобы они обсуждали его в практической плоскости, т. е. для поиска наилучшего способа уберечь себя и сохранить свое имущество. Одни утверждали, что «деревянная стена» — это палисад, ибо Акрополь был с древних времен огорожен терновником, другие говорили, что это флот. Фемистокл присоединился к последнему мнению и добавил, что бог предсказал победу афинянам, потому что если бы им предстояло потерпеть поражение у Саламина, то Пифия не сказала бы: «О божественный Саламин», но применила бы какое-нибудь выражение типа: «О несчастный Саламин»8. Будем надеяться, что сегодня уже нет людей, верящих в Аполлона, Афину Тритогенийскую или в Зевса, и потому мы можем свободно обсуждать этот факт и утверждать, что рассматривавшийся тогда вопрос отнюдь не был только вопросом истолкований. В нем присутствовало нечто гораздо более реальное, а именно — существование сильного флота. Геродот (VII, 144) отмечает данный факт как простое совпадение: «Еще раньше этого совета Фемистокла другое его мнение одержало верх». Он советовал афинянам выделить из городской казны средства на строительство двухсот военных кораблей. Геродот описывает исключительно субъективное явление, и многие люди того времени, скорее всего, разделяли его воззрение. Предсказание оракула Аполлона выступало как основной факт, к которому он с помощью ряда логических дедукций сводил причину победы, одержанной у Саламина. Заслуга афинян в нахождении правильной интерпретации была такой же, как и заслуга Эвклида в открытии теорем геометрии. Трудно поверить в то, что практические мотивы, направлявшие Фемистокла на мысль о подготовке боевых кораблей, не могла оказать влияния на афинян, когда они приступили к обсуждению вопроса о том, следует ли использовать их у Саламина. Итак, можно выдвинуть вполне вероятное предположение, заключающееся в том, что Фемистокл предложил свое толкование слов оракула только для вида и ради того, чтобы афиняне его послушались. Разумеется, это возможно, и мы никогда не узнаем о том, как тогда в действительности думал Фемистокл, но, судя по тому, что происходит в наше время, возможно также и то, что он совершенно искренне предлагал свою интерпретацию. Люди с легкостью и даже не подозревая о том, интерпретируют в желательном для них направлении не только слова оракулов, но и научные положения9. Фемистокл должен был желать принятия решения об указании на флот, который ему удалось подготовить, и более или менее инстинктивно он интерпретировал слова оракула именно в таком смысле. Наверное, он вначале убедил в этом себя самого, а потом совершенно искренне стал убеждать и других людей. Мы ежедневно наблюдаем аналогичные факты. От человека, живущего в определенных условиях, зачастую можно ожидать готовность выражать определенные мнения, хотя сам он обычно не осознает этой связи и пытается объяснять свои мнения совершенно иными соображениями. Многие люди являются социалистами не потому, что определенные доводы оказали на них убеждающее действие, но, и это совершенно не одно и то же, они придерживаются таких взглядов потому, что они социалисты. Источники иллюзий, возникающих у людей относительно мотивов, определяющих их поступки, многообразны. Один из главных таких источников заключается в том, что громадное число человеческих действий не есть результат доводов разума10. Эти действия чисто инстинктивные, однако человек, который их совершает, испытывает чувство удовлетворения, когда находит, обычно произвольно, их логические причины. Как правило, он не очень-то строго относится к логике таких объяснений, его вполне удовлетворяет видимость рассуждений, но он не чувствовал бы себя спокойно, если бы вовсе не приводил их.
Возможно, график поможет это лучше понять. Пусть А представляет собой действительную причину, следствием которой оказывается также реальный феномен В. Люди либо не замечают, либо не желают замечать реальную связь, существующую между Aw. В, однако испытывают стремление связать В с какой-нибудь причиной и потом утверждать, что В — это следствие С. Мы можем иметь несколько случаев: 1. С действительно существует, однако В не является его следствием, Это довольно частый случай поспешных обобщений, плохо проведенных наблюдений, ошибочных рассуждений. Связь С и В существует только в воображении тех, кто ее описывает. На самом деле следствием С является D, о чем они не ведают. В других случаях люди прекрасно знают о таком следствии, но стремятся о нем умалчивать, и для этого вводится связь С с В. Это один из источников казуистики11. 2. С представляет собой воображаемое явление, однако связь, соединяющая С с В, построена в строгом соответствии с логикой, т. е. если бы С существовало, то его следствием было бы В. Почему вода поднимается по трубе, подсоединенной к насосу? Потому, что природа боится пустоты. Факт В, состоящий в том, что вода устремляется к выкачивающему ее насосу, является реальным. Следствие, состоящее в боязни пустоты, логично. Однако госпожа Природа и испытываемый ею ужас перед пустотой — воображаемые сущности. Факты, которые объясняли жизненной силой, зачастую были реальны, рассуждение могло быть построено неплохо, однако жизненная сила — вещь неведомая. Порой к воображаемой причине С обращаются умышленно, например, при юридических фикциях12. 3. Не только само явление С воображаемое, но еще и связь, соединяющая его с В, оказывается нелогичной. Эта ошибка часто встречается у метафизиков. Так, у Гегеля в «Философии природы» происходит появление неких непостигаемых сущностей. От них он путем непонятных рассуждений идет к объяснению реальных феноменов. Доведенный до крайности, этот род абстрактных рассуждений уводит в мир мечтаний и грез. Причины того, что мифология древних греков привлекает людей с ясным умом, отторгающих восточные мифологии, возможно, связаны отчасти с тем, что древнегреческая мифология более близка ко второму случаю, тогда как восточные мифологии ближе к третьему. Боги Гомера, Эсхила и Софокла — воображаемые существа, однако если допустить реальность их бытия, то окажется, что они поступают не столь уж алогично. Когда же мы обращаемся к восточным богам, то от нас, напротив, требуется не только приложить усилия к тому, чтобы признать их существование, но и необходимо все время возобновлять эти усилия, поскольку поведение таких богов совершенно невозможно постичь. 4. Наконец, нам остается рассмотреть тот случай, когда само событие, которое люди стараются объяснить, т. е. событие В, является воображаемым. Его можно еще связать с реальной или воображаемой причиной с помощью либо строгих рассуждений, либо таких, которым не свойственны ни строгость, ни ясность13. Изучение объективного явления представляет собой выяснение взаимосвязи, существующей между реальными фактами А и В. Изучение субъективного явления имеет целью раскрытие отношений С-В, которыми люди подменяют реальные отношения, а также выявление отношений C-Е, устанавливаемых людьми между двумя в равной мере воображаемыми фактами С и Е. Поставленные в этой работе вопросы в дальнейшем будут рассматриваться по возможности в двух перспективах, т. е. в ракурсе, обозначаемом как объективный, и в другом, — том, который мы назовем субъективным. С одной стороны, мы будем исследовать то, какие реальные факты способствовали формированию тех или иных социальных систем и приводили к рождению проектов социальных систем, — иначе говоря, мы рассмотрим вещи и факты, обнаруживаемые за такими формами. С другой стороны, мы проанализируем рассуждения, используемые для обоснования этих систем и проектов этих систем, и увидим, в какой мере исходные основания таких рассуждений взяты из опыта и насколько логичны полученные при этом выводы. Соответствующее развертывание этих двух разных направлений исследования, к сожалению, не может ставиться в зависимость от их практической значимости. Если бы мы руководствовались ею, то нам пришлось бы почти полностью ограничиться объективным исследованием, а при рассмотрении субъективной стороны самое большее, что мы смогли бы сделать, так это выяснить, какие объяснения и аргументы могут быть использованы сторонниками различных систем. Что же касается изучения логической правильности таких объяснений и аргументов, чему посвящена значительная часть книги, то оно любопытно и интересно в плане философских спекуляций, но не имеет большой практической значимости. Распространенность учения почти не зависит от его логической строгости. Кроме того, тот, кто стал бы полагать, что социальное воздействие учения можно оценивать исходя из его логической правильности, допустил бы большую ошибку14. Совсем не так происходит отражение феномена в сознании людей. Когда люди увлечены некоторым религиозным, моральным или гуманистическим движением, то они верят, и почти всегда вполне искренне, что их убеждения сформировались благодаря ряду строгих выводов на основе реальных и неопровержимых фактов. Будем предельно осторожны, чтобы ненароком не впасть в ту же иллюзию, и приложим все силы к раскрытию ее истоков. Такое исследование часто будет свидетельствовать о том, что экономические факты приводят к изменению социальных институтов и социальных доктрин, и таким путем эти факты отражаются в сознании людей, как того требует «материалистическая теория истории»15; однако достаточно часто мы будем обнаруживать, что существуют и другие факты, которые, по крайней мере при нынешнем состоянии наших знаний, несводимы к чисто экономическим. В «Материалистической теории» истории было выдвинуто в принципе верное исходное положение. Ошибка состоит в стремлении абсолютизировать его и таким образом непосредственно перейти к выводам, которые могут быть получены только на законных основаниях, т. е. из опыта. Эта операция представляется, впрочем, вполне естественной для человеческого духа, поскольку подобная ошибка присутствует и в теории Мальтуса, и в анализе ренты Ри-кардо, и во многих других теориях. Только проводя последующие проверки выдвинутых частных положений с устранением тех, которые окажутся ошибочными, можно приближаются к истине.! Люди склонны ставить все свои действия в зависимость от ма-(лого числа правил поведения, смыкающихся с их религиозной верой. Это неизбежно, поскольку в массе своей люди не обладают ни характером, ни умом, необходимыми для того, чтобы связывать такие действия с их реальными причинами. Впрочем, и самые умные люди вынуждены обобщать стереотипы своего поведения в виде немногих аксиом, поскольку, когда им надо действовать, у них не остается времени на то, чтобы заниматься долгими и тонкими теоретическими рассуждениями. Однако причины социальных явлений во много раз превосходят по числу и по разнообразию эти немногочисленные аксиомы как религиозного, так и иного характера. Стремления, а порой и обстоятельства, вынуждающие людей связывать свои поступки с такого рода аксиомами, неизбежно ведут их к указаниям на фиктивные причины поступков. Отсюда наряду с прочим ясна необхо-димость казуистики. В социальной жизни невозможно следовать всему, что логически вытекает из тех принципов, которые требуется соблюдать; следовательно, нужно так подбирать соответствующую интерпретацию этих принципов, чтобы то, что из них логически следует, не вступало в явное противоречие с условиями реальной жизни. Иначе говоря, тот принцип X, к которому люди относятся с религиозной верой, имеет логическим следствием действия М, N и т. д., полезные для общества, а также иные действия Р, Q и т. д., вступающие в явное противоречие с реальными условиями нашей социальной жизни. Отвергнуть X ради того, чтобы избежать Р, Q и т. д., — такое средство, как правило, не подходит, поскольку при этом неизбежно пришлось бы заменять принцип X на принцип Z, а он, возможно, привел бы к еще менее приемлемым, чемР, Q и т. д., логическим следствиям16. В подобных случаях обычно прибегают к малозаметным нарушениям логики, позволяющим исключить Р, Q... из совокупности следствий X. Это работа для казуистов и толкователей. Если оценивать такой способ с практической стороны, то его применение выглядит как дело необходимое и неизбежное; и действительно, мы постоянно видим его в действии. На определенной ступени эволюции греко-латинского политеизма интерпретаторы прилагали немало усилий, чтобы примирить кристально чистую мораль с легендарными преступлениями, совершенными богами. Христианству, столкнувшемуся с небывалым ростом числа своих прозелитов в римском мире, потребовалось немало сил, чтобы примирить свои предписания, рассчитанные, несомненно, на бедный люд и на простонародье, с условиями жизни в обществе, где есть и богатые и могущественные люди17. В гл. XVI будет показано, что социализм, в свою очередь, сейчас вступает в эту фазу. С чисто логической точки зрения Паскаль в своих «Письмах к провинциалу» оказался прав; с практической или комплексной точки зрения, как мы увидим, не ошиблись и его противники, по крайней мере, в ряде случаев. Они стремились примирить некоторые религиозные принципы с условиями жизни в гражданском обществе, охваченном воинственными настроениями и алчностью. В таком обществе порой становится допустимым впадать в предосудительные излишества и поэтому не менее верно то, что в нем необходим сам принцип примирения18. Это всего лишь один пример того, к каким по видимости противоречивым выводам можно прийти при рассмотрении социального феномена в различных аспектах. Наиболее распространенная причина ошибок заключается в узости одностороннего социального видения. Об этом мы поговорим более обстоятельно в настоящем исследовании. III Крупные социально-исторические движения, вовлекающие людские массы и проявляющиеся в концепциях и мнениях, господствующих в данную эпоху, в душевных состояниях и поступках людей, не бывают однотипными. Их интенсивность сильно варьирует, меняясь при переходе от одной эпохи к другой. Из-за причин отчасти известных, отчасти неизвестных, среди которых есть, пожалуй, и причины, обусловленные психологической природой человека, моральное и религиозное движение является ритмичным, также как и экономическое. Ритмичность экономического движения содействует появлению экономических кризисов, которые в наше время подробно исследованы и довольно хорошо известны19. Ритм морального и религиозного движения — напротив, часто оставался вне поля зрения, однако достаточно бегло просмотреть историю, чтобы убедиться в его присутствии20. Например, видно, как в одной и той же стране сменяют друг друга многочисленные периоды веры и неверия. Движение порой приобретает широкий размах, и тогда его замечают все историки, но они часто не видят дальше отдельных фактов, между тем как они представляют собой проявление действия общего закона ритма. Поскольку социальное движение имеет волнообразный характер, трудно предвидеть будущее состояние этого движения по факсам-из прошлого21. Найдите какую-нибудь отличительную черту, которая все более отчетливо проявляется и в литературе, и в морали, и в праве; вы ошибетесь, если сочтете, что это движение будет продолжаться до бесконечности и что общество будет стремиться к некоторой цели. Ответная реакция может быть близка, и движение противоположного характера не замедлит явиться. Кроме того, когда движение приближается к тому, чтобы изменился его характер, его интенсивность, как правило, не спадает, что упрощало бы прогнозирование. Напротив, очень часто оказывается, что движение достигает максимальной интенсивности именно в момент, предшествующий смене его направления. Все авторы, изучившие древнеримскую историю, отмечают сильные колебания в умонастроениях — от неверия и скепсиса конца республики к легковерию поздней империи. Фридлендер заметил, что неверие особенно сильно охватило только высшее общество. Это наблюдение является слишком общим и должно быть развернуто. Такие движения особенно заметны в высших социальных классах и значительно меньше затрагивают низшие классы, которые, однако, более или менее сильно испытывают на себе их последствия. Как утверждает Гиббон (гл. XV), «когда народ видит, что его божества отвергаются и осмеиваются теми, кого он привык уважать в силу высокого положения и таланта, он и сам начинает сомневаться в истинности учения, которое прежде принимал со слепой верой». Ренан очень хорошо разглядел то общее религиозное движение, которое затронуло даже философские учения, такие как стоицизм, и в конце концов привело к триумфу одной из конкурирующих религий. Работы языческих философов часто содержат «христианские» идеи, которые не были заимствованными. Это была исключительно лишь форма, и под ней лежала идейная основа, общая для людей того времени. Побеждающая религия предстает, таким образом, как синтез, венчающий общее движение. Впрочем, для того чтобы восторжествовать, ей пришлось основательно измениться и многое перенять у своих соперников. Важно не путать существующее в людях религиозное чувство с теми формами, которые оно принимает. Колебания характерны как для религиозного чувства, так и для форм его проявления, но в первом случае колебания, как правило, менее интенсивны, чем во втором. Следовательно, наблюдая закат некой религиозной формы, не надо спешить с выводами о соответствующем закате религиозного чувства; оно может не особенно сильно измениться по интенсивности и проявляться в иных формах. Авторы, исследовавшие историю конца XVIII - начала XIX в., отмечают большие колебания в религиозных верованиях, но они часто путают форму с содержанием. Они не видят, что если происходит ослабление или исчезновение одних религиозных форм, то в отношении религиозных чувств в целом порой имеет место частичная компенсация за счет распространения других религиозных форм. Памятуя об этом, можно сказать, что Токвиль (L'ancien Regime et la Revolution Francaise 1-re ed. 1856. P. 220) довольно хорошо описывает период колебания антирелигиозных настроений, предшествовавший Великой французской революции: «В целом можно сказать, что в XVIII в. христианство на всем Европейском континенте утратило значительную долю своего влияния... Нерелигиозность распространилась среди высшей знати и лучших умов... Нигде еще нерелигиозность не была столь массовой, неистовой, нетерпимой и агрессивной, как это имело место во Франции»22. И далее (Р. 226): «Наша нерелигиозная философия была задана [англичанами. — В. П.] гораздо раньше, чем большинство наших философов появилось на свет: именно у Болингброка в конечном счете научился многому Вольтер. В течение всего XVII в. безверие имело в Англии выдающихся представителей». В характере крупных моральных кризисов имеются черты сходства с экономическими кризисами. Как первые, так и вторые являются всеобщими, а не локальными. До движения маятника в обратную сторону уже было близко. Впрочем, амплитуда колебаний религиозных чувств вообще была куда меньшей, чем размах колебания одной из частных форм проявления таких чувств, а именно — христианской религии. То, что она потеряла, приобрели религии «природы», «человечества», «чувствительности», а также оккультизм. Французская революция была религиозной революцией. Токвиль чересчур деликатен, когда пишет (Ibid. P. 16): «Французская революция была, следовательно, революцией политической, которая осуществлялась и как религиозная революция, а кое в чем принимала ее облик». Здесь дело заключается не просто в аналогии, но во многом — в тождестве. Затем ритмическое движение продолжалось, и так же, как и при экономических кризисах, многочисленные мелкие осцилляции сопровождали крупное колебание. Разумеется, сейчас, в 1901 г., мы все еще находимся в периоде возрастания интенсивности религиозных чувств. Их усиление в очень незначительной степени помогло укрепиться старым религиям. Основную выгоду из ситуации извлекли: новая религия — социализм и иные подобного рода «гуманистические» верования, а также спиритизм и т. д. Фридлендер увидел аналогию этих движений с теми, которые последовали за приходом христианства. Он пишет: «Прилив антихристианских тенденций ушедшего века быстро спал, достигнув максимальной отметки; затем последовал сильный отлив, который неудержимо увлек за собой также значительную часть образованного общества; подобно этому в греко-римском мире тенденции, доминировавшие, начиная с первого века, сменились сильнейшей реакцией — движением к позитивной вере, внезапно овладевшей теми же кругами»2
IV Содержащиеся в этой книге критические исследования предполагают знакомство читателя с некоторыми принципами социальной философии, отчасти изложенными в моем «Курсе политической экономии»24. Было бы целесообразно кратко обобщить их здесь, Дополнив данными моих новых исследований. Характер кривой распределения богатств в наших обществах меняется очень незначительно при переходе от одной эпохи к другой. То, что называют социальной пирамидой, по форме напоминает волчок, что схематически изображено на приводимом здесь рисунке. Богатые занимают ее вершину, в то время как бедные располагаются у ее основания. Благодаря статистическим данным нам более или менее известна только часть этой кривой — abcgf. Другая ее часть — adef— только предположительная. Мы воспроизводим ту ее форму, которую предложил Отто Амон и ко-торая представляется нам достаточно правдоподобной. Очевидно, что такая форма кривой не случайна25. Вероятно, она зависит от распределения физиологических и психологических качеств людей. Впрочем, отчасти она может выводиться из теорий чистой экономики, т. е. определяться исходя из выборов людей (эти выборы непосредственно связаны с физиологическими и психологическими характеристиками) и тех препятствий, с которыми сталкивается производство. Если допустить, что люди распределяются по стратам в зависимости от их материального достатка, то фигура abcgfed будет представлять собой как бы внешнюю форму социального организма. Как мы уже говорили, этд форма не претерпевает больших изменений, и можно считать, что она почти константна по средним значениям и в пределах достаточно непродолжительного периода времени. Однако молекулы, из которых образован социальный агрегат, не остаются в состоянии покоя: одни индивиды становятся богаче, другие — беднее. Следовательно, внутри социального организма происходят достаточ но интенсивные движения, и этим он напоминает живой организм. В последнем циркулирует кровь, приводя в быстрое движение определенные молекулы; процессы ассимиляции и секреции приводят к непрерывным модификациям тех молекул, из которых состоят ткани, в то время как внешняя форма организма, например, взрослого животного, претерпевает лишь незначительные изменения. Если мы предположим, что люди распределяются по стратам в зависимости от иных характеристик, например от интеллекта, от склонностей и способностей к математическим занятиям, от музыкального, поэтического, литературного таланта, от моральных и иных качеств и т. д., то мы, вероятно, получим кривые, по своим формам более или менее близкие к той, которую мы нашли для распределения людей по материальному достатку26. Эта кривая является результирующей достаточно большого числа человеческих качеств и черт, причем не имеет значения, хорошие это черты или плохие, если в совокупности они способствуют успеху индивида, стремящегося к богатству или, если он его уже достиг, к его сохранению. ~ Одни и те же индивиды не будут занимать одни и те же позиции на тех фигурах, предположительную форму которых мы обрисовали. В самом деле, было бы явным абсурдом утверждать, что индивиды, занимающие высшие страты на фигуре, показывающей распределение людей в соответствии с их математической или поэтической одаренностью, окажутся также в высших стратах и на фигуре, представляющей распределение в зависимости от материального положения. Такое распределение, если брать за основу моральные (или считающиеся таковыми) качества, отлично от того, при котором критерием является богатство, что и породило бесконечные словопрения. Однако здесь нет ничего непонятного. Например, качества, свойственные святому Франциску Ассизскому, совсем иные, чем качества, свойственные Круппу. Тому, кто покупает стальные пушки, нужен Крупп, а не святой Франциск Ассизский. Но если мы распределим людей в зависимости от степени их политического и социального влияния, то в отношении наиболее значительной части общества окажется, что многие на такой фигуре займут те же места, что и на той, которая представляет распределение по богатству. Классы, именуемые высшими, как правило, оказываются также и наиболее богатыми. Эти классы образуют элиту, или «аристократию»27 в этимологическом смысле: otpicrcoc; — лучшие. Пока социальное равновесие устойчиво, большинство индивидов, составляющих элиту, оказывается в наибольшей степени наделенным некоторыми качествами, обеспечивающими господство. Здесь не имеет значения то, хорошие это качества или плохие. Крайне важный для социальной физиологии факт состоит в том, что аристократии не вечны. Все они подвержены упадку порой быстрому, порой медленному. Здесь мы не станем исследовать причины этого феномена28, нам достаточно констатировать его существование, и не только для элит, пытающихся увековечить себя с помощью процедур наследования, но, пусть и в меньшей степени, также и для элит, рекрутируемых путем кооптации. Война является мощной причиной угасания воинственных элит29. Это обнаруживалось во все времена, и кое-кто даже пытался рассматривать эту причину как единственную, способную привести к исчезновению таких элит. Но это не так. Даже в годы самого прочного мира циркуляция элит продолжается. Те элиты, которые не несут потерь от войн, также исчезают, и зачастую довольно быстро. Речь идет не только о вымирании аристократии из-за превышения уровня смертности над уровнем рождаемости, но и о вырождении элементов, составляющих ее30. Таким образом, аристократии не могут сохранять силу, не избавляясь от подобных элементов и не принимая в свои ряды новые элементы. Данный процесс похож на другой, наблюдаемый у животного, сохраняющего жизнеспособность только когда его организм удаляет некоторые элементы, заменяя их новыми и ассимилируя эти новые элементы. Когда такая циркуляция прекращается, животное умирает. То же самое происходит и с социальной элитой. Даже если процесс разрушения оказывается длительным, он все равно четко прослеживается. Простая задержка такой циркуляции может привести к значительному росту числа дегенерировавших элементов в составе классов, еще удерживающих власть, с одной стороны, и к росту числа элементов, превосходящих остальные по своим качествам в составе подчиненных классов — с другой. В таком случае социальное равновесие становится нестабильным, и малейший удар, извне или изнутри, разрушает его. Завоевание или революция приводит все в состояние расстройства и возносит к власти новую элиту, устанавливая новое равновесие, которое сохраняет стабильность в течение более или менее долгого времени. Аммон и Лапуж излишне детально прописывают антропологические характеристики этих элит, этих евгенических рас, представляя их белокурыми долихоцефалами. Но пока в этом вопросе нет ни малейшей ясности и необходимы долгие исследования, прежде чем удастся установить, проявляются ли психические свойства элит во внешних антропометрических характеристиках, и определить, каковы же эти характеристики. Для современных обществ Европы завоевание, связанное с вторжением иноземных евгенических рас, уже потеряло всякое значение, и после окончания последних великих нашествий варваров перестало существовать. Однако ничто не гарантирует того, что подобное явление не повторится в будущем. Если европейские общества примут в качестве образца идеал, дорогой моралистам, если они сумеют воспрепятствовать отбору, систематически помогая слабым, порочным, праздным, ленивым, плохо адаптированным, «маленьким и обездоленным» людям, как их называют наши филантропы, на средства сильных и энергичных людей, составляющих элиту, то очередное нашествие новых «варваров» действительно не исключено. В настоящее время в наших обществах приток новых элементов, необходимых для существования элиты, идет из низших и прежде всего сельских классов31. Они являются горнилом, в котором незаметно выплавляются и выковываются новые элиты. Сельские классы можно сравнить с корнями растения, а элиту — с его цветком. Когда один цветок отцветает и увядает, вместо него распускается новый цветок, если корни целы. Сам этот факт бесспорен, хотя его причины еще не вполне выяснены. Однако нам представляется весьма вероятным то, что одним из наиболее существенных факторов здесь оказывается влияние строгого отбора, которому подвергаются представители низших классов и прежде всего их дети32. В семьях представителей богатых классов обычно мало детей, и почти все они выживают, тогда как в семьях, относящихся к бедным классам, детей много, причем немалая их часть не выживает, если они не сильны физически и не вполне здоровы от природы. Это та же причина, из-за которой культивированные виды животных и растений намного слабее, чем обычные виды. Почему ангорские коты нежнее и слабее, чем коты, живущие на крышах домов? Потому, что люди окружают заботой и стараются спасти всех котят ангорской кошки, тогда как из числа котят, рождающихся У несчастной обычной кошки, бездомной и голодной, спасаются только те, которые наделены отличным здоровьем. Забота, предметом которой на протяжении многих веков оказывались хлебные злаки, привела к тому, что эти растения стали неспособными выдерживать конкуренцию: диких сортов пшеницы не осталось. Моралисты, стремящиеся убедить богатые классы наших обществ в том, что им следует иметь в семьях много детей, гуманисты, которые не без причин пытаются избежать определенных ви-Дов отбора и не думают об их замене на другие виды отбора, — все они, хотя и неосознанно, работают на ослабление расы и ее упадок. Если бы богатые классы в наших обществах имели в своих семьях много детей, то они, вероятно, спасали бы их почти всех, в том числе и более болезненных и менее одаренных. Это бы также вело к приросту деградирующих элементов в высших классах и сдерживало бы подъем элиты, возникающей в низших классах. Если бы отбор перестал оказывать свое воздействие на низшие классы, то они не смогли бы создавать элиты, и тогда средний уровень общества значительно бы понизился. Не столь просто объяснить, почему низшие и, прежде всего, сельские классы обладают уникальной способностью создавать отборные элементы33. Впрочем, в растительном и животном мире встречается немало аналогичных явлений, которые остались непонятыми, несмотря на то, что фиксировались довольно часто. К примеру, это необходимость в использовании льняных семян из Риги для получения льна определенного качества. Если в Тоскане сеется пшеничное зерно, завезенное из Романьи, то оно, как говорят флорентийцы, идет в солому и быстро вырождается. Луковицы лучших сортов гиацинтов, выведенные в Голландии, вырождаются в других странах. Может быть, тот факт, что представители сельских классов развивают мускулатуру, а их мозг отдыхает, относится к числу аналогичных явлений и приводит к появлению в их среде индивидов, которые могут дать отдых своим мускулам и интенсивную нагрузку голове. Во всяком случае, деревенская жизнь чрезвычайно благоприятна для формирования резерва, поглощаемого активной и напряженной жизнью крупных городских центров. Упадок элит, рекрутируемых путем кооптации или какими-либо иными подобными способами, имеет разные и не всегда понятные причины. В связи с этим на ум сразу приходит пример элиты католического духовенства. Какой глубокий упадок она претерпела с IX по XVIII в.! Здесь наследственность ни при чем. Причина упадка состоит в том, что элита, осуществляя рекрутирование, отбирала субъектов, отличавшихся более посредственными качествами. Отчасти это происходило оттого, что такая элита понемногу утрачивала свои идеалы, ее все меньше поддерживали вера и дух самопожертвования, что отчасти вытекало из внешних обстоятельств: зарождались другие элиты, отнимавшие у оказавшейся в состоянии упадка ее отборные элементы. Поскольку соотношение между численностью таких элементов и численностью остальной части населения варьирует довольно мало, постольку, если они перемещаются в одну часть общества, их начинает недоставать в другой части. Если сферы коммерции, промышленности, управления и т. д. предлагают им широкие перспективы, то этих людей неизбежно становится меньше в какой-либо другой элите, например, в клире. Этот феномен новых элит, которые в ходе непрерывной циркуляции, возникая в низших стратах общества, поднимаются в его высшие страты, там захватывают себе пространство и впоследствии приходят в упадок, вымываются и исчезают, представляет собой один из самых важных исторических фактов, и его необходимо принять во внимание, чтобы понять крупные социальные движения. Очень часто существование этого объективного феномена бывает завуалировано воздействием на нас страстей и предрассудков, и то, как мы его воспринимаем, существенно отличается от того, каков он в реальности. Циркуляция, которая возносит элиты, рождающиеся в низших стратах, к вершине, а также низвергает и приводит к исчезновению властвующие элиты, в основном бывает скрыта за множеством фактов. Прежде всего, это связано с тем, что данный процесс развивается, как правило, достаточно медленно, и потому, только изучая историю за длительный период времени, к примеру, в несколько веков, можно постичь общий характер и основные линии такого движения. Современный наблюдатель, охватывающий взглядом лишь короткий период времени, не видит ничего кроме случайных обстоятельств. Он видит соперничество каст, гнет тиранов, народные бунты, либеральные требования; он замечает аристократии, теократии, охлократии, однако общий феномен, по отношению к которому все перечисленное оказывается лишь частными деталями, зачастую полностью ускользает от него. Среди иллюзий, возникающих при этом, есть те, которые встречаются особенно часто и потому заслуживают быть отмеченными. Чтобы влияние эмоций, от которых не так-то легко освободиться, когда рассматриваются конкретные случаи, не могло затемнить Наши рассуждения, мы будем рассуждать абстрактно. Пусть А — это элита, находящаяся у власти; В — элита, пытающаяся оттеснить от власти элиту А, чтобы самой занять ее место; С — остальная часть населения, включающая неадаптированных людей, тех, кому недостает энергии, характера, ума, одним словом — людей, оставшихся вне элиты. А и В главенствуют и стремятся заручиться поддержкой своих сторонников от С, используемых ими как орудие. Одни С были бы беспомощны, как армия без командиров; они приобретают значимость и вес только тогда, когда их возглавляют А или В. Очень часто и даже почти всегда именно В оказываются во главе их, в то время как А усыпляют себя надеждами на собственную безопасность и презирают С. Впрочем, именно В могут лучше прельстить и привлечь к себе С именно потому, что они не обладают властью и их обещания рассчитаны на более долгий срок. Однако А иногда мечтают опередить В, в надежде на то, что им удастся угодить С мнимыми уступками, не делая их слишком реальными. Если В постепенно занимают места, принадлежащие А, благодаря медленной инфильтрации, если социальная циркуляция не прерывается, то С лишаются лидеров, которые могли бы побудить их к бунту, и наблюдается период процветания. Но обычно А стремятся противодействовать этой инфильтрации, однако такое противодействие может оказаться неэффективным, порождая лишь недовольство и не давая ощутимого результата. Если такое противодействие эффективно, то В могут захватить власть только сразившись с А и обратившись к помощи С. Когда успех окажется на их стороне, В захватят власть и начнет формироваться новая элита D, которая по отношению к В сыграет ту же роль, которую прежде играла элита В по отношению к элите А; и т. д. Большинство историков не замечает этого движения. Они описывают данное явление так, будто оно всегда оказывается борьбой одной и той же аристократии или олигархии против народа, который также все время один и тот же. На самом же деле: 1) речь должна идти о борьбе одной аристократии с другой аристократией; 2) аристократия, пребывающая у власти, непрерывно изменяется, и места, занимаемые сегодня одними людьми, спустя некоторое время будут заняты их противниками. Когда элита В приходит к власти и сменяет элиту А, дошедшую до полного упадка, как правило, наступает период высшего процветания. Некоторые историки видят в этом исключительно заслугу «народа», т. е. С. В таком утверждении верно только одно — то, что низшие классы производят новые элиты. Что же касается самих низших классов, то они не способны управлять, и охлократия не приводила никогда ни к чему другому, кроме бедствий. Более глубоко по сравнению с теми, кто привык смотреть на вещи издалека, заблуждаются люди, вовлеченные в движение и принимающие в нем активное участие. Многие индивиды, входящие в В, искренне верят, что добиваются выгоды не для себя и своего класса, но действуют на благо С и борются просто за то, что называют справедливостью, свободой, гуманностью. Эта иллюзия воздействует также и на представителей А. Среди них появляется немало людей, изменяющих своему классу, верящих, что они воюют за осуществление этих прекрасных принципов ради того, чтобы помочь бедным С, между тем как в действительности единственным результатом их усилий является помощь В в захвате власти, оборачивающейся затем новым игом для С, часто более тяжким, чем иго А. Тот, кто в конце концов понимает, каким окажется результат, порой обвиняет в лицемерии как В, так и А, твердивших, что их стремления направлены только к тому, чтобы оказать помощь С, но в целом он не прав, поскольку многих таких людей как из В, так и из А нельзя упрекнуть в неискренности. Симптомом, почти всегда предвещающим упадок аристократии, является распространение гуманистических настроений и болезненной чувствительности, отчего аристократия оказывается неспособной защитить свои позиции34. Не следует путать насилие с силой. Насилию часто сопутствует слабость. Встречаются индивиды и классы, потерявшие могущество и способность удержаться у власти, становившиеся все более одиозными из-за творимого ими насилия, при котором они наносили удары вслепую, наобум. Сильный наносит удар только тогда, когда это совершенно необходимо, и уже ничто не останавливает его. Траян был сильным и не проявлял насилия; Калигула проявлял насилие, но не был сильным. Если у живого существа пропадают чувства, необходимые ему в данных обстоятельствах, чтобы выстоять в борьбе за жизнь, то это верный признак вырождения, поскольку атрофия этих чувств в более или менее недалеком будущем приводит к вымиранию вида. Живое существо, которое не желает ответить ударом на удар и боится пролить кровь своего врага, признает себя побежденным и попадает во власть противника. Баран всегда мог встреться с волком, готовым его съесть, и если теперь он избегает такой участи, то просто потому, что человек охраняет его, как пищу для себя самого. Всякий народ, который до такой степени боится пролить кровь, что оказывается неспособным себя защитить, рано или поздно становится жертвой какого-нибудь воинственного народа. На нашей планете нет, пожалуй, ни одного клочка земли, который бы не был когда-то завоеван мечом, и на котором народы-оккупанты не удерживались бы с помощью силы. Если бы негры оказались сильнее европейцев, то они поделили бы Европу, а не европейцы — Африку. «Право» народов, называющих себя «цивилизованными», завоевывать народы, которые они именуют «нецивилизованными», выглядит совершенно смехотворно, или, лучше сказать, это право есть не что иное как сила. Пока европейцы будут оставаться сильнее, чем китайцы, они будут навязывать им свою волю, но если бы китайцы стали сильнее, чем европейцы, то позиции переменились бы, и гуманистические декларации не смогли бы воспрепятствовать вторжению армий противника. Это относится и к обществу: право, чтобы стать реальностью, нуждается в силе. Развивается ли оно спонтанно или вводится меньшинством — оно в любом случае может быть навязано несогласным и недовольным только за счет силы. Полезность тех или иных институтов, чувства, которые они вызывают, являются залогом их устойчивости, но для того, чтобы они стали свершившимся фактом, очевидно, надо, чтобы те, кто желают утверждения таких институтов, были в состоянии навязать их тем, кто этого не желает. Антон Менгер полагает, что он доказал необходимость изменения всей современной правовой системы, поскольку она «почти полностью строится на традиционных отношениях, основанных на силе». Однако это характерно для всех существующих форм права. Если столь желанное для этого автора изменение когда-нибудь произойдет, то исключительно благодаря тому, что такое новое право, в свою очередь, само обретет силу, иначе оно навсегда останется несбывшейся мечтой. Право начиналось с силы отдельных индивидов; теперь от проводится в жизнь благодаря силе коллектива, но оно всегда сила35. Не следует противопоставлять друг другу убеждение и силу, как это часто делают только ради успеха в деле преобразования институтов. Убеждение — это не что иное как средство обретения силы. Никогда не удается убедить всех членов общества без исключения. Для обеспечения успеха достаточно убедить только ту часть общества, которая обладает силой либо потому, что она многочисленна, либо по иным причинам. Силой социальные институты вводятся, силой же они и поддерживаются. -—-Всякая элита, не готовая сражаться ради защиты своего положения, находится в полном упадке, и ей не остается ничего иного, кроме как уступить место другой элите, обладающей мужеством и твердостью, которых прежней недостает. И если такая элита верит, что провозглашенные ею гуманные принципы будут применяться к ней самой, то она просто впала в иллюзию. Победители прожужжат ей уши неумолимым vae victis*. * Горе побежденным (лат.). — Прим. перев. Когда в конце XVIII в. французские правящие классы занимались развитием своей «чувствительности», во мраке незаметно затачивался нож гильотины. Это праздное и легкомысленное общество, ведя в стране паразитическую жизнь, занималось на своих изысканных ужинах рассуждениями о необходимости освободить мир от «суеверия» и «раздавить гадину», не предполагая, что само будет раздавлено. Параллельно с циркуляцией элит у цивилизованных народов отмечается еще один феномен, имеющий большое значение. Производство экономических благ развивается и расширяется прежде всего благодаря росту свободных капиталов, среднее количество которых, приходящееся на одного гражданина той или иной страны, является одним из самых надежных показателей цивилизованности и прогресса. Таким образом, материальное благосостояние растет и распространяется среди широких слоев. С другой стороны, внешние и гражданские войны, оказываясь все менее выгодным делом, становятся менее частыми и менее интенсивными. В результате улучшаются нравы и повышается уровень морали. Так, помимо всех пустых хлопот политиканов совершается то, что Г. де Молинари назвал «бесшумной революцией»36, т. е. медленная трансформация в направлении улучшения социальных условий. Это движение тормозят, а порой и приостанавливают, многочисленные траты, производимые ради государственного социализма, и всевозможные протекционистские законы. Тем не менее, оно стало вполне ощутимым, что подтверждает и статистика для цивилизованных стран. После того, как мы продемонстрировали значение в истории факта смены элит, заметим, что не следует впадать в широко распространенную ошибку, претендуя на объяснение всего и вся, исходя только из одной этой причины. Социальная эволюция — необычайно сложный процесс. В нем мы можем выделить ряд основных течений. Стремление сводить этот процесс только к одному движению — дело сомнительное, по крайней мере, в настоящее время. Между тем следует изучать эти большие классы явлений, стараясь раскрыть их связи. Проведенное выше общее исследование смены элит полезно дополнить рассмотрением конкретных случаев. История Рима демонстрирует нам немало элит, приходивших к власти одна за другой. Они выходили прежде всего из сельских классов Рима37 и Ла-ция; затем, когда эти источники исчерпались38, из остальной Италии, из Галин, из Испании; наконец, свой вклад внесли варвары. С самых давних времен смутно прослеживается борьба между большими людьми (majores gentes) и новой элитой — меньшими людьми (minores gentes), которых Тарквиний Приск ввел в сенат для того, чтобы они там присутствовали наряду с большими людьми. «Семьи патрициев едва ли были многодетными, — утверждает Лекривен39, — заблуждаются те, кто считает, что среднее число детей у них было равным пяти... Рассмотрение истории семей патрициев приводит к такому же выводу: патрициат в царский период и во времена Республики постоянно был на пути к исчезновению... Можно, следовательно, констатировать, что Тарквиний заполнил вакантные места в Сенате, возведя меньших людей в патриции». Итак, в данном случае речь идет о проникновении, начало которого, похоже, восходит ко времени присоединения городских поселений Палатина и Квиринала. Тем не менее, нет недостатка в свидетельствах началичия соперничества между большими и меньшими людьми40. Естественно, что как только меньшие люди входили во власть, которой с ними делились большие люди, они становились столь же жестокими по отношению к остальному населению, как и большие люди41. Едва образовалась республика, сразу началась, согласно общепринятому мнению, борьба между «аристократией» и «народом»42, но в действительности это была борьба между старой аристократией и новой аристократией, рождавшейся в низших классах. «Борьба концентрируется внутри города и идет между гражданами. Параллельно развивается еще одно движение среди неграждан, стремящихся в город. Отсюда — волнения плебеев, латинян, италиков, вольноотпущенников. Все они и те, кто уже получил статус граждан, как плебеи и вольноотпущенники, и те, кому пока еще отказывали в этом, как было с латинянами и италиками, все они чувствовали потребность в политическом равенстве и требовали его»43. Это только часть истины. Ничто иное, как новые элиты, подстрекают их отряды идти на штурм, обещая им политическое равенство, и, что еще лучше, имущество противников. «Страдания и отчаянье бедных — самое мощное оружие для их лидеров, но эти жалобы и стоны были бы для них безразличны, если бы закон не объединял их как членов одной корпорации»44. В Риме бедные слои шли за своими предводителями в надежде на «освобождение от долгов и на получение в собственность земельных наделов»45. Всем известно, что существовала плебейская знать, такая же богатая, как и старая знать, и она мечтала стать такой же могущественной, как и последняя. «Народная сила переходит к плебсу, уже составлявшему значительную массу и уже имевшую в своих рядах большое число знатных и богатых людей»46. Эта новая элита начинает вести борьбу за власть. Она скрывает свои притязания под покровом отстаивания требований большинства, что для нее оказывается средством, но не целью. Этому большинству его лидеры пообещают новые аграрные законы и освобождение от долговых обязательств, так же как позднее, уже во времена империи, кандидаты на трон станут обещать легионерам donativum* * Donativum (лат.) — денежные подарки от Цезаря. — Прим. перев. 276 В. Парето Элита плебеев вошла в Сенат и, если верна традиционная версия*, им досталась там почти половина мест. Итак, «ясно, что богатый класс, естественно, стал шире использовать свои материальные преимущества, которые знать получила противозаконно, благодаря привилегированному политическому положению. Бедствия простых людей возросли еще более, поскольку лица, наиболее опытные и способные оказать сопротивление, вступая в Сенат, переходили из положения угнетаемых в положение угнетателей»47. Однако старая аристократия еще сохраняла особые права, обладание которыми она стремилась закрепить за собой. Итак, борьба возобновилась вокруг распределения публичных должностей и была долгой, «поскольку речь шла уже не о выражении общих интересов, но только об удовлетворении амбиций некоторых народных лидеров. Таким образом, атака, хотя и оказалась сильной, но была слабо поддержана, и плебеи довольствовались громкими словами, надолго оставив дело. Мы видим, как они в решающий момент были готовы оставить Лициния Столона и консулат ради получения земельных наделов»48. Возможно, они не ошиблись: по крайней мере, земельные наделы были ощутимым приобретением. Также и в наше время во Франции многие социалисты не считают, что честь, оказанную одному из их лидеров введением его в состав министерства Вальдек-Руссо, можно приравнять к разделу собственности буржуазии. В Древнем Риме «после того, как плебейская аристократия завоевала трибунат и стала его использовать в собственных целях, вопросы аграрного законодательства и долгового права в определенной мере стали отодвигаться на второй план, хотя они не потеряли остроты ни для жителей недавно завоеванных территорий, ни для неимущих и для постепенно беднеющих граждан из сельской местности»49. Как любой претендент на власть к определенному моменту времени убеждался в том, что он ничего не добьется, если не заплатит солдатам, так же точно «пришел день, когда плебейская аристократия, оттесненная старой знатью, воспользовавшейся равнодушием народа, от тех благ и преимуществ, которые дает политическое ра венство, в конце концов вновь договорилась с массами, несчастными, изолированными и бессильными перед патрициатом»50. * Речь идет о версии, представленной в «Римской истории» Тита Ливия. Прим. перев.
Новая аристократия побеждает: законы Лициния и Секстия формально устанавливают равенство граждан, но в действительности «правление остается аристократическим, как и прежде»51. Случай зачастую неожиданным образом придает конкретную форму некоторым абстрактным положениям. Один из авторов новых законов — Гай Лициний Столон — первым попал под суд и был осужден в соответствии с собственными законами52. Его, наверное, изумило то, что против него был применен закон, составленный им исключительно ради привлечения широких масс на сторону своего класса. Ход циркуляции элит возобновляется. «Образовалась новая аристократическая правящая группа; против нее тотчас поднялась оппозиционная партия... они [новые оппозиционеры. — В. П.] берутся отстаивать интересы мелкого люда, прежде всего мелких земледельцев»53. То есть новая элита рекрутирует себе сторонников там, где может найти их, и где, впрочем, вербовала их та элита, которая уже пришла к власти. Другая элита выходит на сцену. Тот сельский класс, который в прямом смысле слова являлся римским, постепенно истощался и исчезал. «Ниже плебеев, ставших квиринами*, вне центурий и триб располагались вольноотпущенники54, которых было уже немало: ремесленники, торговцы, жители муниципий, люди без избирательных прав, которые селились в Риме, наконец, эрарии**... и среди них имелись богатые, активные, умные люди»55. * Квирин — полноправный римский гражданин. — Прим. перев. ** Эрарии — римский гражданин из низшего сословия, свободный от воинской повинности и иных государственных обязанностей и взамен этого облагавшийся определенной денежной податью. — Прим. Перев
Нибур хорошо сказал: «муниципии омолаживали нацию, давая ей новые семьи»56 (П1. Р. П). Отныне этот важный факт станет доминирующим в римской истории. В процессе своего роста Рим будет вбирать все элиты соседних народов57; он падет, когда поглотит их все. Патриции пытались опираться на элиту этих новых классов. Данный феномен не редок: остатки старых аристократий стремятся таким способом обеспечить себе союзников. Когда Аппий стал цензором, он позволил людям из новых классов записываться в трибы58, вызвав этим возмущение со стороны плебейской знати, которая, находясь у власти, мало беспокоилась о «бедных и обездоленных». К новой элите, несомненно, принадлежал Гней Флавий*, писец, «бесспорно, один из наиболее выдающихся людей того времени» (Нибур. III. Р. 277). Реформа Аппия отчасти была преждевременной, и довольно скоро последовали изменения процедуры внесения в списки новых граждан, направленные на уменьшение их ценза. Сразу возобновилось движение элит, чтобы больше не останавливаться. Нам придется сокращать описания фактов и опускать многие детали, несмотря на то, что они представляют интерес, иначе их рассмотрение займет непропорционально большое место по отношению к остальным частям книги. Элиты проявляют себя по-разному в зависимости от условий экономической и социальной жизни. Обогащение у торговых и промышленных народов, военный успех у воинственных народов, политическая ловкость, нередко умение плести интриги и низость характера в аристократиях, Поиск по сайту: |
Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав. Студалл.Орг (0.031 сек.) |