Ленинград дает ключ к разгадке

Переименование Петрограда в Ленинград, несомненно, является символом, но символом чего — здесь ум теряется в догадках. Иногда оно кажется символом конца, неким полным переселением душ. Временами оно наполняется какой-то язвительной иронией. В самом деле, можно вообразить, как враг нынешнего режима нашел бы злобное удовлетворение в том, что этот запущенный, обтрепанный город окрещен именем Ленина. Его приходящий в упадок, несущий на себе печать разложения, вид был бы для него самым красноречивым комментарием к претензиям большевиков на провозглашение нового и лучшего мира. Но понимаешь и то, что город не просто нес на себе имя Петра, энергией и волей которого он был вызван к жизни. Все в городе говорит о его творческой неуспокоенности. Возможно, царь Петр и в самом деле был, как его часто теперь называют, Первым Большевиком, а Ленин — его подлинным преемником и наследником.

Как бы то ни было, несмотря на неряшливость города, чьи украшенные лепкой стены с облупившейся краской, — не более, чем превратившееся в лохмотья великолепное платье, возникает впечатление движения, жизни, энергии. Люди выглядят так, словно с них сброшен какой-то тяжелый, давящий груз, словно они вновь осознали в себе освобожденные силы. Мне рассказывали, что Анатоль Франс, приехав в Россию, отказался собирать статистические данные, исследовать «условия». Он просто ходил по улицам, чтобы составить свои представления, наблюдая за лицами и жестами людей. Поскольку я никогда не был в России, мне не с чем было сравнивать увиденное. Однако я видел простых людей в других странах, и невозможно было поверить, что это невольно передающееся ощущение новой жизни было иллюзией. Я склонен доверять тому, что я читал о России: что здесь огромное множество мужчин и женщин живут в безысходной и подавляющей нищете, а многие тысячи — в ссылке. Но множество людей, гуляющих по улицам, собирающихся в парках, клубах, театрах, посещающих музеи, — это тоже реальность, точно такая же, как и их непокоренный, независимый вид. Невольно возникает мысль о том, что первая реальность принадлежит прошлому как частное явление революции, а вторая — настоящему и будущему как сущность Революции с ее освобождением отваги, энергии и уверенности в жизни.

В первые дни моего пребывания в Ленинграде я был захвачен вихрем впечатлений. Привыкание было трудным: я постоянно пребывал в состоянии какого-то ошеломления. Но постепенно сложилось вполне определенное ощущение, которое больше не покидало меня и полностью подтвердилось последующими впечатлениями. Вообще я слишком много слышал о коммунизме, Третьем Интернационале и в сущности слишком мало о самой Революции, и слишком много о большевиках, при всем том, что последняя революция была совершена по их инициативе. Теперь-то я понимаю, что любой школьник, изучающий историю, должен знать, что силы, высвобождаемые революцией, не являются функцией (в любом математическом смысле) усилий, и еще меньше мнений и надежд тех, кто приводит в движение локомотив событий. Раздраженный тем, что я не учел эту очевидную историческую истину, разбираясь в событиях, происходящих в России, я сваливал свою вину за их неверное истолкование на других: я возмущался приверженцами и апологетами, так же как и критиками и врагами большевизма и коммунизма, которые своими бесконечными разговорами и писаниями о них дезориентировали меня, оставив в полном неведении относительно одного из наиболее основополагающих фактов революции, на который они намекали, но о котором почти ничего не говорили, называя его скорее психологическим и нравственным, нежели чем просто политическим и экономическим: революцию в отношении людей к нуждам и возможностям жизни. В этой реакции я, возможно, склонен недооценивать важность теорий и ожиданий, которые, очевидно, нажали на спусковой крючок и освободили сдерживаемые силы. Я все еще с трудом пытаюсь сформулировать точное значение коммунистической формулы и большевистских идеалов в современной жизни страны: но я склонен полагать, что не только нынешнее состояние коммунизма (т.е. его не-существования в любом буквальном смысле), но даже и его будущее имеет меньшее значение, освобождения людей к самосознанию как определяющей силы в формировании их конечной судьбы.

Такое заключение может показаться абсурдным. Оно действительно противоречит как тем, для кого марксистская ортодоксия составляет все значение Русской революции, так и тем, кто усвоил традиционное представление о большевистской России. Однако никоим образом не желая умалить значение судьбы большевистского марксизма для России и всего мира, я твердо убежден, что эта фаза событий вторична по отношению к чему-то другому, что только и может быть названо революцией. То, что существующее положение вещей не есть коммунизм, а только переход к нему; то, что диктатура пролетариата есть лишь аспект классовой борьбы, антитезис к тезису диктатуры буржуазного капитализма, существующего в других странах; то, что она обречена на исчезновение в новом синтезе, — это говорят нам и сами коммунисты. Нынешнее состояние — состояние перехода, этот факт столь очевиден, что нетрудно с ним согласиться. То, что это с необходимостью является состоянием перехода к точной цели, намеченной марксистской философией истории — есть ни что иное, как догмат, который перед лицом новых, пробудившихся к жизни сил, начинает отдавать устаревшей, избитой абсолютистской метафизикой и изжившими себя теориями «прямой линии» и однонаправленной «эволюции».

Но есть еще одно впечатление, пожалуй, более яркое и выразительное. Конечно, можно предварить, что коммунизм в какой-либо форме может быть смыслом нынешнего «перехода», сколь бы ни были незначительны свидетельства его действительного существования. Но невольно возникает такое чувство, что если коммунизм вообще когда-нибудь возникнет, то не в силу реализации выработанной и превращенной ныне в стереотип формулы марксистской философии, а в силу того, что нечто подобное ему созвучно людям, которых революция пробудила к осознанию самих себя, и он будет создан именно в той форме, которая будет продиктована их собственными желаниями. И если он потерпит неудачу, то это произойдет потому, что пробужденные революцией силы слишком стихийны и неуправляемы, чтобы приспособиться к формуле, созданной на основе теоретических положений, которые к данной ситуации не имеют непосредственного отношения, кроме одного, возможно, обладающего безусловным значением, — положения о необходимом «законе» исторического изменения.

В любом случае коммунизм, если судить по тем впечатлениям, которые оставляет Ленинград, расположен в весьма отдаленном будущем. И не потому, что нынешние руководители рассматривают современную ситуацию как лишь первый шаг к нему, а потому, что в экономике преобладает товарно-денежная система во всех ее проявлениях. Мы нередко размышляли над тем, какими бы были наши впечатления, если бы мы приехали в Ленинград, ничего не зная о свершившихся там событиях и не строя никаких прогнозов относительно его современного экономического положения. Конечно, нельзя было полностью лишить себя уже имевшихся предположений, чтобы ответить на все вопросы. И тем не менее я почувствовал, что по сравнению с действительным психологическим и нравственным отличием сложившейся здесь ситуации от ситуации во всем остальном мире, экономическое положение мало чем отличается от положения в любой европейской стране, не возродившейся от обнищания — следствия международной и гражданской войны, блокады и голода.

Первым впечатлением было впечатление бедности, но не в смысле непосредственной нужды. Это было скорее ощущение того, что все одинаково бедны, как будто бы коммунизм состоял в том, что все разделяют какую-то общую долю. Однако потребовалось не так много времени, чтобы глаз начал различать и существенные отличия. По одежде и манере держаться без труда можно выделить по крайней мере четыре класса или разряда, которые встречаются в любом крупном городе мира. Правда, крайности не так ярко обозначены, особенно на полюсах роскоши и крайней бедности. Классы сливаются друг с другом в гораздо большей степени, чем, скажем, в Нью-Йорке или Лондоне. Но различия все-таки явно присутствуют. Возле некоторых магазинов стоят длинные очереди, особенно возле тех, где продаются продовольственные товары, но нигде нет признаков отчаяния. Люди хорошо выглядят. Театры, рестораны, парки, места для развлечений, стоят не дешево, вместе с тем заполнены людьми. В витринах магазинов множество товаров, которые можно увидеть повсюду, хотя их качество больше ассоциируется с дешевыми распродажами. Детские игрушки и недорогие украшения привлекают, как и везде, большие толпы народа. Вероятно, все имеющиеся деньги, — а я уже говорил о том, что в стране если не в количественном, то в качественном отношении существует чисто денежная экономика, находятся в свободном обращении.

Я ограничился впечатлениями первых дней, по крайней мере теми из них, которые были углублены и подкреплены последующими событиями, впечатлениями, возникшими сразу и непосредственно без влияния каких-то вопросов, объяснений и обсуждений. Специальные знания, полученные позже в результате более определенного и целенаправленного исследования, предстали из этих первых впечатлений в ином свете. Скажем, стало известно, что люди свободно тратят деньги на развлечения и необходимые для себя вещи по той главной причине, что весь политический контроль в стране направлен против личных накоплений, что деньги считаются средством сиюминутного удовольствия, а не орудием будущего действия. Аналогичным образом, если уйти от поверхностного восприятия, то первое впечатление сходства экономической системы России с экономикой любой другой страны, разоренной войной, меняется под воздействием того знания, что хотя существующий строй является капиталистическим, это скорее государственный, нежели частный капитализм. Однако эти последующие изменения во взглядах не перечеркнули первые впечатления, а, пожалуй, способствовали их превращению в устойчивые представления. В конечном итоге во мне произошла вполне определенная и полная перемена в ранее сложившихся мнениях и предубеждениях. На первый план выдвинулось ощущение огромной человеческой революции, которая принесла с собой, а точнее, сама стала гигантским взрывом жизненной силы, отваги, уверенности в жизни, а представление о том, что революция является по своей сути экономической и промышленной, ушло на задний план, и не потому, что с этой точки зрения она, несмотря на свои успехи, не имеет никакого значения, а потому, что оказалась не столько причиной человеческой, психологической революции, сколько ее побочным продуктом. Возможно, дома я не смог прийти к этим выводам по причине собственной недалекости, хотя, если оглядываться назад и рассматривать все происходящее в свете истории, то такой вывод представляется наиболее очевидным. Но поскольку шумиха вокруг экономики, поднимаемая, как я уже сказал, и защитниками и противниками большевизма, может ввести в заблуждение других, как это произошло со мной, лучшее, что я могу сделать, — это передать собственное впечатление, столь же ошеломляющее, сколь и неожиданное, что самым выдающимся фактом в России является революция, высвободившая человеческие силы в таких беспрецедентных масштабах, что это делает ее событием исключительного значения не только для страны, но и для всего мира [208].

Поиск по сайту: