Глава 11. Никто из нас речей их не разумеет

ЗАКЛЮЧЕНИЕ: МОЛЧАНИЕ ПИСАРРО

Никто из нас речей их не разумеет. Христофор Колумб {1492}

Одним из гениальнейших комментаторов Европы 1600-х годов бы Пьер де Бурдей де Брантом, французский дворя­нин, путешествовавший вокруг всего Средиземноморья, включая Испанию, и охотно признававший достижения ис­панцев:

Они завоевали Индии, восточные и западные, весь Новый Свет. Побили нас и выставили из Неаполя и Ми­лана. Прошли по Фландрии и даже по Франции, взяли наши города и победили нас в сражении. Побили гер­манцев, чего ни один император римский не мог сде­лать со времен Юлия Цезаря. Они пересекли моря и взяли Африку. Горстками людей в цитаделях, на скалах, ■ в фортах, они давали законы правителям Италии и го­сударств фламандских.

Но эти достижения, как показывал его собственный опыт, не были исключительно испанскими. Он служил под началом испанцев и принимал участие во взятии Пеньо-на-де-Велеса в 1564 году. Удалившись от дел в сельское аб­батство, от чьего названия происходит его титул, он, как и

668 Испания: дорога к империи

другие знатные представители французского Ренессанса, предал бумаге свои размышления о великих личностях сво­его времени. Изящные господа и дамы Западной Европы оживают на этих памятных страницах, пока он вызывает тени великих фламандских, итальянских, кастильских, немецких и даже французских военачальников, устанав­ливавших испанское могущество в Европе.

Испанская мировая империя, описанная Брантомом, была, по всей видимости, величайшей в истории. И все же ничего случайного нет в том, что некоторые новейшие ис­следования мировых держав практически игнорируют ее существование'. Ее военно-морские способности подверга­ются серьезным сомнениям². Испанская держава никогда не основывалась исключительно на собственных ресурсах или на собственном вкладе, Испания никогда не обладала чинновационным преимуществом»³, которое давало бы ей фору перед другими нациями. Кастильцы, как все народы в истории, страстно желали утверждать собственные досто­инства и доблесть. С воодушевлением, отвагой и упорством они и другие народы Испании приняли участие в необы­чайном начинании, выдвинувшем нацию на передний край мирового внимания. Но их успехи были полностью за­висимы от сотрудничества других, а без него — уязвимы.

Они не торопились становиться империалистами, не были склонны расширять свои территориальные или куль­турные горизонты. Почти с самого начала некоторые кас­тильцы утверждали, что Испании не следует брать на себя роль империи. Экспедиции на Канарские острова и в Се­верную Африку были огршгиченными и не имели в виду ничего амбициозного, а испанское присутствие в Неаполе было вызвано скорее династическими интересами, неже­ли стремлением к экспансии. При короле Фердинанде воз­никло множество фантазий о могуществе, но не появилось ни способов, ни денег для их осуществления. Затем после­довала вереница незначительных, но в длительной перс­пективе перевернувших мир событий. Генуэзский моряк объявил в Барселоне, что открыл Китай и Японию во вре-

Заключение: молчание Писсаро 669

мя плавания на запад; фламандский князь с отвислой че­люстью приехал в Вальядолид и был провозглашен коро­лем, затем спешно покинул полуостров, потому что группа германских князей пожелала сделать его своим императо­ром; а до его отъезда португальский морской капитан вы­плыл из Кадиса с тремя кораблями и направился к югу че­рез Атлантику. Что в на самом деле означала вся эта дея­тельность всех этих иноземцев¹? Кастильские комунеросы в 1520-е годы одновременно с императором Монтесумой в далекой Мексике были среди тех, кто не понимал происхо­дящего и старался его остановить. Но создание империи было широким процессом, проходившим над границами Кастилии или союза мексиканских племен. Оно не было следствием какой-либо осмысленной «воли к власти» со сто­роны испанцев, которым, — к их величайшему изумле­нию, — роль творцов империи была навязана.

Испанская держава была создана не силой оружия, но глубокими изменениями в технологиях, биологии, демо­графии и экономике территорий, втянутых в процесс. Гор­стки кастильских авантюристов, бросавших вызов тропи­ческим джунглям с отчаянной иллюзией, что они могут выжить и разбогатеть, сделались простым орудием в руках тех, кто следовал за ними и закладывал основы более дол­говременных предприятий. Их усилия были катализато­ром, позволявшим другим интересам участвовать в созда­нии империи. Без помощи союзников испанцы не получи­ли бы ни солдат, ни кораблей, ни денег для своих дости­жений. В этом смысле нет резона воображать мировой державой только Испанию, поскольку ее мощь была не больше и не меньше, как сумма способностей ее сотрудни­ков. На короткий век, с 1560 года, когда она освободилась от венских Габсбургов, до приблизительно 1660-х годов, когда Англия, Франция и голландцы двинули в бой более крупные ресурсы. Испания удовлетворялась верой, что до­стигла вершины успеха. Когда этот период миновал, кас­тильские писатели (и позднейшие историки) начали сето­вать, что империя пришла в упадок.

670 Испания: дорога к империи

Правда была в том. что Испания была бедной страной, совершившей скачок в империю, потому что ей со всех сто­рон была оказана поддержка капиталами, опытом и кад­рами других, связанныхс ней народов. Эта история никог­да целиком не рассказывалась, и в один прекрасный день историки соберутся в кружок, чтобы сделать это. Кто были португальцы, происходившие из одного из самых малочис­ленных народов Европы, но ближе всех знакомого с океа­ном, поддерживавшие кастильцев на Канарских островах, в Карибском бассейне, на Малуккском архипелаге и вед­шие их корабли через Тихий океан?* Кто были генуэзцы, чьи флоты и финансы крепили испанское присутствие на Средиземноморье? Кто были африканцы, создавшие кариб-скую экономику и защищавшие Гавану, Портобело и Кальяо от иноземных захватчиков? Кто были китайцы, заведовав­шие экономикой Манилы, строившие ее корабли и управ­лявшие ее торговлей? Традиционный образ мировой импе­рии, которая когда-то была под надежным контролем ис­панцев, а затем выскользнула из-под него, не более чем фантазия, порожденная летаргическим сном разума. Ис­пания никогда не контролировала воды Атлантического и еще меньше того Itooro океанов. В военной области, где решающим фактором всегда была помощь иноземцев (бель­гийские войска под Сен-Кантентом, итальянские суда при Лепанто, французская армия при Альмансе), грезы об им­перской мощи, основанной исключительно на кастильских ресурсах, были самообманом.

Длительная историческая традиция, основанная таки­ми официальными кастильскими учеными, как Небриха,

* На самом деле португальцы и их империя, как в Новом Све­те, так и в Азии, были блестяще и исчерпывающим образом исследованы многими выдающимися историками от Вито-рино Магальяэс Годиньо и Чарльза Боксера и позднее. Здесь рассматривается роль португальцев внутри Испанской им­перии, мало привлекавшая внимание раньше.

Заключение: молчание Писсаро 671

получавшими свое жалование от кастильской короны, бес-111 if! танно превозносила военную славу Кастилии, сотворив­шей империю. В 1629 году, в период, когда сомнения насчет империи были особенно сильны, писавший тогда монах уте-11 шлея видением, полностью переписывавшим прошлое. Для КОнаха Бенито де Пеньялоса держава Карла V была постро­ена исключительно испанцами, которые были «сила и опо­ра воинств его»; расходы императора тоже были оплачены "богачами Испании". Солдатам Испании не было равных: ■Мы ежедневно свидетелями становимся, как с немногими испанцами в немецких терсио, итальянских и иных наро­дов все чудес достигают, но ежели бы доблестные испанцы отсутствовали, они бы ничего не достигли». Более всего ис­панцы были непобедимы в Азии: «В сражении или во главе армии азиатов всего четверо испанцев бесконечное число иных превозмочь способны и сокрушить»⁴.

Это образ плохо согласуется с той реальностью, что кас­тильцы были более чем счастливы, позволяя другим стро­ить для них империю. Мы видели, как в 1540-е годы, когда не нашлось ни одного кастильца, желавшего отправиться колонизировать Рио де Ла-Плата, власти озаботились вер­бовкой иноземцев и морисков. Когда не нашлось колонис­тов для молодого поселения в Новом Орлеане, они были посланы с Канарских островов. Когда не находилось испан­цев для защиты самой Испании, ввозились иноземцы. «Для кампании предстоящей, — писал кастильский коммента­тор, в 1645 году руководивший военной операцией в Ара­гоне, — мы великую армию народов соберем, поскольку паши люди домашнюю жизнь превыше долга и славы це­нят*. В том же году сам король не смог удержаться от заме­чания о нежелании арагонцев защищать собственную тер­риторию: «Я изумлен тем, что люди сии, похоже, полагают, будто их дома не в большей опасности, чем, если бы враг па Филиппинах был*⁵.

Как мы видели (глава 9). испанцы действительно в тече­ние всех этих лет предпринимали более мощные, чем ког-

Испания: дорога к империи

да-либо раньше, усилия по защите монархии. Но нек тильская помощь полуострову в 1640-е была годы впечат­ляюще широка. Иногда кастильцы были в меньшинстве даже во внутренних испанских армиях⁶. Арагонская ар­мия Филиппа IV в августе 1643 года включала 4000 ара-гонцев, 2000 валенсийцев, 2500 ветеранов из терсио, сра­жавшихся при Рокруа. 4000 неаполитанцев, 1500 бель­гийцев, 1000 уроженцев Франш-Конте и 2000 андалусий-цев. Поэтому «великая армия народов» была столь же эффективным инструментом и в Италии, Германии, Пор­тугалии и в Нидерландах, а в Льейде (Lleida) в 1645 году солдаты сошлись со всех концов света, чтобы обороня испанцев на полуострове от вторгшихся французских си Неаполитанцы, немцы, ирландцы и бельгийцы отпр лись в Каталонию для обороны империи на ее родине. В i же десятилетие лучшие военные корабли из дюнкеркск флота получили приказание явиться к полуострову и с ронять Испанию. В 1641 году бельгийцы выплыли в Атла тику со своей базы в Кадисе и привели груженый серебр флот из Америки домой целым и невредимым. В 1643 год они выполнили такое же задание, эскортировав корабли с американских рубежей вплоть до Канарских острово Они действовали у каталонских берегов против француз-Росаса и Перпиньяна, а в 1647 году приняли участие _{в г} ванье флота под командованием Дона Хуана Хосе, рийского для подавления неаполитанского мятежа⁷.

Империи были транснациональными организациял способствовавшими мобилизации ресурсов, доступных i только на их территориях, но и за их пределами⁸. Вне £ висимости от происхождения они получали свое существ вание и единство от широкой системы связей, которую * удавалось установить. Империям удавалось выживать, i да они соответствующим образом организовывали и по держивали эту международную сеть связей. В такой эк сивной властной структуре, как испанская, вовлеченные в трансакции расходы могли быть потрясающими и беспр

Заключение: молчание Писсаро 673

мерными. Для перемещения армии из одного региона в другой требовались длительная дипломатическая работа. Дорогая вербовка, организация основных транспортных средств и поставок, поиски удовлетворительной финансо­вой поддержки. На практике отсутствие централизованно­го контроля на ранних стадиях развития новой империи означало, что большая часть расходов будет поначалу ло­житься на плечи малых предпринимателей, особенно аде-лантадосов, которые на Канарских островах, в Карибском бассейне и на Американском материке несли все риски в обмен на гарантированное возвращение прибылей в фор­ме земель и титулов.

Когда, однако, правительство брало риск на себя, ему приходилось присматривать за гораздо более широким Гиишесом, чем индивидуальные дела, проворачиваемые пделантадосами. Те. кто вкладывал деньги в правитель-отменные предприятия, а именно банкиры, которым самим нужно было страховаться от рисков, договариваясь с дру­гими европейскими коллегами, также не желали пускать i нон деньги на ветер в неумело подготовленных авантюрах. Ьпнкирские фамилии— Фуггеры, Вельзеры. Спинола — 1 юсвяхцали себя обеспечению безопасности и эффективно­сти своих вложений в бизнес. По возможности, как Вельзе­ры в Венесуэле, они напрямую участвовали в предприятии, l 'делалось необходимым создать при правительственной поддержке взаимосвязанный конгломерат, бизнес под на­чатием «империя», который мог бы увеличивать приток 1 кч урсов, рационализировать расходы и урегулировать ос-щрнваемые права собственности.

Ибо империи были очень завязаны на собственности. I U -v концепты традиционного взгляда на империю касают-ВЯ собственности: завоевание, колонизация, поселение. | Кри концепты вызывали притязания одних людей на соб­ственность других. В локальных общинах традиционной Киропы⁹, на Филиппинах или в Перу инков проблемы не существовало; во всех этих местах люди обычно продолжа-

Испания: дорога к империи

ли, скорее, делить собственность, чем захватывать чужую. Однако с того момента, как испанская империя столкнулась с понятием «завоевание», ей пришлось серьезно задуматься об имущественных правах. Многие испанцы, основываясь на римских прецедентах, старались придерживаться мне­ния, что империя была доминионом, где собственность за­воеванных переходит к завоевателям. Другие, как полити­ческий теоретик Витория или Филипп И, склонялись к мыс­ли, что империя — это, скорее, содружество, ще подчинен­ные люди удерживают свои права и собственность, если только не приобрели их незаконно путем мятежа.

Озабоченность профессоров-доминиканцев из Сала-манкскогоуниверситета имущественными правами, разде­ляемая многими ренессансными интеллектуалами, вклю­чая Карла V, заставила их развить некоторые идеи, кото­рые с тех пор были признаны как новаторский вклад в тео­рию международного права¹⁰. Однако их весьма важная работа, частично дошедшая в хорошо известных трудах Лас Казаса, часто формировалась в первую очередь в зави­симости от того, что торжественно совершалось в период империи*. Большое число профессоров, миссионеров и ад­министраторов было действительно озабочено согласова­нием имперской функции Испании с этическими и евро­пейскими нормами. Но «теория империи», даже когда ею руководствовались законодатели (как Филипп II в своем Указе 1573 года), имела малое влияние на действитель­ность. Различные взгляды на собственность оказывали не­большое воздействие на политическую практику, посколь­ку не затрагивали и не изменяли основное убеждение, i империя существует для принесения выгоды. Например, неотъемлемые имущественные права чернокожего челов ка признавались и часто уважались, но не модифициров

* Излишнее внимание, уделявшееся культовой фигуре в час ности Лас Казаса, несколько исказило наше видение того, что испанцы действительно говорили и делали в Америке.

Заключение; молчание Писсаро

ПИ институт чернокожего рабства. Когда рабство было ос-i к mi 1ым средством кпроцветанию бизнеса, им пользовались.

11о в<:ей испанской Америке рабство туземных индейцев под
ипдим института, известного как энкомъенда, продолжало

111 >: i ктиковаться долгое время после его теоретической отме-
1м.I. Таким же образом понятие, что наднациональная им-
нерия должна быть разумно организована в экономическом
• ■и шшении, постоянно подрывалось по существу захватни­
ческой политикой центрального правительства в Мадриде.

В доиндустриальном мире собственность принимала форму прежде всего земли. Где бы ни устанавливалась Ис-i инская империя, она неизбежно искала богатства — то есть Юлота или серебра, — но еще усерднее она искала земли, и-мли для проживания и для извлечения всего необходимо-1 it для жизни и базиса для коммерции. Эрнан Кортес про-*■! i; шился своим заявлением на Кубе, что «пришел сюда, дабы рм.чбогатеть, а не пахать землю, как крестьянин*. И пять лет < ■ i!устя после своих слов уже был крупнейшим землевладель­цем в Западном полушарии и имел тысячи индейцев, пахав­ших для него землю. Преобразование почвы было, несомнен­но, важнейшим следствием прихода империи. На пике им-1 юрии в начале XVIII века богатейшие обрабатываемые зем­ли Америки были в руках чужеземцев. Это не могло иметь большого значения во времена убывания населения, но ког-, и население в течение этого столетия увеличилось, индей­цам пришлось мириться со своим безземельем. В XXI веке и ггруднительное положение безземельных туземцев остает-ОЯ первоочередной социальной проблемой в империи, ког­да-то управлявшейся испанцами.

Больше всего способствовал созданию империи и обес-ш-'чивал ее выживание доступ к драгоценным металлам. Сэр Уолтер Рейли (Ralegh), один из величайших гумани-г j ов своего времени, чья жизнь была недолгой, потому что испанский посол потребовал его голову, написал отчет о своей экспедиции на Ориноко в 1595 году под названием •Отыскание пространной, богатой и прекрасной империи

Испания: дорога к империи

Гвианской». Тали он ясно показал, что «Испанской империи возможности великие не от торговли метками проистека­ют и не от севильских апельсинов. Это золото индейское в опасность и тревогу ввергает все народы европейские». Зо­лото и серебро из колоний были, несомненно, главной на­деждой испанской державы, хотя испанцы быстро призна­ли, что выгоды от него были палкой о двух концах.

Обычно обвиняют испанцев в разбазаривании их пре­имуществ. Один выдающийся историк написал, что «два века подряд Испания проматывала свое богатство и люд­ские ресурсы»". Настоящая книга показывает иное: у ис­панцев было мало того и другого, так что трудно было про­мотать имевшуюся малость. Кастильцы были уверены, что будьу них настоящее богатство, они бы тратили его напра­во и налево. Но с самого начала имперского опыта они ока­зались участниками сценария, согласно которому прибы­ли на самом деле находились под чужим управлением. Бо­гатство и кадры в большой степени принадлежали неис­панцам, которые инвестировали их в имеющийся бизнес империи и пожинали соответствующие плоды. Испанцы, в частности кастильцы, баски и андалусийцы, внесли свой характерный вклад и наслаждались почетом одних из упра­вителей предприятия. Но предприятие, как таковое, при­надлежало всем.

Одну из фундаментальных проблем испанской держа­вы, часть проблемы контакта между кастильцами и внеш­ним миром можно в определенной степени свести к тр ности коммуникации. Принимая позу, которая была оби для всех средневековых завоевателей — наблюдалась, ] пример, у англичан в Ирландии¹², — кастильцы почита себя высшими существами и настаивали на том, чт навязываемый порядок осуществлялся в формах их язы­ка, единственного средства общения с ними. Они остави­ли обучение иным языкам на долю избранного меньшин­ства — миссионеров. Как давал понять королеве Изабелле

Заключение: молчание Писсаро 677

Чалавера, язык должен быть средством подчинения. Кас­тильская речь, распространяемая по империи, была язы­ком в постоянном развитии с элементами наречий всех провинций полуострова, включая португальский. Наконец, и Новом Свете возобладали черты наречий Толедо и Мад­рида, бывших административными центрами, и Севильи, центра эмиграции в колонии.

Затруднение для испанцев заключалось в том, что они не знали, как общаться с многоязычными народами, над которыми желали господствовать. Кастильская элита на протяжении длительной имперской эпохи находила язы­ковую проблему трудноразрешимой. Это глубоко затрону­ло ее отношения с встречавшимися на ее пути народами. I la протяжении столетия с лишним кастильская политика диктовала условия политической и военной жизни в Ни­дерландах, однако редко можно было найти кастильского дворянина, знающего голландский язык. Напротив, весь­ма многие члены нидерландской элиты владели кастиль­ским в совершенстве. Ни один испанский посланник в Ан-1лии Елизаветы I не мог говорить по-английски; королева, со своей стороны, выехав однажды с одним посланником на конную прогулку, сумела поговорить с ним на кастиль­ском языке, «доставивши мне, — докладывал он, — вели­кое удовольствие как в верховой езде, так и в беседе»¹³. Мно­гие французские короли (особенно Генрих IV) в совершен­стве говорили по-испански; ни один испанский король не говорил по-французски.

По мере того как империя простирала вширь свои гра­ницы и мощь, ее способность устанавливать прямые кон­такты с народами уменьшалась. Языковой барьер затро­нул и жителей полуострова, где знание еврейского и араб­ского быстро исчезло после изгнания соответствующих нажных национальных меньшинств в 1492 и 1609 годах. Когда чиновники испанской инквизиции случайно обна­руживали подозрительные книги на этих языках, они не могли прочесть их. Это имело серьезные последствия для

Испания: дорога к империи

правительственной политики, дипломатии и культуры. Филипп II собрал для Эскориала богатейшую коллекцию арабских рукописей того времени, но никто не мог читать их и ему пришлось прибегнуть к услугам мориска. Запре­щение книг на арабском языке стало частью угнетения культуры морисков, и когда те исчезли, исчезли также ос­татки арабского языка. Притязания на распространение католической веры среди северно-африканских мусульман рассеялись, столкнувшись с тем фактом, что не было ни­какого способа общения с ними. В 1555 году губернатор Орана писал Карлу V. что «во всем городе Оране нет и одно­го священнослужителя, способного изложить на их языке хоть слово нашей веры»¹⁴. Другие языки равным образом страдали в руках официальной политики. С 1560-х годов инквизиция в Каталонии перестала принимать свидетель­ские показания на каталонском и французском. Писцы на службе у инквизиторов не знали латыни, так что докумен­ты со всех остальных языков должны были переводиться на кастильский с соответствующей опасностью (как под­черкивали каталонские власти) искажения смысла¹⁵. Им­перская власть на своем пути утрачивала способность к общению и взаимопониманию с народами империи без посредничества толмачей. Это создавало великие и непре­одолимые препятствия. Когда в ключевой момент в нидер­ландских делах в 1577 году в Мадрид был доставлен до' мент на французском языке, никто из министров не смог прочесть его, и его пришлось отложить, пока не найде кто-нибудь, чтобы его перевести¹⁶. Руководители и руково­димые действительно двигались в отдельных мирах, не умея понять друг друга: правители сами отсекали себя с подвластного им народа.

Кастильцы отвергали эту проблему как ложную, вмес этого указывая как на свою великую гордость на тот факт, что их язык теперь приобрел мировой статус и что на нем говорят все. Он сделался, как мы видели, «языком империи», используемым повсюду в административных целях. Это

Заключение: молчание Писсаро 679

правомерное мнение, но и ошибочное, поскольку не-)ьцы использовали этот язык только тогда, когда ка-

I in ii.цы не были в состоянии использовать их язык. На-

II ример, иноземные дипломаты были вынуждены говорить
11; i № 1стильском языке только потому, что кастильские дип-
ПОМаты были, как правило, не знакомы с иностранными
Языками. На заседании Тайного совета КарлаV в 1527году
11 к|ф 11ассауский, Гаттинара и сам император говорили на
Кастильском языке для кастильских членов, иначе они го-
мор! шина их родном, французском, языке. Во времена им-
Всратора гуманистическая элита говорила на нескольких
адыках: Карл сам сносно говорил по-немецки, хотя, как он
однажды по-немецки признался польскому послу: «Я гово­
рю па нем не слишком хорошо»'⁷.

Однако с возникновением Испанской империи стало еще труднее найти квалифицированных дипломатов со знани­ем языков. В начале XVI века обычным дипломатическим языком Европы была латынь, но уже к середине столетия 11 от язык мало знали в Испании. В 1574 году, когда прави­тельство искало высокопоставленного дворянина со зна­нием немецкого для службы посланником в Вене, оно ни­кого не смогло найти. И никого, кто мог бы говорить на ла­тыни, по необходимости взамен немецкого¹⁸. Австрийские посланники в Мадриде, напротив, все свободно говорили на кастильском. Поколениями Испания вела дипломати­ческие отношения со своим главным противником на Сре­диземном море, с Оттоманской империей, через третьи руки без помощи собственных чиновников — из-за языко-пого барьера. Со времен Фердинанда Католика лидеры ев­рейского сообщества в Ораие служили короне в качестве основных толмачей на переговорах с арабскими государ- СТвами и использовались для той же цели Филиппом II и Оливаресом¹⁹. Короче, решением проблемы было пригла­шение на дипломатическую службу лиц родом из регионов, где владение несколькими языками было нормой. Как след­ствие граждане Нидерландов и Франш-Конте фигурирова-

680 Испания: дорога к империи

ли в качестве выдающихся испанских дипломатических ораторов при таких иноземных дворах, как варшавский, гаагский, лондонский. В XVII веке испанский посланник в Вене, Кастаньеда, общался с немецкими союзниками, пользуясь любезной помощью бельгийского дворянина Жана-Анри де Самре (Samree)²⁰. Проблема оставалась в силе на протяжении всей имперской эпохи. Например, ис­панские участники мирных переговоров в Вестфалии не могли говорить на языках своих оппонентов и прибегали к помощи посредников —уроженцев Франш-Конте. Конечно, от случая к случаю появлялись дипломаты, демонстрировав­шие познания в итальянском и французском; в XVII веке некоторые из них даже стали приверженцами французско­го языка и культуры²¹. Особенно примечательно, что в на­чале XVIII века преобладающую роль в дипломатической службе играли иноземцы. Больше половины посланников Филиппа V были иноземцами, среди них четверо англичан, два голландца, один бельгиец и пятнадцать итальянцев²². В этом трудном сценарии, с которым приходится стал­киваться всем имперским державам вплоть до наших дней, было несколько светлых моментов, ярко обрисовавших суть проблемы. Рассмотрим один из них. Главным героем был Эстебан де Г&марра, второй посол Испании в Объединен­ные Провинции, принявший свой пост в Гааге в 1655 году²³. Его предшественника, уроженца Франш-Конте Антуана Брена, назначили частью по причине его отличного владе­ния французским и голландским, а Гамарра по редкому со­впадению тоже неплохо изъяснялся на этих языках. В то время когда Франция и Испания боролись за влияние на голландцев, Гамарре летом 1657 года случилось иметь пуб­личный диспут с французским посланником Де Ту (De Thou) на улицах Г&аги перед толпой прохожих голландцев, смот­ревших на них с любопытством и интересом. Де Ту не гово­рил по-голландски, и его слова на французском не дости­гали ничьих ушей. Гкмарра, напротив, говорил также по-

Заключение: молчание Писсаро 681

голландски, что имело (как он писал министру Луису деАро м Мадрид) экстраординарные последствия:

Более трехсот человек за мной следовали, воскли­цая: «Испанский посланник победил!». Сей случай зас­тавляет меня сказать вашему превосходительству, что величайшей услугой его величеству было бы, будь мой преемник способен говорить по-голландски, а будь он испанцем — тем лучше, ибо их удобнее всего убедить, коли они язык свой слышат. ГЪрожане говорили: «Мы с ним беседовать можем и понимать его. а другого не ра­зумеем, чего он там хрюкает». Толпа столь в мою пользу была настроена, что все удивлялись. Вчера пенсиона-рий Голландии* поведал мне, что его отец явился в его дом ночью и сказал ему с изумлением: -Что это. сын мой? Кто бы мог о перевороте подобном помыслить? Народ за Испанию?»

Это было необычное мгновение торжества, имевшее очень мало параллелей в истории империи. Когда иезуит Алонсо де Сандоваль, живший в эти десятилетия в Амери­ке, слышал, как испанцы упрекают своих черных рабов в «скотстве» за неспособность говорить на кастильском на­речии, он возражал, что «люди наши таковыми же были бы, попадись они арабам или англичанам»²⁴. Он старался изу­чить языки чернокожих. Другие испанцы таких попыток не предпринимали.

Неспособность Испании создать имперский дискурс, то сгть взаимопонимание между своими людьми, основанное на общих интересах, общей информации и общем языке, можно определить как «молчание Лисарро». В одной пьесе современного театра на языке кечуа, основанной на ста­ринных устных преданиях и представляемой в разных

* Пенсионарий — одно из высших должностных лиц в пропин циях Нидерландов в XV-XVI вв.

Испания: дорога к империи

вариантах в Перу и в Боливии, действие сосредоточено на пленении и гибели Инки Атагуальпы. Когда Инка на город­ской площади Кахамарки требует от Писарро и его людей покинуть страну, Писарро не может найти слов и только «шевелит губами»; по причине его молчания толмач Фели-пильо должен говорить за него²⁵. Толмач также обращает к Инке следующие слова от имени Альмагро:

Никак мне не понять Языка вашего темного.

На что племянник Инки отвествует:

Не знаю, что ты говоришь, И разобрать никак не могу.

Когда вдобавок священник Вальверде предлагает Инке свой молитвослов, Атагуальпа отмахивается от него, по­скольку книга ничего ему не говорит. Тема взаимонепони­мания между испанцами и индейцами была постоянной в преданиях покоренных народов после Конкисты.

Индейцы могли быть убеждены в превосходстве своей устной культуры над беззвучной, письменной культурой непрошенных гостей²⁶. В звучащем языке видели власть, неспособность говорить была отсутствием власти, а опора на немой письменный язык и подавно. В одной из версий театра на языке кечуа Альмагро презентует индейцам ис­писанный лист бумаги, а они рассуждают перед Инкой, что бы это могло быть. «Так это выглядит, как муравьиное гнез­до. Иначе — точно следы птичьих когтей на речном берегу. Так — словно лань, только вверх ногами. Нет, нет, господин, никак не разобрать»*⁷. Понятие о первенстве устного язы­ка над письменным можно встретить в этот период у ин­дейцев гуарани, чьи мифы говорили только о звуке языка, вызванном к бытию при сотворении мира. Их культура, по их мнению, начала впадать в варварство, когда во время

Заключение: молчание Писсаро 683

испанской Конкисты им начали навязывать письменный язык. В Парагвае веками после Конкисты миры устной и письменной культуры пребывали во внутреннем разделе­нии²⁸. Индейские хронисты, которые, как Гуаман Пома, ста­рались перекинуть мост над пропастью между этими дву­мя мирами, в конце концов приходили ктаким формам дис­курса, которые были трудно понять обеим сторонам²⁹.

Языковой барьер редко удавалось преодолеть. Ритуаль­ный *requerimiento«, читаемый Фелипильо непонимающим воинам Инки, собранным в Кахамарке, был символом не­проницаемого занавеса, отделявшего европейцев от наро­дов колоний. Когда первые францисканцы явились в Мек­сику для проповеди среди покоренных индейцев нагуа, то, как и Писарро, говорили в молчании. Брат Херонимо де Мендьета в 1525 году описал, как монахи сразу же по при­бытии в Мексику решили обучить нагуа латыни, посколь­ку не умели говорить на нагуатле. И «как могли, подобно глупцам, знаки использовали, чтобы разумения добить­ся»³⁰. Именно молчание оказалось труднее всего преодо­леть. Через полвека после завоевания Мексики испанский судья Алонсо де Сорита (Zorita) спрашивал у одного индей­ского вождя из Мехико, почему индейцы столь склонны к злодейству, «и он сказал мне: "Потому что вы не понимаете нас, а мы — вас, и не знаем, чего вы хотите. Вы лишили нас доброго порядка и уложения правительственного, именно поэтому мы в столь великом смятении и беспутстве пребываем**»³¹. «Старшие индейцы говорят, что с приходом испанцев все перевернулось вверх дном», — докладывал Сорита. Точно такой же ответ, слово в слово, давали впо­следствии народы Перу в годы Таюл Оикой.

И все же в некоторые уголки колониального мира пись­менное слово успешно проникло. Это произошло в Мекси­ке благодаря способностям индейской знати, учившейся в Коллегии Святого Креста (Санта-Крус) в Тлателолько, где они способствовали стандартизации письменной формы иагуатля. Благодаря им монахи смогли использовать нагу-

Испания: дорога к империи

атль в своей религиозной работе, а европейская литерату­ра начала проникать в туземный мир³². Но слияние куль­тур в письменном слове всегда было скорее кажущимся, нежели действительным. За пределами письменного сло­ва реальность состояла для туземцев из звуков, цветов и явлений, остававшихся вне восприятия испанцев³³. Это была просто чуждая европейцам вселенная, которую они, будучи не способны понять, отвергали как языческую.

На уровне культуры интуитивное предвиденье Небрихи, что кастильский должен стать «языком империи», то есть что кастильская культура должна возобладать, никогда не имело успеха. Кастильские писатели сильно бахвалились в 1580-е годы, что «мы видали величие испанского языка, до отдаленнейших провинций распространенного, куда только победные знамена воинств наших ни доходили»³⁴. Семьдесят лет спустя Бальтасар Грасиан, утверждал, что есть два мировых языка, латинский и испанский, «которые ныне суть ключи от мира сего»³⁵. Это была хорошая импер­ская риторика, но не правда.

В течение периода, описанного в этой книге, самой при­мечательной мировой империей была испанская, имевшая поселения и крепости на каждом континенте земного шара. В Европе к тому времени единственным языком, притязав­шим на культурную универсальность, был итальянский, вскоре сменившийся в XVII веке французским. Итальянский после латыни был самым обычным языком дипломатии в ренессансной Европе³⁶. Им пользовались, на нем читали, его изучали, на нем говорили элиты от Лондона и Брюсселя до Вены и Варшавы. В знаменитой кастильской речи Карла V в Риме в 1536 году все стороны увидели новшество и агрес­сию, особенно ввиду ее итальянского окружения. Импера­тор не стал повторять этого представления и впоследствии ограничивался тем. что говорил на принятом языке в при­личествующем контексте. Как мы видели, после той речи он говорил с французским послом по-итальянски. В этот ран­ний период на самом деле возникало немного серьезных воз­ражений против использования кастильского языка, ибо

Заключение: молчание Писсаро 685

Кастилия еще не стала ненавистной имперской державой. Но нидерландский мятеж поколением позже значительно изменил ситуацию. Когда Алессандро Фарнезе сделался та­мошним губернатором, то столкнулся с великой волной враждебности ко всему испанскому. Вследствие этого он ос­торожно представлял себя итальянцем и его публичные вы­ступления всегда звучали на итальянском или на худом французском, но никогда на испанском³⁷.

В Европе было множество обожателей Испании и испан­ской литературы. Одним из них был Иоганн Ульрих фон Эггенберг (ум. в 1634 году), богемский дворянин, чья лю­бовь к Испании началась во время визита в 1600-1601 году и который собирал сочинения Сервантеса и Лопе де Веги. Он также поддерживал Габсбургов во время битвы у Белой Горы. Сегодня его книжное собрание хранится в прекрас­ной, но полупустой* замковой библиотеке Чешского Крем­ля в горах под Прагой. За годы скупки иноземных сочине­ний он собрал 28 единиц на испанском, но также 24 — на французском, а ошеломляющий объем его приобретений составили книги на итальянском — 126 штук³⁸. Латинская культура, проникавшая в Центральную Европу, была, не­смотря на испанскую мощь и влияние, в основном италь­янской. Когда австрийская знать этого периода желала расширить свой культурный кругозор, то отправлялась учиться скорее в Падую. Болонью и Сиену, чем в Испанию. Когда они покупали иноземные книги, то предпочитали сочинения итальянцев³⁹. То же происходило во Франции, где брак в 1614 году Людовика XIII с испанской принцессой Анной Австрийской вызвал моду на все испанское. Это ув­лечение продлилось не более десятилетия. К середине века вернулась мода на итальянскую культуру, которая никогда не сдавала своих ведущих позиций⁴⁰.

Валенсийский ученый Грегорио Майанс (Mayans), горя­чий поклонник итальянской культуры, признался в 1734 го-

" По крайней мере полупустая, когда я был там несколько лет назад.

686 Испания: дорога к империи

ду первому министру Испании, итальянцу Хосе Патиньо, что Испании не удалось распространить влияние своего языка. «Народ должен особенно стремиться, среди проче­го, к тому, — писал он, — чтобы его язык сделался миро­вым». По его мнению, это случилось только в великие дни Филиппа И, когда испанский достиг отдаленнейших угол­ков земли. Ныне, напротив, его теснят англичане и фран­цузы, чьи литература, наука и языки первенствуют в мире. «Вина лежит на нас, — говорил он, — по нашей неспособ­ности»⁴¹. Майанс, несомненно, мог утешаться верой в то, что в некий неопределенный момент эпохи Филиппа II «ис­панский язык сделался мировым», но правда была несколь­ко иной.

В Азии в эпоху ранней европейской коммерции, приня­тым языком межнационального общения (lingua franca) бы португальский⁴², на котором азиатские торговцы говорили даже между собой и которым поневоле должны были пользо­ваться испанцы, желавшие общаться с азиатами. Индуист­ские правители на Цейлоне и мусульманские — на Макасса-ре говорили и писали на португальском⁴³. Общаясь с други­ми европейцами, не-португальские миссионеры обычно го­ворили по-португальски, так что некоторые из них начинали терять навыки собственного языка⁴⁴. Наваррский иезуит Франсиско Хавьер использовал этот язык в качестве глав­ного средства общения в Азии. Вплоть до конца XVIII века чиновники британской Ост-Индской компании должны были учить его для общения со своими служащими.

Но на каком языке могли испанцы передать народам своей империи послание имперской мощи и вечного спа­сения? Не более чем безумство полагать, что кастильский язык мог укорениться в качестве мирового языка империи, поскольку лишь немногие американские туземцы в коло­ниальный период умудрялись освоить нечто большее, не­жели пиджин-версию языка завоевателей. Когда Гуаман Пома писал свою «Хронику», он обрисовал столкновение между индейцем и испанцем, где неспособность к общению

Заключение: молчание Писсаро 687

была всеобъемлющей. Пома видел в испанцах интерес не к стране и не к народу, но только к их золоту: «Алчностью ве­домые, многие священнослужители и испанцы и дамы, и купцы в Перу на кораблях отправлялись, все было Перу, и побольше Перу, больше и больше золота и серебра, золота и серебра из этого края». В одном из наиболее показатель­ных пассажей из «Хроники» Помы инка Гуайна Капа к об­ращается к конкистадору и спрашивает: «Cay coritacho mlcunqui?» («Вы что, это золото едите?») На что испанец от­вечает, не на кечуа, которого он не понимает, а по-испан­ски: «Este oro comemos» («Да. мы это золото едим»}⁴⁵. Иро­ния в том, что языковой барьер преодолевается с помощью предмета потребления, золота, которое делает всякое об­щение излишним. Гарсиласо де ла Вега, написавший свои монументальные «Толкования» в Испании, отмечал плачев­ную неспособность многих испанцев к языкам и как след­ствие пропасть непонимания между культурами. Индейцы, писал он, «не решаются дать отчет о вещах с приличеству­ющим смыслом и объяснением, видя, что испанские хрис­тиане губят все, что ни увидят». Даже обученные испанские миссионеры путали основные термины в кечуа⁴⁶.

В такой колонии, как Манила, где испанцы были только крошечным меньшинством, кастильский язык имел не­большие шансы на выживание. Самые ранние испанские миссионеры столкнулись с явлением превосходства китай­цев. Первые книги, выпущенные на острове, были напеча­таны санглеями, которые использовали свой китайский опыт по созданию ксилографии и впервые построили не­обходимую для этого типографию. Конечно, книги были о христианской вере и написаны доминиканцами. Но их пе­чатали на туземных языках, в то время как испанское пра­вительство пыталось препятствовать использованию ту­земных языков в пользу кастильского. Первое известное i [ечатное сочинение 1593 года было на китайском языке и мпписано доминиканцем. Второе. «Учение христианское", пли катехизис, опубликованное в том же году, было нале-

688 Испания: дорога к империи

чатано билингвой на кастильском и тагалоге. В вышедшей в 1606 году на китайском языке «Памятке о жизни христи­анской» монах Доминго де Ниева (Nieva) объяснял (по-ки­тайски): «Когда вероисповедание языка не употребляет — препону имеет, когда вера письменами неведомыми изъяс­няется — признания не обретает»⁴⁷. Как и многим его това­рищам-миссионерам на американском материке, ему при­шлось сделать вывод, что на самом деле кастильский язык был препятствием для империи. Если только и до тех пор, покуда кастильцы не преодолеют языкового барьера, не было возможно никакое удовлетворительное общение. Он и его коллеги терпеливо посвящали себя изучению китай­ского языка не столько потому, что санглеи на Филиппи­нах ждали слова Божьего, сколько потому, что перед ними лежала огромная Китайская империя и ждала, как им ка­залось, обращения в христианство.

Достижения духовенства в изучении языков имели ос­новополагающую ценность, поскольку во многих случаях они спасали диалекты от возможного забвения и наводили мосты общения. Францисканец Франсиско де Пареха в 1612 году составил первый словарь тимукуанских диалек­тов Северной Флориды, предназначенный для исповеда­лен. Так этот язык впервые появился в печатной форме. Но этим практически все и закончилось, поскольку тимукуан-ские индейцы вскоре исчезли вместе со своим языком. Уси­лия по этнологическому изучению были восхитительны, но, как правило, приносили мало пользы. Многие монашеские ордена, францисканцы среди них. очень скоро оставили попытки учить индейцев на местных диалектах и ограни­чились учением только на кастильском. На полуострове они бросили изучение арабского. Результатом стала исключи­тельная опора на кастильский со всеми вытекающими от­сюда последствиями. В 1642 году португальский писатель замечал, что в течение своего пребывания в его стране «ка­стильцы позволяли только использование своего языка и обращались с португальским языком хуже, чем если бы это

Заключение: молчание Писсаро 689

был греческий*⁴⁸. Языковой шовинизм был обычным делом во всех империях. В конечном счете, он дал повод к непо­ниманию того, что кастильский язык определенным обра­зом угнетал и разрушал местные языки. Правда была в том. что те, кто больше всего заботились о коммуникации, а именно духовенство, делали широкие усилия по поддержа­нию диалога между их собственным языком и языком их прихожан. Но эта политика редко работала. Даже доволь­но поздно, в XVIII веке, приходские священники в Андах будут произносить свои проповеди на кастильском языке, пока непонимающие туземцы будут хранить вежливое мол­чание.

Некоторые священники в Маниле, как, например, доми­никанец Доминго де Наваррете в середине XVII века, усерд­но изучали тагалог, мандаринский и фукьен. Первая грам­матика тагалога была достижением Франсиско Бланкаса — «Искусство и правила языка тагалога» (161 0)^. Все эти пер-вопроходческие сочинения имели единственную цель: дать возможность европейцам понимать, говорить и писать на туземном языке. Поэтому они использовали однонаправ­ленный путь перевода значений: кастильский язык укла­дывался в туземные термины. С другой стороны, делались редкие попытки перевода туземных идей на испанский. Схватывая распознанные слова и действия, замораживая их в узнаваемом словаре, колониальные миссионеры вы­зывали к бытию нечто определяемое исключительно кас­тильскими представлениями. Результатом был часто не замечаемый аспект влияния империи: неспособность по­нять, что же на самом деле думали подвластные ей наро­ды*. Миссионеры десятилетиями жили с туземными аме­риканцами и азиатами и утверждали, что могут говорить на их языке и даже писать на нем, но в определенные кон­фликтные моменты вдруг осознавали, что не понимают

• В этих строках излагается блестящее исследование Висеи-те Рафаэля.

690 Испания: дорога к империи

образа народной мысли. Завоеватели и завоеванные с виду говорили на одном языке, но в действительности жили в двух разных мирах значений* ^so.

Несмотря на универсальность своего имперского бытия, Испания казалась многим чужакам закрытым миром, от­деленным от европейской действительности. Испанцев можно было найти в любом уголке света, они были, несом­ненно, самым путешествующим народом Европы, но дома не торопились отворять двери внешнему миру. Впечатля­ют свидетельства иноземных посетителей. Они «к инозем­цам по природе недружелюбны», — замечал флорентий­ский посланник Гвиччарди в 1513году⁵¹. Итальянцы посто­янно говорили о явной враждебности по отношению к ним на полуострове. Еще злее была судьба французов, к кото­рым повсюду в Испании испытывали неприязнь, но особен­но яростную в Арагоне. Валенсии и Каталонии, где боль­шое число постоянно проживавших французов вызывало злобу и вспышки насилия. Нежелание иноземцев посещать Испанию можно объяснить неприятным удивлением мест­ных жителей при виде их. Когда Фрэнсис Виллоби (Willu-ghby) наведался в Кастилию в 1660-х годах, он писал, что народ был «неучтив к иноземцам, спрашивая их: "Чего вы к нам едете? Мы же к вам не едем""⁵².

Конечно, со временем родившиеся на полуострове люди погружались в культуру стран, куда уезжали, и научались отождествлять себя со своим окружением, хотя и хранили память об Испании. Испанская метрополия, напротив, по­хоже, по-прежнему держалась в стороне от культурного об­мена. В новаторском докладе, составленном Хуаном и Ул-льоа по их возвращении из Южной Америки, выражалось

* Мой жизненный опыт в британской Индии сходен с этим. Британцы учились говорить на пиджин-языке, называемом «хиндустани» и дававшем возможность чуть больше самого элементарного общения.

Заключение: молчание Писсаро 691

изумление почти полным отсутствием знаний о Новом Све­те, превалировавшим в Испании на протяжении двух сто­летий со дня рождения империи. Авторы подчеркивали, как и другие до этого, что соблазн легкого обогащения золотом и серебром заслонил от испанцев возможность исследова­ния и использования огромных культурных ресурсов им­перии.

Любопытно, что кастильцы не торопились пускать им­перию в свои собственные дома на полуострове. Мы уже видели (глава 6). что остальная Европа жадно училась у Испании и охотно переводила ее литературу. Но испанцы были не особенно склонны интересоваться остальным ми­ром. Во времена Филиппа II иезуит Рибаденейра даже об­винял кастильцев в «наглости и нежелании учиться"⁵³. Это было время, когда экзотические вкусы и необычайный опыт внешнего мира начинали влиять на западную культуру и изменять ее⁵⁴. Но и после трех сотен лет прямого контакта с Америкой, Филиппинами и средиземноморской Европой Испания старалась не поддаваться изменениям. Любопыт­но, например, что испанцы, похоже, никогда не проявляли большого интереса к богатой и экзотической бесполезной продукции, которую можно было найти в заморских землях. Они очень быстро распробовали вкус табака, впервые опи­санного для них севильским врачом Монардесом в 1569 го­ду, Ткбак сделался и остался одной из главных составляю­щих испанского образа жизни. Но подробные отчеты о ра­стениях, плодах и цветах, посылавшиеся на родину исто­риком Овьедо и другими, падали на каменистую почву. I губликация первых толковых обзоров по ботанике Нового Света выпала на долю британцев, голландцев и францу-;юв⁵⁵. К примеру, первые обнародованные этюды о кукуру­зе Нового Света появились в Страсбурге в 1539 и в Базеле в 1542 году. Новаторское ботаническое сочинение Франсис-ко Эрнандеса, созданное в 1570-е годы во время его путе­шествия по Карибскому бассейну и Мексике, пылилось в:)скуриале и увидело свет лишь тогда, когда группа италь-

Испания: дорога к империи

янских интеллектуалов подготовила его публикацию в Риме в 1651 году. Неевропейские продукты питания, томаты и бобы среди них, очень медленно проникали в испанскую диету. Безразличие к внешнему миру также отражалось в отсутствии путеводителей. Десятки тысяч испанцев побы­вали в самых отдаленных уголках земли и видели беспри­мерные чудеса, но никогда не брались за развитие путевой литературы. Самой обычной для них в XVI веке оставалась путевая книга, написанная пьемонтцем Джованни Ботеро. Незавидная репутация Испании в отношении учтиво­сти, культуры иусловий размещения (считалось, что на по­луострове самые дурные гостиницы в Европе) автоматиче­ски исключало ее из европейского дворянского гран-тура в XVII и начале XVIII века. Многие посетители страны были достаточно непредвзяты, чтобы признать ее приятные и привлекательные стороны, но превалирующим ощуще­нием было выраженное англичанином Джоном Холлсом (Holies) в начале XVII веке, что «по Испании следует прока­титься, но не задерживаться»⁵⁶. Европейцев поражало со­стояние культуры в Испании. Французские, английские и итальянские интеллектуалы, посещавшие полуостров, все были одного мнения. Народ предпринимал слабые попыт­ки впитать европейскую культуру, в результате Европа пре­зирала его. «Невежество безмерно, науки наводят ужас». — замечал итальянский дворянин во время своего путеше­ствия по полуострову в 1668 году, и в те же годы английский путешественник Вилоби сделал вывод, что «во всех родах учения испанцы позади всей остальной Европы»⁵⁷. Они уте­шились бы, узнав, что многие образованные испанцы раз­деляют их мнение. «Как печально и постыдно, — восклицал молодой валенсийский доктор Хуан де Кабриада в 1687 го­ду, — что. подобно дикарям, мы последними новшества вос­принимаем и знания, коими вся остальная Европа уже об­ладает» ^5Ь. Испания продолжала славиться своим отсутстви­ем на европейской интеллектуально и научной сцене. Ког­да лондонское Королевское общество в 1660-е годы начало

Заключение: молчание Писсаро 693

устанавливать научные связи с европейскими интеллекту­алами, испанцы не пошевелились. Загадка, до сих пор ус­кользающая от легкого решения, заключается в том, как самое универсальное общество на земном шаре оказалось не способно после веков имперского опыта адекватно об­щаться с другими европейскими народами, делившими с ним общее прошлое⁵⁹.

Молчание Писарро не было местным явлением в рам­ках единичного столкновения в Андах. Это молчание об­нимало континенты. Даже такой реакционный представи­тель духовенства, как советник Филиппа II Вильявисенсио (Viilavicencio) чувствовал, как важно предупредить короля, что у испанцев нет будущего в Нидерландах, «ибо они язы­ка не знают, ни законов, ни обычаев не разумеют»*. В не­способности империи преодолеть культурный разрыв не было ничего удивительного. Греческая и Римская империи в определенной мере основывались на осознаваемом пре­восходстве над народами, с которыми они сталкивались. Народы, к которым приходили испанцы, напротив, всегда настаивали на том. что их собственные культуры выше. В результате испанцы говорили с ними как низшие по зва­нию. Это логически вызывало у кастильцев, чувствовав­ших, что их положение хозяев дает им право на уважение, реакцию гнева, неудовлетворенности, гордыни и даже бес­чувственного оцепенения. Интеллектуалы Северной Ита­лии, смирившиеся с тем, что к ним постоянно вторгаются варвары, продолжали воспринимать испанцев как стоящих на более низком культурном уровне. В Брюсселе к ним ред­ко относились лучше. Наихудшее отношение к ним было в Новом Свете, где креольские элиты, признавая свои евро­пейские корни, предпочитали гордиться, скорее, своим происхождением от великих американских цивилизаций, предшествовавших «завоеванию». В начале XVIH века пе­руанский маркиз Вальеумбросо (Valleumbroso) презирал

* См. главу 4.

694 Испания: дорога к империи

испанских жителей полуострова и утверждал, что проис­ходит от Инки: носил одежду в стиле инков, заставлял об­ращаться к себе «ари» вместо «secor* и предпочитал гово­рить на кечуа⁶⁰.

Во время Наполеоновских войн, когда империя была на грани политического коллапса из-за европейских событий и угрозы мятежа в Америке, испанцы на полуострове отча­янно старались провозгласить существование великой куль­турной общности, — которую политики позднее назовут «Hispanidad», -испанским духом», — якобы связующей все народы имперского содружества. Правительственный орган охваченной войной Испании, Хунта Сентраль, писал к го­родскому совету Боготы в 1809 году в следующих словах:

Связь между двумя полушариями существует, между испанцами Европы и Америки, которая никогда не пре­рвется, поскольку на основаниях прочнейших людей свя­зующих основана: на общности происхождения, едином языке, законах, обычаях, вере, чести, чувствованиях, от­ношениях и выгодах. Таковы узы. нас объединяющие.

Когда предпринимались шаги собрать Кортес всех сво­бодных испанцев в 1810 году, поступило предложение о призвании также представителей Америки и Азии⁶¹. Воз­никла идея, что от Филиппин должно быть два депутата и двадцать четыре от всех американских территорий. Ясно, что предложение не признавало прав автономии замор­ских территорий, но просто подразумевало их отождеств­ление с «делом истинных испанцев», сражавшихся фран­цузами на полуострове. Эта новая версия имперской ми­фологии встретила мало одобрения среди американских элит. Хунта в Испании, с тревогой ожидавшая их поддерж­ки, провозгласила, что заморские территории не колонии, но «существенная и неотъемлемая часть монархии испан­ской» и что испанские американцы суть «люди свободные», «в правах равные» (из декрета Кортеса в Кадисе от октября

Заключение: молчание Писсаро 695

1810 года) «жителям полуостровам⁶². Наконец, триста ю 1 после основания города Сан-Домииго на Эспаньоле, испан­цам понадобилась империя, как восемьдесят лет спустя они почувствуют, как им нужна Куба (уступаемая американ­цам). А империя им была нужна, потому что на самом деле она создала Испанию.

Кастилия и испанские королевства выдвинулись вперед благодаря их впечатляющей способности привлекать и ста­вить себе на службу чужие ресурсы: неаполитанцев, гену­эзцев, уроженцев Франш-Конте. нагуа. народов тавантин-сута (Tawantinsuyu), китайцев. И благодаря добровольному сотрудничеству элит повсюду усилие оправдало себя. Сре­диземноморская торговля, серебро Потоси превратили Се­вилью в столицу Запада, стимулировали экономический рост, кораблестроение и коммерцию, привлекали купцов со всего христианского мира и поощряли эмиграцию неболь­ших групп испанцев во все концы света. Это великое совме­стное предприятие собрало испанцев вместе и начало ста­вить перед ними общие цели. Собираясь под стенами Гра­нады или на берегах Дуная, кастильские дворяне чувство­вали справедливую гордость за поразительные вереницы событий, дарованных им мерой мирового превосходства.

К несчастью, именно широта международного сотруд­ничества и подрывала способность Испании к технологи­ческим инновациям. Португалия поставляла ранний нави­гационный опыт, корабли и кормчих: Италия — корабли, живую силу и оружие со Средиземноморья; немцы и нидер­ландцы обеспечивали солдатами и технологиями; генуэз­цы, фламандцы и португальцы— финансовым опытом. Кастильцы демонстрировали совершенную способность к обучению встречавшимся на их пути технологиям⁶³, но их достижения никогда не шли дальше уровня заимствования. Будучи в каждой мелочи зависимы от своих союзников, они лишали самих себя способов самостоятельного существо­вания. Конечно, эта проблема сказалась не сразу. У импе­рии всегда были друзья. Как показала Война за испанское

Испания: дорога к империи

наследство, ни одна из европейских держав не собиралась отдавать имперские выгоды в чужие руки, и ко времени Парижского трактата 1763 года Испания теоретически контролировала большую часть поверхности земного шара, чем когда-либо.

Многие ученые, включая автора этих строк, обычно до­казывали, что расходы на функционирование этой огром­ной империи калечили Испанию. Легко документально под­твердить это заключение словами самих испанцев. Однако это мнение основано на ошибочном взгляде на вовлекавши­еся расходы. Кастильская казна со времен Фердинанда и Изабеллы была все время в долгах, однако на протяжении двух веков умудрялась избежать коллапса. Необъятные бо­гатства из Нового Света способствовали этому лишь частич­но. Настоящим секретом этой империи, как и всякой много­национальной, была успешная интеграция региональных бизнесов и эффективная «автономия расходов», покрывав­ших скорее каждое отдельное начинание на месте, а не из центра. Катастрофы в отдельных точках структуры общего бизнеса вызывали жалобы управителей в Мадрид, но редко затрагивали жизнестойкость компании. Проигранная бит­ва, потопленный флот, пропавший корабельный груз были самыми большими опасностями, казалось бы, предвещав­шими беду, но пока вкладчики не бунтовали и не теряли до­верия, бизнес выживал. Следовательно, нет смысла говорить о нехватке людей или денег. У империи всегда были люди: в ее армиях вплоть до 1763 года преобладали иноземцы. И у нее всегда были деньги: иноземные торговцы и финансис­ты, и даже иноземные пираты, продолжали поддерживать региональные экономики империи, даже когда пытались ограничить широту мадридского контроля.

Когда империя подходит к концу, на нее обычно смо рят как на источник всех остающихся после нее зол. ] одной империи никогда ретроспективно не видели успе К несчастью, именно это острое осознание провала с

Заключение: молчание Писсаро 697

ствует запуску бесконечных мифов, связанных с историей испанского мирового господства. Испанцы бранили всех вокруг, и все вокруг бранили Испанию: две вечные сторо­ны имперского противостояния.

Хороший пример испанского порицания окружающих можно найти в сочинениях солдата Маркоса де Исабы (Isaba), верно служившего Филиппу II, но в 1580-х в конце своей карьеры {после едва одного поколения существова­ния империи!] задавшегося вопросом, а не потрачены ли усилия впустую. «Все это время, — писал он, — провел я за пределами Испании, путешествуя, говоря с итальянцами, французами, голландцами, валлонцами, уроженцами Франш-Конте, турками и арабами», и единственный ре­зультат, который он смог увидеть, «что наш народ всем не­навистен и неприятен». Лютый националист, он видел доб­ро только в Кастилии, и нигде больше. Его толкование за­служивает цитаты:

Сии народы за пределами Испании, кои суть поддан­ные, друзья или союзники его величества, по природе своей непостоянны, ненадежны, своенравны и мятеж­ны. Величие короля нашего и благословенное имя ис­панца мало друзей имеют. В прошлом испанцы многими народами любимы были, в последние же девяносто лет в ненависть и отвращение пришли, а все из-за войн. За­висть есть червь неустанный, она причина негодования и ненависти нам оказываемой турками, арабами, жида­ми, французами, итальянцами, германцами, чехами, англичанами и скоттами, кои все враги испанцев суть. Даже в Новом Свете ненависть и отвращение к доблест­ному оружию сего народа пребывает⁶⁴.

Подобно американцам и русским в XX веке, испанцам

пришлось научиться жить среди мировой ненависти. «Не-

ависть к испанцам, — доносил испанский чиновник и:ч

Брюсселя Филиппу IV в 1632 году. —невероятна»⁶⁵. Огршк

698 Испания: дорога к империи

денные собственной точкой зрения на то, как нужно управ­лять миром, большинство испанцев были не способны уви­деть, какова цена их имперской роли. «Не могу постигнуть, почему к империи испанской, — жаловался миланский чиновник в 1570 году. — ни один ее подданный в мире при­вязанности не питает»⁶⁶.

С другой стороны, классический случай того, как дру­гие порицали Испанию, можно найти в неаполитанском опыте. Как мы видели (глава 10). итальянцы все время ут­верждали, что испанцы разорили юг итальянского полуост­рова. Философ и историк Бенедетто Кроне первым подверг сомнению эту догму. Рассматривая проблемы юга Италии и «нехватку политической жизни» в XIX веке в Неаполе. Кроче вдохновился разбором сочинений 1613 года эконо­миста Антонио Серра, который подчеркивал, что если Неа­поль и был беден, то потому, что сам себе не помогал. Пори­цать следовало не испанцев, но самих неаполитанцев. Если иноземные (то есть генуэзские и венецианские) капи­талисты богатели на Юге, то потому, что «развивали отрас­ли, которых в том краю не было»⁶⁷. В результате после того, что написал Кроче, ни один серьезный историк не думает, что виной итальянских проблем было исключительно i панское правление. Влияние империализма всегда двои ственно. В Италии королевство Неаполитанское не смог, преодолеть свои трудности, а Милан, напротив, иэв пользу из экономической активности, порождаемой панским военным присутствием⁵⁸. После многолетне опустошения и разрухи, вызванного Восьмидесятиле войной. Северные Нидерланды могли с удовлетворение оглянуться на излеченные экономические выгоды. В пе спективе иноземное господство не обязательно вело к t ствиям⁶⁹.

Сами испанцы не всегда были уверены в том, что их i перская авантюра была успешной. Международная мои беспрестанно неустанно подчеркивали моралисты (и» гие налогоплательщики), не приносила стране добра. ]

Заключение: молчание Писсаро

стка интеллектуалов протягивала руки к своим союзникам и жаловалась, что дела идут неважно. «Мы поборниками всего благого представляться желаем, — писал в 1602 году арагонский историк Архенсола фламандскому ученному Юсту Липсию, — но чаще всего мы духи и привидения». Поэт Франсиско де Кеведо язвительно замечал в письме 1604 года к нему же: «1км [в Бельгии] мы своих солдат и деньги истребляем, здесь — самих себя»⁷⁰. Во время наи­большего подъема империи тысячи испанцев проворно бе­жали прочь от испанской бедности — «этой негодной Ис­пании, где никакого труда не достанет, чтобы вывести нашу нищету»⁷'; — к богатым надеждам Карибского архипелага. Нового Мира и Азии. Но многие из них чувствовали, что надежды были обманчивы, как духи и привидения, о кото­рых говорил Архенсола. «Не обманывайся, не верь тому, что они говорят об Америке, — писал разочарованный коло­нист из Новой Испании в 1593 году. — будь воля божья, не жил бы я. где живу, бог знает, что тут творится»⁷².

Поиск по сайту: