Возвращение на Юг

Насколько я помню, еще ребенком меня бесконечно оскорбляла сегрегация, и я настойчиво расспрашивал о ней своих родителей. Я еще был слишком мал, чтобы идти в школу, но я уже знал кое-что о дискриминации. Три-четыре года моими неразлучными друзьями были два белых мальчика; у их родителей был магазин напротив нашего дома в Атланте. Потом что-то вдруг изменилось. Когда я пошел к ним, их родители сказали, что мальчики не будут играть со мной больше. Я не почувствовал тогда враждебности; они даже извинились. Я спросил об этом свою маму.

Всем родителям рано или поздно приходится объяснять своему ребенку некоторые стороны жизни. У родителей негров неизбежно наступает момент, когда они должны объяснить своим детям, что такое сегрегация. Моя мать посадила меня на колени и начала рассказывать о рабстве и как оно прекратилось после гражданской войны¹. Она старалась обьяснить существующую на Юге систему — сегрегированные школы, рестораны, театры, таблички на фонтанчиках для питья, вывески в залах ожидания и в туалетах — социальными условиями, сложившимися в стране, а не как результат естественного порядка вещей. Затем она произнесла слова, которые слышит почти каждый негр, прежде чем он сможет понять существующую несправедливость: «Ты такой же, как все».

Моя мать, дочь преуспевающего священника, выросла в сравнительно хороших условиях. Она училась в лучшей тогда школе, а затем в колледже; от многих аспектов дискриминации она была ограждена.

Отцу же моему, сыну испольщика, пришлось непосредственно столкнуться со всей жестокостью дискриминации, и он начал бороться с ней еще в раннем возрасте. Его бесстрашная честность и здравый ясный ум, его энергия и слово завладевали вниманием людей.

Я вспоминаю, как однажды, когда я был совсем маленьким, мы пошли с ним в обувной магазин. Мы сели на первые попавшиеся свободные кресла у витрины с обувью. К нам подошел продавец и вежливо сказал: «Я с удовольствием обслужу вас, если вы пересядете вон на те места сзади». Мой отец ответил: «Ничего не случится с этими креслами. К тому же нам здесь очень удобно». «Извините, — повторил продавец, — но вам лучше пересесть туда». «Либо мы купим обувь, сидя здесь, — сказал отец, — либо мы вообще ничего у вас не купим». С этими словами он взял меня за руку, и мы вышли из магазина.

Я впервые увидел отца таким разгневанным. До сих пор помню, как он тихо сказал, когда мы шли по улице: «Сколько мне ни придется жить при таком положении вещей, я никогда не смирюсь с этим». И он действительно не смирился.

Вспоминаю, как мы ехали с ним в машине, и он случайно проехал знак остановки. Подошел полицейский и сказал: «Ну-ка, парень, покажи свои права». Отец с негодованием ответил: «Я не парень». И, указывая на меня, сказал: «Вот парень. А я — взрослый человек. И пока вы не будете обращаться ко мне, как подобает, я не буду разговаривать с вами». Полицейский так смутился, что, быстро выписав квитанцию, немедленно отошел от машины.

Став еще до моего рождения свидетелем грубых выпадов против негров-пассажиров, отец перестал ездить, ва городских автобусах. Он возглавил в Атланте борьбу за установление равного жалованья учителям и способствовал ликвидации раздельных лифтов для белых и негров в здании суда. Как настоятель баптистской церкви Эбинезер, где он до сих пор возглавляет конгрегацию², насчитывающую свыше 4 тыс. человек, он завоевал огромный авторитет среди негров и уважение белых. Против него никогда не применяли насилия, факт, который удивлял моего брата, сестру и меня самого особенно в той напряженной обстановке, в которой мы росли.

Не удивительно поэтому, что в такой семье я научился ненавидеть сегрегацию, считая, что с точки зрения разума ее объяснить невозможно, а с точки зрения морали невозможно оправдать. Когда я подрос, я не мог примириться с фактом, что должен ездить в заднем конце автобуса или сидеть в сегрегированной части поезда. В первый раз, когда меня посадили за занавеской в вагоне-ресторане, мне показалось, что занавеска падает на меня, принижает мое человеческое «я».

Как и все мальчишки моего возраста, я любил кино, но только один раз я пошел в кинотеатр в Атланте. Одна только мысль, что придется входить через заднюю дверь и сидеть на грязной галерке, была мне так отвратительна, что я уже не получал никакого удовольствия от кино. Я не мог привыкнуть к раздельным залам ожиданий, ресторанам, комнатам отдыха частью оттого, что все раздельное всегда неравно, а также потому, что сама идея разделения всегда принижала чувство собственного достоинства и самоуважения.

Поиск по сайту: