II. Страна в постоянном движении

В своей первой статье я попытался передать то общее чувство, которое возникло у меня при встрече с жизнью в России, какой я увидел ее в Ленинграде. Вероятно, было бы проще (и, возможно, поучительнее) отказаться от попытки передать некое единственное, всеобъемлющее впечатление, а постараться последовательно зафиксировать все мысли и эмоции, возникающие в ходе тех или иных встреч. Но выполнение этой задачи осложнялось тем, что кратковременность пребывания в стране, отсутствие широких контактов и незнание языка не позволяли получить достаточно точной информации. Сколько людей, с которыми общаешься, столько и мнений, даже о вещах, которые кажутся вполне очевидными, или, напротив, сталкиваешься с весьма уклончивыми ответами. (По какой-то причине это последнее наблюдение более характерно для ленинградских впечатлений, нежели для московских. Некоторые вещи, о которых в Ленинграде говорили только шепотом, объявлялись в Москве во всеуслышание, а атмосфера умолчания сменилась там открытыми дискуссиями. Не знаю почему так сложилось, но возможно, что пелена прошлого с его безжалостностью и беспощадностью все еще висит над одним городом, в то время как энергия, устремленная в будущее, сконцентрировалась в другом.)

Например, хотя интересуешься не только экономическими условиями в стране, все равно возникает естественное любопытство, как обстоят дела в этой области и появляется множество вопросов. Здесь много магазинов, продающих покупателям товары на все вкусы и за деньги, и извлекаемая прибыль имеет такое же значение, как в любом магазине в любой другой части мира. Интересно, как они снабжаются и управляются? Сколько из них государственных, сколько кооперативных, и каковы взаимоотношения кооперативов и государства? Как обеспечивается их честная подотчетность обществу? Какими способами привлекает государство предпринимателей на свою сторону? Вопросы кажутся вполне естественными и невинными. Но оказалось не так-то легко найти на них ответы, либо те ответы, которые мы получали, просто не согласовывались друг с другом. Частично этому можно дать весьма простое объяснение: как правило, я не обращался к людям, хорошо информированным по данным проблемам, а каждый путешественник знает, как легко в любой точке мира набрать неверную информацию. Существует еще одна причина, которая представляется мне чрезвычайно важной и которую следует знать и принимать во внимание, пытаясь оценивать события в России. Ее можно проиллюстрировать ответом на вопрос о кооперативных магазинах, который я там часто получал. Мне говорили, что фактически они являются государственными магазинами, но под другим названием. Позже, получив доступ к авторитетным источникам, я выяснил, что дело обстоит как раз наоборот: кооперативное движение не только выросло в восемь раз со времени его многообещающего зарождения накануне мировой войны, но и совершенно автономно и управляется по классическому рочдельскому типу [209]. Возможно, что с иной точки зрения, отличной от той, что сложилась у меня за время моего пребывания в России, любое сообщение о развитии и перспективах кооперативных предприятий в стране было куда более значительным и весомым, чем то, о чем мне приходится говорить. Я не экономист и, обращаясь к данному вопросу, я не ставил себе целью дать экономическую информацию. Но я извлек из своего опыта (который в этом отношении можно считать типичным для целого ряда аналогичных ситуаций) вывод о необходимости точно указывать дату того или иного суждения о положении в Советской России, поскольку есть все основания верить, что та неточная информация, которую я получил о статусе кооперативных предприятий, подавалась мне совершенно искренне, но была основана на представлениях об условиях их деятельности, существовавших несколько лет назад. Действительно, было время, когда вся промышленная структура России была настолько дезорганизована мировой войной, блокадой и гражданской войной, что правительство практически полностью взяло на себя управление кооперативами. (Но важно знать, что даже в тот период кооперативы ревностно охраняли свою независимость, формально голосуя за меры, предпринимаемые правительством как если бы это были их собственные решения.) Положение дел давно изменилось: свободное и управляемое демократическими методами кооперативное движение обрело новую жизнеспособность, подчиняясь, конечно, контролю над ценами со стороны государства. Но представления и убеждения, сформировавшиеся в тот период, получили широкое распространение и существуют до сих пор. Если бы я не был уверен в том, что описанный случай типичен, причем типичен настолько, что большая часть информации о Советской России фактически является всего лишь воспоминаниями о тех ситуациях, которые когда-то имели место, то я не стал бы так подробно об этом писать.

Необходимость точного указания времени появления каждого высказывания о положении в России, если стремиться иметь какой-то критерий их оценки, является свидетельством наиболее широко распространенного факта или силы (а она гораздо важнее большинства так называемых «фактов», даже если они действительно факты), указывающих на ту степень постоянного движения, стремительного изменения, колебания, в котором находится Россия. Если бы я больше ничего не узнал, то по крайней мере я научился бы относиться с исключительной подозрительностью ко всем общим рассуждениям о России. Даже если они полностью соответствуют положению дел в 1922 или 1926 году, они могут уже не иметь никакого отношения к 1928 и, возможно, приобрести лишь антикварное значение к 1933 году. Как часто объясняли мне иностранцы, живущие в стране, в решении своих внутренних проблем Россия кое-как сводит концы с концами. Только во внешней политике наблюдается какая-то последовательность и целостность. В устах тех, кто с симпатией и пониманием относится ко всему происходящему в России, это звучит похвалой, ибо постоянное движение является признаком того, что люди, занимающиеся управлением страной, реалистически смотрят на вещи и стремятся приспособиться к существующим условиям и потребностям. Для тех, кто питает неприязненное отношение, это утверждение является свидетельством недееспособности руководства, которое не имеет своей определенной позиции даже по самым важным вопросам. Но как ни интерпретировать факт постоянного изменения, с одобрением или нет, он очевиден и значителен. Поскольку представления (которые, признаюсь, я сам разделял до моей поездки) о косности и неизменности положения в России широко распространены, я счел необходимым сделать максимальный акцент на этом факте постоянного изменения и движения.

Мое мнение относительно жесткости положения в России оказалось наиболее противоречащим фактам, но далеко не единственным. Есть и другие мнения, которые, к счастью, я не разделял и которые после моей поездки кажутся еще более абсурдными. Одно из них заключено в вопросе, который мне часто задавали до и после поездки: как наша группа отважилась поехать в Россию? Можно подумать, что жизнь там совершенно дикая, беспорядочная и небезопасная. С интеллигентными людьми вроде бы неловко говорить об этом представлении, но оно настолько распространено, что я уверен, мое свидетельство в пользу упорядоченной и безопасной жизни в России будет встречено с недоверием доброй половиной европейской и американской публики. Несмотря на секретную полицию, судебные следствия, аресты, переселение нэпманов и кулаков, ссылку противников партии, включая оппозиционеров из ее собственных рядов, для широких масс жизнь течет упорядоченно, спокойно и благопристойно. Если бы я желал навлечь на себя негодования, я бы назвал целый ряд стран в Восточной Европе, путешествие по которым вызывает гораздо большее раздражение. Пожалуй, в Европе нет другой такой страны, где внешнее течение жизни было бы столь прочным и спокойным. Даже беспризорники, — излюбленная тема многочисленных рассказов о России — куда-то подевались с улиц больших городов.

И еще одно напутствие кажется сегодня совершенно юмористическим: наши добрые друзья часто уверяли, что нас обманут, обещая показать достопримечательности. Конечно, трудно, живя в одной обстановке, воображать нечто о положении в далекой и незнакомой стране, но сейчас мне кажется, что вовсе не надо обладать богатым воображением, чтобы понять: русские сами без особых хлопот могут организовать показ достопримечательностей и произвести впечатление на несколько сотен или тысяч иностранных туристов. Те места, которые нам «показывали», а Ленинградское общество культурных связей подготовило чрезвычайно интересную программу, — были действительно достопримечательностями в том смысле, что они были достойны того, чтобы их показать. Я надеюсь, что они были лучшими в своем роде представителями того, что пытается делать новый режим. Посредственность же есть повсюду и не надо путешествовать за тысячу миль, чтобы ее увидеть. Но она существует как бы сама по себе, либо в силу исторических условий, подобно старым дворцам и сокровищам, либо в силу необходимости. Некоторые дома отдыха для рабочих на одном из островов на Неве имеют весьма небрежный вид: старые дворцовые постройки, используемые под летний рабочий клуб, кажется, не выполняют никаких активных функций. Разрекламированная «стенная газета», когда перевели ее содержание, оказалась больше похожей на то, что в другом месте назвали бы менее амбиозно доской объявлений. Но подобные эпизоды лишь ярче высвечивали жизнеспособность других организаций и веселую непосредственность «стенных газет» в детских домах и колониях.

Из всех «достопримечательностей», содержащихся в программе, одно произвело наиболее глубокое впечатление. Это посещение детской колонии в бывшем летнем дворце Великого князя в Петергофе, что вверх по Неве от Ленинграда. Именно в этом месте белогвардейские армии ближе всего подошли к Ленинграду. Здания местами разрушены во время военных действий и до сих пор полностью не восстановлены, поскольку этим занимаются только сами дети и их учителя, некоторые части колонии нуждались в горячей воде и побелке. Две трети детей, живущих здесь, — бывшие беспризорники, сироты, беженцы, подобранные прямо на улицах. В существовании таких сиротских приютов нет ничего удивительного или уникального. Я не рассматриваю их как свидетельство какой-то особой заботы большевистского правительства о детях. Скорее как свидетельство врожденного качества русских, оно производит гораздо большее впечатление, чем я могу выразить словами. Нигде в мире я не видел так много разумных, счастливых, умно занятых делом детей. Их не выстраивали для инспекций. Мы ходили по территории колонии и повсюду находили их занимающимися различными летними делами — садоводством, пчеловодством, ремонтом зданий, теплицей для цветов (ее построили и сейчас работают в ней самые трудные ребята, которые разрушали все, что попадало им под руку), изготовлением несложных инструментов и сельскохозяйственных орудий и т.д. На меня произвело впечатление не столько то, что они делали, сколько их поведение, отношение ко всему происходящему, — я не могу его передать, просто не хватает литературного мастерства, но впечатление сохранится навсегда. Даже если дети самые благополучные, картина все равно была бы замечательной, ибо ни с чем подобным я еще не сталкивался. Когда же я узнал почти невероятные и невообразимые истории их прежней жизни, я проникся глубочайшим восхищением способностями народа, из которого они вышли и их непоколебимой уверенностью в том, что они смогут выполнить задуманное. Я полностью отдаю себе отчет в несоответствии между широтой моих обобщений и ограниченностью опыта, на котором они основываются. Но этот опыт не был единственным в своем роде, поскольку он подтверждался, хотя, может быть, не столь полно, в каждом детском и юношеском учреждении, которые я посетил. Во всяком случае, я должен был высказать эту мысль. В ней, на первый взгляд, звучит преувеличение, но оно должно по крайней мере свидетельствовать о глубине моего впечатления от присущих русским людям способностей, от освободительной силы Революции, от разумности и сочувствия, самыми мудрыми и преданными делу мужчинами и женщинами, каких мне только посчастливилось встретить в жизни, от новых условий для образования и воспитания».

Поскольку я опираюсь лишь на непосредственные впечатления, а не результаты систематического исследования, я закончу свой рассказ, выбрав еще два из них», возникших независимо от официальной программы. В течение нескольких дней отдыха накануне приезда в Ленинград группы наших коллег из Америки мы провели немало часов в Эрмитаже. Об этой европейской сокровищнице нет необходимости подробно говорить. Но нельзя не сказать о людях, посещающих музей, — крестьянах, рабочих, взрослых, которых здесь больше, чем молодежи. Они приходят сюда группами от тридцати до пятидесяти человек во главе с энергичным и живым экскурсоводом. Каждый день мы видели двадцать-тридцать таких групп. Ничего подобного невозможно встретить ни в одной стране мира. И это не единичное явление. Оно повторялось в каждом посещаемом нами музее, будь то художественный, научный или исторический. Вопрос, возникший у меня в первый же день, самый важный из всех и раньше не приходивший мне в голову: а была ли вообще Революция?, со временем превратился в навязчивую идею. Может быть, из всего того, что происходит сейчас в России, главное — не попытка экономических преобразований, а стремление использовать эти экономические изменения в качестве средства для развития культуры народа, особенно эстетической, в таких масштабах, каких мир еще не знал.

Легко вообразить недоверие, которое может вызвать это утверждение в головах тех, кого кормят только рассказами о разрушительной деятельности большевиков. Но я обязан честно описать крах расхожих представлений иностранца, имевший место в случае со мной. Эта борьба за воспитание и образование может закончиться неудачей; ей приходится сталкиваться с огромными препятствиями; и она слишком подвержена пропагандистским тенденциям. Но, по моему мнению, эти последние тенденции начнут отмирать по мере того, как Советская Россия будет чувствовать себя все более свободной и уверенной в реализации своего предназначения. Как бы то ни было, эта главная попытка благородна и героична и свидетельствует о такой демократической вере в человеческую природу, с которой не могут сравниться самые амбициозные претензии демократий прошлого.

Скажу еще об одном впечатлении, которое я вынес из посещения народного Дома культуры. Это новое чудесное здание в рабочем квартале, окруженное спортивными площадками. В нем расположены театр, четыре актовых зала, полсотни комнат для клубов, отдыха, игр, помещения для руководства профсоюзов. Стоит он два миллиона долларов. Ежедневно в вечернее время его посещает в среднем около пяти тысяч человек. Возможно, вы подумали, что дом культуры построен и контролируется правительством? Ничего подобного. Он создан добровольными усилиями профсоюзов, члены которых отчисляют два процента заработной платы на его содержание, и здесь протекает их коллективная жизнь. Обслуживающий и управленческий персонал выбирается самими членами профсоюзов. Контраст увиденного в Ленинграде с бездеятельностью наших рабочих и квазифилантропическим характером аналогичных заведений в моей стране оставил неприятный осадок. Правда и то, что этот Дом культуры, а в Ленинграде есть еще один, не имеет внутренней связи с коммунистической теорией и практикой. Подобный Дом культуры может существовать в любом крупном индустриальном центре. Но факт остается фактом: таких Домов культуры нет ни в одном даже более высокоразвитом индустриальном центре. Он есть в Ленинграде, но такого нет в Чикаго или Нью-Йорке, и он существует в обществе, которое, как считается, жестко управляется государством на основе догматической теории, и является свидетельством жизнеспособности организованной добровольной инициативы и совместных усилий. Что это все значит? Если бы я знал ответ, то, возможно, у меня был бы ключ к пониманию того, что происходит сейчас в Советской России.

Поиск по сайту: