VI. Великий эксперимент и будущее

Подводя итог впечатлениям о России, нельзя не поразмышлять о ее будущем. Как раз уверенность в том, о чем я писал ранее, а именно, что наиболее значимым аспектом происходящих в России изменений является не столько политический, сколько психологический и нравственный, заставляет заглянуть в ее пока еще скрытое от нас будущее. Хотя эта уверенность несомненно объясняется тем, что мои контакты были односторонними — в основном с педагогами, а не с политиками и экономистами, все же она является достаточно обоснованной. Сам Ленин заявил, что с завершением революции ситуация в России коренным образом изменилась. Было бы утопией полагать, говорил он, что без революции образование и добровольная кооперация могут достигнуть сколько-нибудь значительных результатов. Сначала рабочим необходимо захватить власть. Но когда они взяли все бразды правления в свои руки, произошла «коренная перемена всей точки зрения нашей на социализм. Эта коренная перемена состоит в том, что раньше мы центр тяжести клали и должны были класть на политическую борьбу и завоевание власти. Теперь же центр тяжести меняется до того, что переносится на мирную организационную культурную работу. Я готов сказать, что центр тяжести для нас переносится на культурничество, если бы не международные отношения, не обязанность бороться за нашу позицию в международном масштабе. Но если оставить это в стороне и ограничиться внутренними экономическими отношениями, то у нас действительно теперь центр тяжести работы сводится к культурничеству». Он продолжил свою мысль, говоря, что дело социализма, выражаясь экономически, совпадает сейчас с развитием кооперации, и добавил очень важное замечание: «Полное кооперирование невозможно без целой культурной революции».

Доказательство этого тезиса получило свое дальнейшее развитие в нашей беседе с Крупской, вдовой Ленина, возглавляющей один из отделов министерства просвещения, человеком, несомненно, высокого авторитета. Как ни странно, в разговоре она практически не касалась вопросов организации и управления школьной системой. Она говорила о чисто человеческих вещах, с которыми ей приходилось сталкиваться, общаясь с детьми и женщинами, свидетельствующих об их огромном стремлении к образованию, новому свету и новой жизни, и ее интерес к ним полностью соответствовал ее облику матери, хозяйки дома. Завершая разговор, она сформулировала задачу, стоящую перед нынешним режимом. Его цель, сказала она, — дать каждому человеку возможность развивать свою личность. Свершившаяся экономическая и политическая революция не является конечной целью, напротив, она является средством и основой для культурного развития. Однако она необходима, поскольку без экономической свободы и равенства полное развитие способностей всех людей не может быть достигнуто, и экономические изменения производятся для того, чтобы позволить каждому человеку участвовать во всех делах и процессах, которые придают смысл и ценность человеческой жизни.

Итак, даже в экономике суть проблем сводится к культуре и образованию. Это справедливо и в том узком смысле, что современные планы развития промышленности не могут быть осуществлены без подготовки квалифицированных специалистов на всех уровнях — в производстве и системе управления. То, что Уэллс сказал обо всем мире, что существует гонка между образованием и катастрофой, то есть упадком промышленности, к России имеет особое отношение. Это также справедливо и в том широком смысле, что экономические планы не могут быть реализованы без изменений в устремлениях и убеждениях масс. В самом деле, мне кажется, что проще и полезнее оценивать происходящее сейчас в России как гигантский психологический эксперимент по трансформации мотивов, управляющих человеческим поведением.

Существует две точки зрения, согласно которым это вовсе не эксперимент, ибо его содержание и результат заранее предопределены. Фанаты частного капиталистического бизнеса и фанаты марксистского догматизма уже имеют готовый ответ. Согласно первым попытка обречена на провал, ибо в конечном итоге неизбежно образование, выражаясь словами мистера Гувера, «экономического вакуума». Согласно вторым трансформация индивидуализма в коллективизм является абсолютным и неизбежным результатом действия законов, которые точно так же известны социальной «науке», как, скажем, закон тяготения — физике. Не являясь приверженцем ни одной из описанных здесь точек зрения, я нахожу более поучительным рассматривать происходящее в России как эксперимент с пока еще неопределенным результатом, но именно как эксперимент, и он представляет собой самое интересное из того, что сегодня имеет место на земном шаре. Хотя должен честно и откровенно признаться, по вполне эгоистическим причинам я предпочитаю наблюдать его реализацию в России, нежели в своей стране.

Оба убеждения в своих догматических формах служат определенной цели. Первое — «индивидуалистическая» философия — позволяет людям покончить с негативными сторонами нынешнего порядка вещей. Если порядок столь же неизменен, как человеческая природа, и если человеческая природа создана по модели существующего экономического порядка, то не остается ничего другого, как терпеть его насколько это возможно. Марксистская философия дает людям веру и смелость бросить вызов этому режиму. Но оставляя в стороне обе догматические веры, я должен сказать, что осуществляемый в России эксперимент имеет две цели. Первая и более непосредственная цель — посмотреть, смогут ли люди иметь гарантии защищенности от нужды, болезней, старости, а также гарантии обеспечения охраны здоровья, отдыха, разумного уровня материального благосостояния, за которые они не должны бороться как за исключительно личное приобретение и накопление, короче говоря, без вовлечения в напряженную конкурентную борьбу за личную выгоду. В отдаленных конечных результатах цель эксперимента — выяснить, будут ли известные всем, по крайней мере на словах, демократические идеалы свободы, равенства и братства действительно реализованы наиболее глубоко и полно в обществе, основанном на добровольной кооперации, объединенном рабочем контроле и управлении промышленностью, постепенном уничтожении частной собственности как неизменного института, что вовсе не означает отмены личной собственности. Первая цель носит отчетливо экономический характер. Но более далеко идущая мысль заключается в том, что когда будет обеспечен для всех определенный уровень материального благосостояния, а рабочие будут контролировать производство и политику, тогда появится реальная возможность для каждого человека участвовать наиболее полно и свободно в культурной, цивилизованной жизни. И от педагогов, и от рабочих я часто слышал, что нация, стремящаяся к культуре личности, но лишающая таковой многих граждан из-за экономической напряженности, не может быть названа цивилизованной нацией.

Именно в этом пункте мои прежние представления или, если хотите, предрассудки претерпели самый решительный поворот. Ранее я полагал, что коммунизм социалистов представляет собой чисто экономическую схему. Это представление подкреплялось тем исключительным вниманием, которое социалисты в западных странах уделяют экономическим вопросам и громко прокламируемым «экономическим материализмом» марксистских коммунистов. Поэтому я был совершенно неподготовлен к тому, что я обнаружил в России, а именно: что по крайней мере в тех кругах, в которых я вращался (а они включали в себя не только педагогов, но и рабочих), развитие культуры, воспитания и реализация возможностей каждого, кто принимает в этом участие, является главной, доминирующей темой. Поразительно, но оказалось, что только в «буржуазных» странах социалисты по преимуществу заняты улучшением материальных условий жизни рабочего класса, словно они занимаются разновидностью общественной в отличие от частной филантропической деятельностью по повышению заработной платы, улучшению жилищных условий, сокращению рабочего дня и т.д. Конечно, нельзя сказать, что нынешний русский режим не занимается этими вопросами, но кроме их решения он еще несомненно озабочен расширением и увеличением действительного, реального содержания человеческой жизни. В самом деле, я не мог не почувствовать (хотя не могу привести убедительных доказательств), что иностранцы, посещающие страну и указывающие на повсеместную бедность как основу для своих предсказаний близкого падения нынешнего режима, находятся на ложном пути. Во-первых, бедность настолько вошла в историческое наследие масс, что они ее не очень-то осознают, и во-вторых, существует очень большое число людей, особенно молодых, столь преданных гуманистическому и нравственному идеалу сделать свободное развитие всеобщим достоянием, что они не обращают внимание на нужду, по крайней мере не расценивают весьма стесненные условия как жертву.

Возможно я должен был быть готовым встретить такое отношение. Я и раньше часто слышал, что социальное движение в России внутренне глубоко религиозно, и я полагал, что мне это понятно. Но когда я столкнулся лицом к лицу с реальными условиями, то вынужден был сознаться, что ничего не понимаю. На это есть, насколько я могу судить, две причины. Одна из них заключается в том, что не имея раньше возможности наблюдать широкую и подвижную религиозную действительность, я не знал, в чем она может проявляться. Другой причиной было то, что я слишком ассоциировал идею Советского коммунизма как религии с интеллектуальной идеологией, с совокупностью марксистских догм, с его открыто проповедуемым экономическим материализмом, и практически не связывал ее с гуманистической направленностью. И в этом качестве я впервые ощутил ее некоторую отдаленную связь с тем, что было движущей духовной силой первоначального христианства. Мне очень не хочется думать о том времени, которое, как чисто по-человечески кажется, неизбежно наступит, когда эта новая вера тоже исчезнет в свете повседневности и превратится в привычку и стереотип. Я готов услышать, что я преувеличиваю значение этой фазы событий. Я готов поверить, что в силу неожиданности полученных впечатлений я переоцениваю степень их важности. Но сделав эти допущения, я все-таки уверен, что нельзя понять нынешнее движение, не принимая во внимание эту почти религиозную страсть. То, что люди, проповедующие «материализм», должны быть и фактически были «идеалистами», несомненно является парадоксом, но этот парадокс показывает, что живая вера гораздо важнее символов, в которых она пытается себя выразить. Мыслительные формулы, кажется, обречены нести в себе какое-то вызывающее жалость несоответствие — они слишком подвержены случайностям истории. Но в любом случае трудно не испытывать чувство зависти к работникам образования и культуры в России, — конечно, не из-за их материального статуса, а из-за того, что объединяющая все религиозная общественная вера делает жизнь простой и целостной. «Интеллектуалы» в других странах, если они действительно искренни, имеют перед собой по преимуществу критическую задачу. В России те, кто связал свою жизнь с новым порядком, решают всеобщую и конструктивную задачу. Они органично входят в органично развивающееся движение.

Тем не менее постоянно сохраняется ощущение несоответствия между официальной советской идеологией, марксистскими доктринами и живой религиозной верой в человеческие возможности, освобожденные от уродующих их экономических условий. Пожалуй, подобные несоответствия присутствовали во всех жизнеспособных движениях прошлого. Все они имели свое интеллектуальное выражение, но использовали его в качестве спасительного убежища для эмоций. Любые предсказания относительно будущего России должны принимать во внимание это противоречие и конфликт между жесткими догмами, с одной стороны, и духом эксперимента — с другой. Пока невозможно сказать, что одержит победу. Но я не могу не предположить, что русские после ряда попыток приспособиться к существующим условиям в их естественном развитии в конце концов построят некую новую форму человеческой ассоциации. Я весьма сомневаюсь, что это будет коммунизм в том смысле, какой вкладывают в него вожди революции. Вероятно, это будет общество с высокой степенью добровольной кооперации и общественного контроля над накоплением и использованием капитала. Символы же, как показала история и христианства, и демократии, обладают способностью упорно сохраняться и приспосабливаться к происходящим изменениям. Таким образом, если не произойдет какого-либо исключительного поворота в ходе событий, скорее всего его конечный итог, что бы он собой ни представлял, будет назван коммунизмом и будет расцениваться как реализация веры его первых авторов.

Образование и воспитание предоставляют материал для поразительной иллюстрации роли эксперимента в будущей эволюции Советской России. Меньше чем в ста милях от Москвы есть район, типичный для северной сельской России, в котором находится воспитательная колония Шацкого. Она является центром для четырнадцати школ, разбросанных по близлежащим деревням, которые вместе взятые составляют экспериментальную педагогическую станцию, предназначенную для выработки материалов и методов для системы русской сельской школы. Насколько я знаю, нигде в мире нет ничего подобного. Поскольку летняя колония работала, мы имели удовольствие посетить станцию и отметить результаты ее благотворного воздействия на деревни. В Москве под руководством Пистрака есть аналогичное заведение, где занимаются проблемами городских рабочих. Оно было закрыто на каникулы, поэтому не удалось получить информацию из первых рук. Но вообще оно работает очень активно и успешно. Кроме того, как я уже отмечал, в каждой области есть своя экспериментальная станция для решения специфических местных проблем. Эти учреждения находятся под контролем государства и пользуются его авторитетом и престижем. Кроме того, существует еще высший Научный совет, в составе которого есть педагогическая секция. В обязанности Научного совета входит формирование планов социально-экономического развития России. Гибкая программа строится на несколько лет вперед и разрабатывается достаточно детально на основе постоянно проводимых исследований. В этой организации по научному регулированию социального роста, созданной, вероятно впервые в мире, педагогическая секция является органической составной частью. Ее задачей является скрупулезный анализ и проверка результатов проводимых педагогических экспериментов и придание им формы, удобной для непосредственного внедрения в школьную систему страны. То, что Шацкий и Пистрак — члены этого Совета, внушает уверенность в том, что результаты, полученные на экспериментальных станциях, рассматриваются в нем с полным вниманием.

Хотя этот пример относится к сфере образования, я обращаюсь к нему, чтобы высказать следующее предположение: сколь бы жесткими и догматическими ни были марксистские символы, на реальную практику куда большее влияние оказывает экспериментальный фактор — гибкий, жизнеспособный, творческий. В этой связи стоит процитировать Пистрака, высказывания которого имеют тем большее значение, что он является преданным членом партии: «Мы не можем применять одни и те же правила к различным школам, — это противоречит самой сущности нашей школы. Необходимо развивать в учителях стремление к педагогическому творчеству, ибо без этого невозможно создать новую школу. Суждение, что педагоги — это ремесленники, а не творцы, представляется нам совершенно неправильным. Каждый человек в той или иной степени творец, и если в одиночку он не всегда может найти творческое решение проблемы, то в коллективе мы всегда творцы». Нельзя с уверенностью сказать, что этот идеал творчества уже реализован, но в то же время при знакомстве с педагогической деятельностью невольно возникает чувство, что именно этот творческий дух отмечает русских школьных лидеров в сравнении с педагогами других стран. В своей первой статье, еще до того как я близко познакомился с усилиями русских в деле образования, я писал о том ощущении жизни и освобождения, которое возникало при чисто внешнем восприятии России. Последующие контакты с системой образования, ее лидерами углубили это впечатление и оставили чувство вовлеченности в особое движение, усиливающее и направляющее общее движение освобождения.

Я абсолютно не уверен в том, что чьи-либо догадки и предположения относительно конкретных результатов современного движения в России имеют хоть какое-то значение — это уравнение со слишком многими неизвестными. И если я рискну предсказывать что-либо, то хочу обратить внимание на два существующих в России движения. Фактором исключительной важности я считаю рост добровольных кооперативных групп. В ортодоксальной теории они представляют собой промежуточную ступень на дороге к заранее предопределенной цели марксистского коммунизма. Но почему средство достижения цели не может стать самой целью, и ступень, рассматриваемая как переходная, не может определять эту цель, для меня до сих пор непонятно. Место, которое занимает крестьянин в русской жизни, необходимость учитывать его интересы и желания, сколь бы неприятно это ни было, постоянные уступки ему вопреки официальному предпочтению, оказываемому городским фабричным рабочим, усиливают уверенность в том, что наиболее вероятным будет кооперативный, а не строго коммунистический результат. Наряду с этим фактором я бы поставил экспериментальный аспект системы образования, хотя он имеет меньшую непосредственно практическую силу. Безусловно, в школах немало доктринерства и пропаганды. Но если существующая тенденция будет развиваться дальше, я думаю, можно с уверенностью предсказать, что в конце концов это доктринерство будет подчинено пробуждающейся инициативе и мощи самостоятельного суждения по мере формирования кооперативного мышления. Кажется невероятным, что интеллектуально свободное образование не начнет воевать против рабского принятия догмы как догмы. В России постоянно говорится о диалектическом движении, заключающем противоречие в самом себе. Я думаю, что школы являются именно таким «диалектическим» фактором в эволюции русского коммунизма.

Эти замечания не умаляют значения русского революционного движения. На мой взгляд, они скорее добавляют нечто существенное для его понимания и обращают внимание на необходимость его изучения всем миром. А его нельзя изучать, непосредственно не соприкасаясь с ним. Представление о том, что шестую часть света можно постоянно изолировать и окружить «карантинным» кордоном, достаточно абсурдно, хотя последствия этого абсурда скорее трагические, чем комические. Но еще более абсурдно полагать, что животворная идея, захватившая половину населения России с силой и мощью религиозной веры, может быть отброшена в сторону и проигнорирована. Подобного рода попытка скорее всего найдет свое выражение в подчеркивании деструктивных сторон этой идеи и неспособности извлечь из нее преимущества, проистекающие из знания ее конструктивных черт. Политическое признание России со стороны Соединенных Штатов, вероятно, не зайдет пока настолько далеко, что будут установлены отношения, отвечающие интересам обеих стран и всего мира, но сегодня это является необходимым, по крайней мере предварительным шагом. Я отправлялся в Россию, не имея определенных убеждений на этот счет за исключением того мнения, что признание России было бы в русле наших лучших политических традиций. Я вернулся оттуда с ощущением того, что закрепление барьеров, препятствующих общению, знанию и пониманию двух сторон, близки к преступлению против человечности и гуманизма.

Фаза большевизма, к которой сегодня трудно испытывать особую симпатию, связана с его упором на необходимость классовой войны и насильственной мировой революции. Хотя эти черты Советской России отступают на задний план под тяжестью конструктивной работы, которую властям приходится делать, но дух, заставляющий их ее выполнять, питается убежденностью, что весь остальной мир враждебен Советской России, а следовательно, она должна быть готова к обороне, а лучший способ обороны — это нападение. Я не думаю, что свободное общение с остальным миром немедленно приведет к исчезновению идеи о возбуждении гражданской войны в капиталистических странах. Однако я уверен, что такое взаимное общение могло бы постепенно лишить пламя топлива, и оно бы со временем угасло. Складывается впечатление, что Третий Интернационал является худшим врагом России, поскольку причиняет ей значительный вред, отнимая у нее симпатии людей. Главное его наследство — это непризнание России. Отказ Великобритании от уже принятого решения признать Россию гораздо больше, чем что-либо, подстегнул, с одной стороны, экстремистов и фанатиков большевистской веры, и милитаризм и ненависть буржуазных наций — с другой.

Я не могу закончить эти записки, не упомянув одного момента, непосредственно в общем-то не связанного с ними. В мирные времена, как я уже сказал, Третий Интернационал причинил России гораздо больше вреда, чем остальным странам. Но если вновь разгорится европейская война, то аналогичная ситуация возникнет в каждой европейской нации. Я покидал Россию с еще более сильным ощущением преступного несоответствия занимаемым постам тех государственных деятелей, которые до сих пор играют с силами, способными породить войну. Я хочу ограничиться здесь только одним предсказанием: если начнется еще одна европейская война, то при современных условиях в каждой континентальной стране гражданская война преумножит ужасы войны международной и каждая европейская столица переживет такую бойню, по сравнению с которой померкнут самые худшие ужасы революции.

Перевод с английского М.Г.Иващенко, под редакцией Н.С.Юлиной

Н.С.Юлина

Об очерке Джона Дьюи «Впечатления о Советской России»

В 1928 году Джон Дьюи посетил СССР, знакомился с Ленинградом и Москвой, встречался с людьми культуры и педагогами, беседовал с Н.К.Крупской, посещал экспериментальные школы и детские воспитательные колонии, в том числе возглавляемую известным российским педагогом С.Шацким, и др. Дьюи не был любопытствующим визитером. В 1907 году на русском языке была издана и получила широкий резонанс его первая философско-педагогическая работа «Школа и общество» (она многократно переиздавалась вплоть до 1925 г.) затем последовало издание новых его работ: «Психология и педагогика мышления» (1915), «Школы будущего» (1918), «Введение в философию воспитания» (1921), «Школа и ребенок» (1922). Имя его было хорошо известно в философско-педагогических кругах России и его встречали как признанного классика педагогики. Что еще важнее, его идеи прогрессивного обучения широко применялись педагогами-новаторами в школьной практике. (До 1925 г. в российской педагогике пользовались влиянием идеи Л.Н.Толстого и Д.Дьюи, позднее вытесненных новой советской идеологизированной педагогикой.)

То, что Дьюи увидел в России, было для него эмоциональным ударом. По приезде домой он выступил с серией статей в журнале «The New Republic», позже опубликованных в виде очерка «Впечатления о Советской России и революционном мире», куда вошли также его заметки о посещении Турции, Мексики, Китая, Японии (D.Dewey. Impressions on Soviet Russia and the Revolutionary World. N. Y., 1929). Материал, относящийся к России, вполне можно было бы назвать «Шок от Советской России»: в не свойственной ему стилистике Дьюи с восхищением рассуждает об уведенном. Напомним читателю, что для России 1928 год был восьмым и последним годом НЭПа, когда смешанная (государственно-кооперативная и частная) экономика стала приносить свои позитивные плоды, страна стала выходить из разрухи, в которую ее повергли мировая и гражданская войны, наступила относительная стабильность, а наиболее яркими чертами культурной жизни, в том числе образования, были различного рода экспериментирования и инновации. (Уже в следующем, 1929 году, названном Сталиным «Годом великого перелома», курс, взятый на коллективизацию и индустриализацию с использованием политики Василия и террора по отношению к своим гражданам, обрушит это относительное благополучие.)

Посетив Советскую Россию в ее, пожалуй, наиболее перспективной фазе, Дьюи посмотрел на нее с точки зрения его социал-реформистских воззрений и философии экспериментализма, морализма и просвещения. Он обнаружил то, чего он не наблюдал в США и других странах мира, но что считал главным — оптимизм и моральный энтузиазм людей, желающих построить новую жизнь, страсть, напоминающую духовный настрой первых христиан, к переустройству всего — мышления, образа жизни, взаимоотношений людей. Как большой позитив он отмечает мощное развитие коллективистских форм жизни — кооперативного, профсоюзного и др. — и вытеснение буржуазной индивидуалистической психологии коллективистским мышлением. Но особое удовлетворение у него вызывал просветительский настрой людей: люди толпами ходят в музеи, сообща ведут наступление на неграмотность, работают во всевозможных кружках, проявляют самодеятельность. Посетив многие образовательные учреждения и встретившись с педагогами-энтузиастами, применявших идеи прогрессивного обучения и трудового воспитания, Дьюи отмечает творческое и контекстуальное применение его идей и хорошие практические результаты. «Мне кажется, — замечает он, — что проще и полезнее оценивать происходящее сейчас в России как гигантский психологический эксперимент по трансформации мотивов, управляющих человеческим поведением» (с. 42). Он говорит о своем «чувстве зависти к работникам образования и культуры в России, — конечно же, не из-за материального статуса, а из-за того, что объединяющая все религиозная общественная вера делает жизнь простой и целостной» (е. 45-46).

Дьюи не был наивным туристом, за культурными достопримечательностями не видящим реалий жизни. Он был знаком с критической литературой о Советском Союзе, знал об экономических трудностях, политических репрессиях и идеологическом давлении. Причиной его несогласия с советологами, предрекавшими близкий крах СССР из-за экономических и политических причин, были убеждения, основывающиеся на философско-исторических воззрениях Дьюи: дух возрождения и новаторства, захвативший массы, в состоянии преодолеть ограниченности советского режима, ибо «даже в экономике суть проблем сводится к культуре и образованию» (с. 42).

Дьюи не утверждал с уверенностью, однако и не исключал того, что психологическое состояние масс и тяга людей к образованию — более важные, с его точки зрения факторы исторического движения и модернизации, нежели принимаемые сверху волюнтаристские решения или доктринальные требования идеологии — принесут позитивные плоды. Отмечая несоответствие между жесткими марксистскими догмами и духом эксперимента, охватившим людей, Дьюи предполагал, что если не произойдет «какого-либо исключительного поворота в ходе событий», «русские после ряда попыток приспособиться к существующим условиям в их естественном развитии, в конце концов построят некую новую форму человеческой ассоциации. Я весьма сомневаюсь, что это будет коммунизм в том смысле, какой вкладывают в него вожди революции. Вероятнорто будет общество с высокой степенью добровольной кооперации и общественного контроля над накоплением и использованием капитала» (с. 46). Одним словом, Дьюи увидел в нашей стране множество благоприятных шансов подключения на свой собственный манер к динамике цивилизационного процесса. Сегодня мы можем сказать, что он обманулся в своих ожиданиях не потому, что был непрозорлив или зашорен своей философией, а потому, что был рационален. Имевшиеся шансы не были использованы в силу иррациональных причин — волюнтаристских решений власти, следования идеологическим догмам, насаждения атмосферы страха и т.п., т.е. потому, что произошел как раз «исключительный поворот в естественном развитии событий».

Публикация в США «Впечатлений о Советской России» вызвала большой резонанс у американской интеллигенции. Многие увидели во «Впечатлениях» свидетельство авторитетного человека в пользу прекращения антисоветской кампании и необходимости установления более тесных связей с Советской Россией (дипломатические отношения между США и СССР еще не были установлены). Можно сказать, что Дьюи внес свою лепту в распространение просоветских и прокоммунистических настроений среди интеллигенции в США. (Интересный факт: Дьюи всегда был сторонником разумного планирования общества, но вдохновленный увиденным в СССР, он выступил в 1931 году с идеей создания новой политической партии, основанной на принципах планирования).

Однако дальнейшее развитие событий в нашей стране круто изменило отношение Дьюи к опыту Советской России, точнее к ее политическому устройству. В начале 30-х годов до него стала доходить информация о ширящихся репрессиях в СССР (по-видимому, от М.Истмена и С.Хука). Прошедшие в Москве громкие судебные процессы по обвинению Г.Зиновьева, Л.Каменева, А.Рыкова и др. в шпионаже и контрреволюции, а также выдворение в 1929 г. Л.Троцкого из страны заставили его отложить академическую работу. Дьюи, которому тогда было около 80 лет, верный своей идее о единстве мысли и действия, возглавил общественную комиссию интеллектуалов, которая поехала в Мексику, чтобы провести независимое расследование выдвигаемых на Московских процессах обвинений Троцкого и его сына в шпионаже и контрреволюции. (Дьюи вовсе не разделял идеологических воззрений Троцкого, для него важен был только правовой аспект.) Состоявшийся в апреле 1937 года общественный суд вынес вердикт — «Не виновен». На суде были преданы широкой огласке факты террора и насилия над личностью, творимые в СССР. В газете «Вашингтон пост» (19 дек. 1937 г.), подводя итоги этому расследованию, Дьюи писал: «Великий урок всем американским радикалам и всем, симпатизирующим СССР, состоит в том, что они должны оглянуться назад и пересмотреть весь вопрос о средствах осуществления социальных изменений и о подлинно демократических методах подхода к социальному прогрессу... Диктатура пролетариата привела и, я убежден, всегда будет приводить к диктатуре по отношению и к пролетариату, и к партии. Я не вижу оснований думать, что нечто подобное не может произойти в любой другой стране, в которой будет предпринята попытка установить коммунистическое правительство»[210].

В 30-е годы годы подъема коммунистического движения и распространения марксизма, вошедшие в историю Америки, как «красное десятилетие», деятельность возглавляемой Дьюи комиссии многими интеллектуалами была встречена в штыки. Его запугивали и называли ренегатом. В ответ на критику по инициативе Сиднея Хука был организован «Комитет за свободу культуры», который согласился возглавить Дж.Дьюи. Комитет выпустил обращение, подписанное 140 американцами, в котором прокоммунистически настроенным интеллектуалам высказывался упрек: осуждая подавление интеллектуальных свобод в фашистской Германии, они закрывают глаза на такое же подавление свобод в СССР. В ответ коммунисты США собрали более 400 подписей известных деятелей культуры под обращением, в котором говорилось, что сравнение советской системы с фашизмом является «чудовищной ложью» и что Россия не имеет ничего общего с фашистской Германией, а те, кто утверждает подобное — стремятся подорвать антифашистский фронт, возглавляемый Советской Россией. Это обращение было опубликовано 14 акт. 1939 г., а неделю спустя был подписан советско-германский пакт «Риббенгроп-Молотов» и начался раздел Польши.

Представленный вниманию российского читателя очерк Дьюи «Впечатления о Советской России» — важный исторический документ о нашей стране, какой она была в 1928 году, содержащий наблюдения честного, умного и проницательного человека. Документ не потерял своей актуальности и сегодня: занимающиеся темой «судьба России» найдут во «Впечатлениях» очень много для себя поучительного. Богатый материал почерпнут для себя те, кто пожелает заняться социально-философскими воззрениями Дьюи. И еще. Публикация на русском языке «Впечатлений о Советской России» в какой-то мере поможет, я надеюсь, развеять расхожий образ Дыои — и как личности, и как философа, — в частности, легенду о его гипертрофированном американизме. В советской литературе после 1937 года к нему прочно был приклеен ярлык «идеолог американского империализма», однако и на Западе его тесно увязывали именно с американским контекстом, например, Бертран Рассел видел в философии Дьюи «рационализацию американского опыта». В замечании Рассела есть резон только в том смысле, что философ всегда рассматривает мир через призму его культуры, тем не менее Дьюи вряд ли можно обвинить в почвенническом крене, а тем более в апологетике американского империализма. При всем том, что он рассматривал жизнь других людей, сравнивая ее с американской жизнью, он понимал ограниченность американской практики и, как может убедиться читатель из публикуемого ниже текста, относился к ней во многом критически. Он внимательно вглядывался в социальные и культурные устройства других народов, посетил Турцию, Мексику, Китай, Японию. Одним словом, Дьюи был прежде всего социал-реформистом, для которого демократия — это отнюдь не решенная в соответствии с американской моделью задача, а «всегда задача, стоящая перед вами». C высоты конца XX века более правильно было бы назвать его «философом модернизма, демократии и гуманизма» в самом полном смысле этих слов.

Перевод выполнен моей бывшей аспиранткой Мариной Григорьевной Иващенко, написавшей хорошую диссертацию «Концепция опыта Джона Дьюи: история и современность».

Поиск по сайту: