III. Сотворение нового мира

В Ленинграде часто можно услышать две вещи. Первая — что этот город является в большей степени форпостом Европы, нежели чисто русским порождением; вторая — что именно Москва является истинно Русским городом и наполовину восточным. Я не рискну противопоставлять свой небольшой опыт этим суждениям, но, возможно, небесполезно объяснить, в чем он расходится с ними. Хотя Ленинград ни в каком смысле нельзя назвать восточным городом, он не произвел на меня впечатления европейского, а вот современная Москва оказалась по меньшей мере ультра-западной. Что касается Ленинграда, то строившие его архитекторы действительно были из Италии и, вероятно, стремились создать европейский город. Но дух самого места глубоко вошел в их сознание, овладел их руками, и они построили нечто такое, чего не могли и предвидеть. Genius loci, светящееся небо, бесконечный горизонт, необычный и буйный климат ничем не напоминали мне знакомую Европу. Москва же, несмотря на то, что в ее застройке есть нечто полувосточное, а азиаты заполонили отдельные части города, по своей психологии и внешнему облику отнюдь не ассоциируется с медлительным и древним Востоком. По духу и устремленности Москва — новый, нервически деятельный, подвижный город, гораздо моложе любого из наших американских городов, даже тех, которые возникли за границей первых поселений.

Из этих двух городов как раз Ленинград кажется более древним. Конечно, история говорит об обратном, и если бы я писал как историк или любитель древностей, я бы писал по-другому. Но если воспринимать Москву непосредственно, такой, какой она предстает перед глазами, то чувствуешь, насколько она полна постоянного, неустанного движения, высокого напряжения, несущего в себе ощущение творческой энергии, направленной в будущее. Ленинград, напротив, говорит с каким-то оттенком скорби о прошлом. Всем нам известна легенда, больше подобающая устам и перу европейца, посетившего Америку: это земля, на которой живет удивительно молодой народ, полный жизнерадостности, энергии, наивности и незрелости юности и неопытности. Именно такое впечатление произвела на меня Москва, причем в гораздо большей степени, чем моя собственная страна. Здесь действительно ощущалась жизнь, насыщенная надеждой, уверенностью, почти сверхъестественной активностью, временами наивная, а в некоторых вещах невероятно наивная, обладающая отвагой, достигающая многого, поскольку питается неведением юности, не сдерживаемым избытком воспоминаний. Освобожденная от груза приверженности прошлому, она пропитана энтузиазмом созидания нового мира. Только в одном случае сравнение «не работает». Подспудно в этом порыве возникает сдерживающее чувство — ощущение бесконечной сложности поставленной задачи (я говорю о руководителях системы образования, с которыми мы общались). Нельзя сказать, что они сильно подавлены, но при всем их обнадеживающем энтузиазме, они, кажется, подвержены противоборствующим настроениям, ставящим под сомнение, придут ли они в намеченный порт или будут смяты. Соединение непосредственности и юмора с глубокой серьезностью является, а может быть и нет, чертой русского характера, но именно она присуща тем людям, которые несут на себе весь груз создания у русского народа нового мышления посредством образования и культуры.

Наше пребывание в Москве заметно отличалось от пребывания в Ленинграде, посещение которого свелось в основном к осмотру достопримечательностей, правда, при самых благоприятных обстоятельствах, отвлекающих нас от наших собственных оценок того, что мы видели и с чем сталкивались. Но Москва — это нечто большее, чем политический центр. Она — сердце тех сил, которые пульсируют во всей России, несущей в себе столько же азиатского, сколько и европейского. Поэтому в Москве при посещении различных мест возникло чувство глубокого, внутреннего контакта, почти собственного участия в творческом труде, в созидании мира. Словно нас после осмотра ленинградских памятников прошлого и некоторых плодов настоящего вдруг впустили в сам процесс действия. Естественно, новый опыт изменил и углубил ленинградские впечатления, о которых я уже писал, углубил ощущение энергии и силы, освобожденных Революцией, изменил представления в сторону все большего понимания запланированного, конструктивного усилия, на которое новый режим направляет освобожденную энергию.

Когда я пишу об этом, я отчетливо представляю себе, сколь фантастичной может показаться мысль о надежде и созидании в связи с Большевистской Россией тем, чьи суждения о ней сложились семь или восемь лет назад и с тех пор остались неизменными. Да я и сам абсолютно не был готов к тому, что я увидел. Это было подобно шоку. Чаще всего мне задавали вопрос (наряду с вопросом есть ли там свобода?), происходит ли в России что-нибудь конструктивное? Его распространенность свидетельствует о том, что сообщения о разрушительном характере большевизма все еще довлеют над воображением публики и усиливает обязательства изложить результаты полученного опыта, возлагаемые на того, кто, оказавшись очевидцем событий, столкнулся с прямо противоположным. Но прежде чем переходить к изложению более важного, с позитивной точки зрения, аспекта созидательного усилия в России, стоит заметить, что в больших городах больше всего производит впечатление сохраняющий, нежели деструктивный характер Революции (что, кстати, уже отметили многие иностранцы, посетившие страну). В современной Англии того, что пришло из времен короля Генриха VIII и что ассоциируется с бешенством большевиков, имеется гораздо больше, чем в Москве и Ленинграде. Приехав в Россию из Англии со свежими впечатлениями от разрушений и вандализма, я часто испытывал желание, чтобы специально для твердолобых англо-саксов (как для американцев, так и для британцев) был составлен сравнительный список разрушений произведений искусства и архитектуры за время революций в этих двух странах. Позитивным свидетельством заинтересованности в сохранении прошлого является гигантское увеличение числа различных музеев в России. Я полагаю, что создание музеев и бережная забота об исторических и художественных ценностях, — отнюдь не те вещи, которыми занимаются там, где преобладает дух разрушения. Только в одной Москве насчитывается около тысячи музеев, а по всей стране в провинциальных городах за время правления нынешнего режима их число увеличилось в пять раз. Причем предпринимаются все возрастающие усилия по превращению музеев и их сокровищ в максимально доступные и полезные для людей.

Более того, вопреки расхожему мифу эта охранительная забота охватывает и храмы Ортодоксальной церкви и их сокровища. Конечно, все то, что говорилось об антиклерикальных, атеистических тенденциях большевизма, достаточно верно, однако церкви и их содержимое, представляющие художественную ценность, не только остались невредимыми, но и сохраняются со скрупулезностью и даже научным энтузиазмом. Действительно, многие церкви превращены в музеи, но по всему видно, что оставшихся вполне достаточно для удовлетворения потребностей верующих. Коллекции икон в музеях Москвы и Ленинграда оставляют такое впечатление, что они полностью вознаграждают любителя искусства за путешествия в эти города. Власти, начиная чрезвычайно важную работу реставрации Кремля, в первую очередь обратились за помощью к специалистам — антикварам, ученым-историкам, химикам. При старом режиме тоже проводились «реставрации», но, например, чудесная простота фресок была безвкусно испорчена «художниками», которым под стать быть только первоклассными малярами. Сейчас их работу переделывают. Претенциозные орнаменты — результат соединения предрассудков, больших денег и отвратительного вкуса, счищаются. Когда работа будет закончена, большевистский режим несмотря на острую потребность во времени и деньгах, несомненно, возродит в своем древнем первозданном очаровании один из величайших исторических памятников мира.

Если бы не расхожее мнение о безумстве разрушений в большевистской России, о подобного рода вещах, возможно, стоило бы сказать лишь мимоходом. Но в данной ситуации они приобретают существенное значение, ибо являются символами не только созидательной деятельности, но и того направления, которое в этой деятельности, на мой взгляд, является наиболее жизненным: формирование народной культуры на высоком эстетическом уровне. Не случайно Луначарский, которому Россия прежде всего обязана бережным сохранением ее исторических и художественных сокровищ, является Комиссаром просвещения. Хотя возрождение интереса к художественному, музыкальному искусству и литературе характерно для прогрессивных школ во всем мире, тем не менее нет ни одной страны, за исключением, пожалуй, Мексики, где эстетические цели и ценности столь же доминировали во всех областях образования, как в современной России. Они преобладают не только в школах, но и в той сфере, которую следует назвать (за неимением более подходящего слова) «образованием взрослых», — впрочем, это до смешного неадекватный термин, ведущий свое происхождение от соответствующей деятельности в нашей стране, для обозначения организованного и повсеместного распространения и внедрения образования, имеющих место в стране «разрушительного» большевизма. Невольно начинаешь иронизировать по поводу всех этих предвзятых и широко распространенных мнений о России, которые и сам я бессознательно в большей или меньшей степени разделял. Но ничто так не бьет по этой иронической ноте, как контраст между расхожим представлением о всеобщей поглощенностью материалистической экономикой и реальными фактами приверженности людей к созиданию живого искусства и их всеобщего участия в этом процессе.

Возможно, мне надо бы чаще напоминать читателю о том, что я пишу с позиций оценки усилий в области образования. Я могу говорить о России с определенной степенью уверенности лишь в той мере, в какой воодушевляющие цели и жизнь этой страны отражаются в руководителях просвещения и той работе, которую они пытаются делать. Естественно, что читатель может задать вопрос, который я часто задаю сам себе: насколько впечатление, полученное из наблюдения лишь одной стороны жизни, является истинным, если соотнести его с духом и целями Советской России в целом? Я признаю, что с этой точки зрения читатель получает представление о целях и духе России в самом лучшем и привлекательном виде, ибо названный аспект является наиболее конструктивным. Допуская, что картина, нарисованная с этих позиций, яснее и чище, чем та, которую можно получить, изучая политические или экономические сферы жизни, я убежден в том, что она является и более истинной. Конечно, невозможно перечислить все объективные свидетельства, которые дали бы читателю основания разделить со мной эту уверенность. Я могу, однако, обозначить природу той основы, на которой в моем сознании постепенно сформировалась уверенность в том, что можно оценить внутренний смысл новой русской жизни более глубоко и точно именно с точки зрения усилий в области образования и просвещения, нежели в сфере политики и промышленности. Что-то в этой основе может быть определено как отрицание: скажем, неспособность прочитанных мною работ, написанных о исключительно с политических и экономических позиций, передать ощущение действительности, которое я лично переживал, и то, что я наблюдал, с позиций воспитания и образования. Несомненно, книги, или по крайней мере часть из них, содержат гораздо больше информации, чем я когда-либо буду располагать. Некоторые написаны авторами, владеющими русским языком и имеющими широкие контакты. И если я позволяю себе смелость доверять больше своим впечатлениям, чем их рассуждениям по жизненно важным проблемам, то отнюдь не потому, что полагаю, что они, а точнее, опять-таки некоторые из них, намеренно искажают факты, и не из-за того, что конкретно они говорят, а скорее из-за того, что они о чем-то не говорят, что-то опускают из имеющего место в реальной жизни. В результате эти работы, на мой взгляд, отмечены определенной бессодержательностью, пустотой, ибо они нечувствительны к тому, что является наиболее важным. Они лишь демонстрируют статичные срезы общества, изолированные от движения, придающего им смысл.

Конечно, эти замечания носят слишком неопределенный и общий характер, чтобы прояснить суть ситуации. Возможно, они могут приобрести некоторую определенность, если соотнести их с какой-то конкретной книгой. Я бы выбрал, например, книгу Кальгрена «Большевистская Россия». Не вызывает сомнения знание автором языка или его прилежание при сборе сведений, а также честность в выборе целей исследования. Подлинность большей части используемого им материала подкрепляется тем, что он взят из большевистских источников. Спрашивается, почему бы тогда не принять его почти целиком негативные выводы. Частично потому, что в книге недостаточно датирован материал, приводимый автором, то есть не указывается тот особый контекст времени и условий, в которых имели место описываемые злодеяния. Но по большей части потому, что, читая книгу, мне совершенно не удалось извлечь из нее ощущение характера происходящих событий, которое возникает при непосредственном столкновении с ними. В результате, допуская, что все вызывающие негодование злодеяния существовали в какое-то время и в каком-то месте и что многие из них существуют и сегодня, общее впечатление, остающееся от книги, — мертвое, пустое, лишенное жизненного значения и смысла. Взять хотя бы такую деталь: известно, что сами большевистские источники используют массу разоблачающих фактов. Когда этот материал берется как совокупность единичных, изолированных фактов, получается один результат. И совсем другой результат возникает в случае использования этих фактов подтверждения какой-то характерной тенденции, ибо, когда начинаешь отыскивать то положительное и главное усилие, с которым связана подборка и публикация этих обвинительных сведений, обнаруживаешь намеренное и постоянное стремление к анализу и самоанализу, чего не встретишь ни в одной другой стране. Потом понимаешь, что данное движение связано с верой в реальность существования науки об обществе как основы для диагностики социальных болезней и планирования конструктивных изменений. Конечно, можно не верить в эту так называемую науку, но неверие в нее не меняет того факта, что мысль, извлекаемая из сообщений об отдельных событиях, сколь подлинными они ни были, остается мертвой и искаженной до тех пор, пока не устанавливается связь этих сообщений с интеллектуальным движением самокритики, составной частью которого они являются.

Это интеллектуальное движение не случайно приобретает особое значение и рассматривается как просветительское и культурническое. Дело в том, что в силу сложившихся обстоятельств центральной проблемой, стоящей сейчас перед Советскими руководителями, является проблема формирования нового мышления, новой «идеологии», употребляя здесь одно из трех или четырех наиболее часто используемых слов. Безусловно, в России прочно держатся за догмы «экономического детерминизма». Это — символ веры, заключающийся в том, что идеи и представления, циркулирующие в обществе, жестко предопределены экономическими институтами и процессами. Но нельзя утверждать, что господствующий марксистский экономический материализм отрицает действенность идей и представлений, иными словами, существующей «идеологии», какой бы она ни была. Напротив, согласно такому материализму, что хотя идеология имеет в своей основе экономические причины, со временем она сама становится основой для «обратного» воздействия на экономику. Следовательно, с коммунистической точки зрения проблема заключается не только в том, чтобы заменить капиталистические экономические институты коллективистскими, а и в том, чтобы поставить коллективистское мышление на место индивидуалистической психологии, унаследованной от «буржуазной» эпохи, — психологии, носителями которой по-прежнему является значительная часть крестьянства и интеллигенции так же, впрочем, как и самого рабочего класса. Таким образом, движение попало в замкнутый круг, официально описываемый как свидетельство и доказательство «диалектики». Всенародная идеология должна предопределяться коммунистическими установлениями, но, однако же, успех попыток ввести эти установления целиком и полностью зависит от способности сформировать новое мышление, новое психологическое отношение. Она и объясняет то исключительное значение, которое приобрели на современном этапе русской жизни органы образования. Осмысление этого факта позволяет использовать систему образования в качестве увеличительного стекла бульшей разрешающей способности, с помощью которого можно прочитать и понять дух событий в их конструктивной фазе.

Косвенным подтверждением центральной позиции, которую занимают во время нынешнего «переходного» периода органы образования, является вездесущность пропаганды. Конечно, в нашем столетии пропаганда повсюду взяла на себя роль руководящей силы. Вместе с тем, пожалуй, нигде в мире ее использование в качестве орудия контроля не является столь постоянным, последовательным и систематическим, как в современной России. Пропаганда приобрела такое значение и такое высокое общественное положение, что само это слово в других социальных условиях едва ли теперь имеет свой истинный смысл, поскольку мы инстинктивно ассоциируем ее с достижением каких-то особых целей того или иного класса или социальной группы, причем целей, скрываемых от остальных членов общества. В России пропаганда существует ради страстной веры. Можно, конечно, считать, что лидеры страны целиком и полностью заблуждаются относительно предмета этой веры, но их искренность не вызывает сомнений. По их мнению, пропаганда служит цели, которая отнюдь не является личной или даже классовой, а представляет собой всеобщее благо всего человечества. Следовательно, пропаганда — это образование, а образование — это пропаганда. Они более чем взаимосвязаны, — они просто тождественны друг другу.

Поэтому когда я говорю об органах образования, я имею в виду нечто большее, чем функционирование школьной системы. О ней я буду говорить чуть позже. Здесь она интересует меня лишь как составная часть свидетельства того, что главная конструктивная работа в современной или «переходной» России является по своей сути образовательной и культурнической. Именно в данном аспекте работа школ и приобретает свое значение, выраженное в словах, которые здесь часто можно услышать: «Со старым поколением ничего нельзя сделать. Его ‘идеология’ сформировалась при старом режиме. Мы можем только ждать, пока они умрут. Вся наша надежда на новое поколение». Однако роль школ не может быть понята в изоляции, взятая сама по себе. Она является частью «Обратного» воздействия, ибо политические и экономические изменения и принимаемые меры на нынешнем этапе развития являются культурническими, образовательными, воспитывающими. Они не только готовят внешние условия для будущего коммунистического режима, но и создают атмосферу или обстановку, благоприятную для формирования коллективистского мышления. Массы людей должны научиться коммунизму не столько путем освоения марксистской теоретической доктрины, хотя этого в школе предостаточно, а на опыте того, что осуществляется для них на деле: обеспечение свободы их жизни, ее безопасности, стабильности, организация широкого доступа к различным видам отдыха, культурного досуга, новым развлечениям. Самой эффективной пропагандой, равно как и самыми эффективными средствами образования и воспитания, оказывается пропаганда мероприятий, поднимающих уровень жизни народа, делающих ее богаче и полнее, и неразрывно связывающая эти достижения с «коллективистским» мышлением.

Пожалуй, я лучше всего выражу общее отличие моих ленинградских впечатлений от московских, если скажу, что в Москве представление о современном периоде в России как «переходном» приобрело новое значение. Когда я покидал Ленинград, то, откровенно говоря, у меня осталось такое ощущение, что революция, несомненно, была огромным достижением, а коммунизм — неменьшим провалом. Мои московские впечатления не изменили это ощущение настолько, чтобы убедить меня, что на практике действительно существует коммунизм, который, как я предполагал, должен здесь быть. Но эти же впечатления убедили меня в том, что в России осуществляется гигантская конструктивная попытка по созданию нового коллективистского мышления, которое я мог бы назвать новой моралью, если бы не неприязнь Советских лидеров к любого рода моральной терминологии, и что эта попытка уже имеет определенные успехи.

Таким образом, «переход» в России оказывается в значительной степени свершившимся фактом. Правда, куда ведет этот переход — остается для меня пока еще неясным. Для ортодоксального марксиста цель, безусловно, очевидна: это установление коммунизма, которое требует марксистская философия истории. Но лично у меня возникло впечатление, что чем успешнее оказываются усилия по созданию нового мышления и новой морали кооперативного типа, тем сомнительнее становится цель, которую предполагают достигнуть, поскольку я искренне уверен в том, что этот новый тип мышления, именно в той степени, в какой он действительно нов и революционен, создаст свое собственное будущее общество в соответствии со своими желаниями и стремлениями. Это будущее общество, несомненно, будет абсолютно не похоже на режимы, господствующие в западном мире частного капитала и личной выгоды. Но я думаю, что оно будет столь же непохоже и на общество, к которому призывает ортодоксальная марксистская доктрина.

Тон моего описания красноречиво свидетельствует о том, что я опираюсь больше на впечатления, чем на какие-либо факты, поддающиеся объективной проверке. Я прекрасно понимаю, что могу переоценить значение своих личных ощущений. Даже если они не совсем точно отражают реальность, а это вполне естественно, или являются совершенно ложными, я все-таки обозначу самое неизгладимое впечатление от моего пребывания в Москве: решающее значение того, что происходит сейчас в России, не может быть понято и схвачено в политических или экономических терминах, а обнаруживается в изменении необычайной важности — изменения в интеллектуальных и моральных ориентациях народа, в его культурной трансформации. Я боюсь, что это впечатление сильно отличается от представлений как приверженцев, так и врагов большевистского режима, но оно прочно отпечаталось в моем сознании, и я не могу не написать о нем так, как это есть на самом деле.

Поиск по сайту: