ПРИРОДА, МУЖЧИНА И ЖЕНЩИНА 1 страница

Моим любимым звездам, солнцу и луне;

океану, воздуху и тишине пространства;

джунглям, ледникам и пустыням,

мягкой земле, чистой воде и огню в моем очаге.

Одному водопаду в горном лесу;

ночному дождю на крыше и на широких листьях,

траве на ветру, шумным воробьям в кустах и глазам, которые делают светлым этот день.

Предисловие

сматривая свою библиотеку, я иногда испытываю стран­ное беспокойство при мысли о том, как легко мои книги попадают в ту или иную категорию. В большинстве этих книг речь идет о философии, психологии и религии, и представлены в них точки зрения практически всех великих культур. Однако с совершенно невыносимым однообразием каждая из них мо­жет быть отнесена к одной из философских или теологических противоположностей, и лишь изредка в них можно встретить благоразумный компромисс который едва ли может вдохно­вить читателя. Просматривая свои книги одну за другой, я вижу, как легко их можно классифицировать как идеалистические и материалистические, виталистические и механистические, ме­тафизические и позитивистские, тогда как работы, в которых я пытался синтезировать эти крайности, содержат очень много оговорок и поэтому кажутся собраниями банальностей и сенти-ментальностей.

Создается впечатление, что в основе всех философских противоположностей лежит разделение мнений относительно двух полюсов человеческого мышления — Духа и Природы. Одни недвусмысленно выступают «за» одну крайность и «про­тив» другой. Другие отстаивают одну крайность, отводя другой второстепенную роль. Третьи пытаются свести два полюса вое­дино, однако их мышление при этом движется в столь жестких рамках, что в конце концов оказывается, что сторонники син­теза, сами того не подозревая, стали выразителями одной из крайностей. Несомненно, ни один здравомыслящий философ

ПРИЮДА, МУЖЧИНА И ЖЕНЩИНА __________________

не может утверждать, что свободен от этих рамок и в то же время говорит что-то осмысленное. Ведь любое обсуждение сводится к жонглированию категориями, и поэтому стремле­ние выйти за пределы категорий, как правило, равносильно прекращению обсуждения.

Однако дело не только в категориях, логике и философс­ких разногласиях. Противопоставление духа и природы опира­ется также на чувства и жизненный опыт. С тех пор как я начал изучать эти вопросы, меня всегда удивляло, почему сторонни­ки жизни в Духе настолько неуютно чувствуют себя в своем теле и на природе, ведь даже в тех случаях, когда природа для них не тождественна злу, они, кажется, недооценивают ее. Иногда я сочувствовал дерзкому языческому протесту против бестелесной духовности, но никогда не присоединялся к нему, потому что последнее слово его философии — «наслаждайся жизнью, пока это возможно» —всегда приводит к разочарова­нию или же к недалекому утопизму, который через некоторое время приводит к разочарованию. Кроме того, этой фило­софии нечего сказать неизлечимо больным, жертвам несчаст­ного случая, бедным и умирающим.

Однако является ли восторг бестелесного духа альтернати­вой плотским радостям? Я все больше убеждаюсь, что сторон­ники этих философских противоположностей исходят из од­них и тех же предпосылок, которые, как правило, не осознают­ся. Более того, эти предпосылки подкрепляются такими соци­альными институтами, как структуры языка и распределение ролей, —чаще всего влияющими на нас бессознательно. Таким образом, типичный святой и типичный грешник, аскет и слас­толюбец, метафизик и материалист подчас имеют так много общего, что их разногласия выглядят довольно поверхностны­ми. Подобно чередующимся жару и холоду, они являются сим­птомами одной и той же лихорадки.

Но бессознательные предпосылки проясняются, когда мы пытаемся понять культуры, удаленные от нашей. У истоков этих культур также лежат определенные предпосылки, но когда мы сравниваем эти культуры с нашей собственной, основопо­лагающие отличия в конце концов проявляются. Это особенно

ПРЕДИСЛОВИЕ

верно в отношении обществ Дальнего Востока, потому что их высокоразвитые цивилизации были до недавнего времени практически изолированными от Запада и поэтому развили структуры мышления и языка, разительно отличающиеся от соответствующих структур индо-европейского происхожде­ния. Поэтому значимость изучения китайского языка и мыш­ления не только в том, что это позволяет нам общаться с китай­цами, — каким бы важным ни было это общение. Изучение китайского много говорит нам о нас самих, потому что из всех высокоразвитых мировых культур китайская наименее похожа на нашу в своем образе мышления.

Поэтому меня всегда радовало, что китайская философия не укладывается в рамки западной, и даже индийской мысли, и это особенно верно в отношении проблемы духа и природы. Ведь в китайской мысли нет категорий, соответствующих духу и природе в нашем понимании. Конфликт между духом и при­родой здесь едва ли когда-нибудь существовал, и поэтому ки­тайская культура дает нам самую «натуралистическую» живо­пись и поэзию, которые являются в то же время наиболее «оду­хотворенным» искусством.

Между тем настоящая книга не является формальным из­ложением китайской философии природы. Последнюю я под­робно обсудил в своей предыдущей книге «Путь Дзэн»*, и кро­ме того, она замечательно рассмотрена Джозефом Нидэмом в его труде «Наука и цивилизация в Китае». В этой книге я не стремлюсь излагать или сопоставлять философские системы, а хочу лишь поразмышлять о проблемах современного человека в свете отношения китайцев к природе, которое отразилось в мировоззрении Лао-цзы и Чжуан-цзы. Злободневность проб­лем, возникающих в связи с отношением человека к природе, а также направленность книги, надеюсь, достаточно полно об­суждены во Введении, которое следует сразу же за Предислови­ем. В нем я также объяснил, почему проблема отношения чело­века к природе перекликается с проблемой, обсуждение кото­рой всегда вызывало неловкость у представителей нашей ду­ховности, — с проблемой отношения мужчины к женщине.

* «София», Киев, 1993 г.

ПРИРОДА, МУЖЧИНАМ ЖЕНЩИНА

Поскольку в настоящей книге я, не скрывая этого, «мыслю вслух», хотелось бы повторить здесь соображения, высказан­ные в Предисловии к моей книге «Высшая тождественность»: «Я не считаю стремление любой ценой отстаивать свои взгляды неотъемлемой добродетелью философа. Очевидно, «мыслить вслух» многим не позволяет нечто вроде духовной гордыни. Такие люди публикуют в печати только те утверждения, за которые они готовы стоять насмерть. Но философия, как и другие науки, есть социальная функция, потому что человек, по существу, не может мыслить независимо. Поэтому, когда он обнародует свои мысли, он не только вносит вклад в коллек­тивные знания, но и учится на критических отзывах. Таким образом, когда я иной раз допускаю слишком догматичные и самоуверенные высказывания, я делаю это во имя ясности из­ложения, а вовсе не потому, что хочу прослыть пророком».

На Западе бытует мнение, что интеллектуальные и фило­софские изыскания менее ценны для общества, чем практичес­кие, технологические достижения. Есть опасность, что это рас­хожее мнение будет принято за восточную идею о том, что подлинное знание невербально и находится за пределами лю­бых концепций. Однако наши действия почти всегда соответс­твуют представлениям о ценностях и конечных целях. Между тем пока эти представления остаются бессознательными, они могут оказаться «плохой философией», следуя которой мы по­терпим неудачу в практических начинаниях. Так называемый «антиинтеллектуализм» Востока лежит настолько же выше мышления, насколько недалекий прагматизм не дотягивает до него. Высшего знания не может достичь тот, кто делает предпо­сылки своего поведения бессознательными, называя это «жер­твоприношением интеллекта». Освободиться от влияния лож­ных представлений могут лишь те, кто уходит к истокам мыш­ления и познает свою подлинную природу.

Алан У. Уотс Милл-Уэлли, Калифорния, фев­раль, 1958

ВВЕДЕНИЕ

квозь прозрачную воду видна россыпь разноцветной галь­ки, над которой неподвижно висят крохотные мальки. Они практически неподвижны на фоне серебристой ряби сол­нечного света, отражающегося от поверхности воды, и лишь изредка совершают молниеносные движения. Поначалу заме­тить их можно лишь по теням на дне ручья. Эту пленительную картину, которая остается неизменной уже, возможно, два мил­лиона лет, можно наблюдать часами, забыв о времени и о наших беспокойных буднях. Порой эта картина заставляет наше сердце сжиматься от странного сплава радости и грусти при мысли о том, что нас окружает прочный, устойчивый мир, от которого мы почему-то оторваны.

Однако это чувство длится недолго, потому что мы знаем, как все обстоит на самом деле. Мы знаем, что мальки резвятся в постоянном страхе за свою жизнь и зависают в толще воды, чтобы оставаться невидимыми. Мы знаем, что они мгновенно приходят в движение, потому что каждый из них — это плот­ный комочек нервов, реагирующий на едва заметный признак опасности. Мы знаем, что «любовь к природе» — это всего лишь сентиментальное очарование поверхностным, тогда как на самом деле чайки, летая в небе, не наслаждаются полетом, а высматривают рыбу; золотистые пчелы, сидя в лилиях, не меч­тают, а выполняют рутинную работу по сбору меда, как квар­тирные агенты собирают деньги за проживание; а белочки, ко­торые, как нам может показаться, свободно и радостно скачут по ветвям, — это всего лишь пушистые шарики безотчетных

ПРИЮДА, МУЖЧИНА И ЖЕНЩИНА

желаний и страхов. Мы знаем, что трезвый рационализм, свет­ские традиции и спокойное течение человеческой жизни — это тонкая корка привычек, скрывающих сильные эмоции, спра­виться с которыми большинству из нас не под силу, тогда как человеческое общество — первый привал, который жизнь сде­лала в ходе изнурительного восхождения вверх, оставив позади мир постоянного страха и борьбы.

Однако мы лишь думаем, что это так, потому что в дейс­твительности эта здравая, реалистичная картина мира не менее надуманна, чем романтические сюжеты пасторальной поэзии. Наши представления о природе в значительной мере являются данью интеллектуальной и литературной моде, потому что мы очень далеки от окружающего мира. Это отмежевание от мира еще больше усиливается в нашу эпоху в культурной среде, ко­торая приучила нас к глубокому убеждению, что мы должны отойти от принципов, до настоящего времени управлявших эволюцией жизни.

В наше время люди верят, что сложные и естественные процессы природного саморегулирования, которые породили жизнь и человека, впредь не должны управлять миром. Когда в ходе эволюции мира возник человеческий разум, начал рабо­тать совершенно новый принцип порядка. Считается, что на­чиная с этого времени жизнь не может просто случаться; мы должны контролировать ее любой ценой. На пути к этой цели человеческий интеллект не может больше полагаться на врож­денную мудрость тела, хотя сам является ее порождением. Он должен стоять особняком, полагаясь только на себя. Как бы мы к этому ни относились, человек — вернее, сознательный разум человека, — начиная с этого времени, должен управлять ми­ром.

Если принять во внимание, как мало человек знает о себе, подобный вывод покажется нам слишком поспешным. Обще­известно, что такие науки о разуме, как психология и невроло­гия, только совсем недавно выбрались из стадии любительских наблюдений. Таким образом, с нашей стороны очень самона­деянно считать, что мы, зная о сознании и о разуме так мало, способны делать правильные выводы о роли сознательного ра-

ВВЕДЕНИЕ

зума и о том, можно ли этому разуму доверить руководящую роль в управлении миром. Именно это незнание себя и проис­текающее из него отчуждение от мира лучше всего объясняют нашу оторванность от природы. Мы как будто разделены на центр сознательного внимания, называемый «я», с одной сто­роны, и сложную органическую систему, которую мы знаем только как набор невыразимых чувств и абстрактных биологи­ческих терминов, с другой. Эту последнюю составляющую мы называем «мной». В течение всей истории своего существова­ния так называемый западный человек был полностью оторван от своего организма и его естественного окружения. Христиан­ская философия, знающая так много о природе Бога, едва ли может сказать что-то вразумительное о природе человека. Под­робные определения Святой Троицы резко контрастируют с туманными немногословными описаниями человеческой ду­ши и духа. И хотя принято считать, что тело человека есть творение рук Божьих и, стало быть, представляет собой что-то хорошее, фактически оно считается территорией Дьявола, и поэтому изучение человека, как правило, сводилось к изучению его пороков. Следует отметить, что в этом отношении психоло­ги ушли не далеко от теологов.

Дело в том, что ученые, объявив о своей приверженности натурализму, по-прежнему склонны рассматривать природу вне и внутри тела как сферу, в которой все должно быть подчи­нено рациональному разуму и перестроено в соответствии с его технологией. Самому же интеллекту, как предполагается, уда­лось каким-то образом отделиться и возвыситься над организ­мом, который он теперь должен улучшать. На практике же, техническое рациональное сознание столь же чуждо не только естественному человеку, но и сверхъестественной душе. В обо­их случаях природа и естественный человек оказываются внешними объектами, которые тем самым отделены от субъек­тивного наблюдателя. Ведь если люди ориентируются только на объективные знания, они никогда не познают себя, субъект. Таким образом, у нас возникает ощущение, что мы знаем вещи только извне, а не изнутри, что мы постоянно сталкиваемся с миром поверхностей внутри поверхностей внутри поверхнос-

ПРИРОДА, МУЖЧИНА И ЖЕНЩИНА __________________

тей. Поэтому не удивительно, что на! ни представления о при­роде изнутри — всего лишь приблизительные догадки.

Однако характер научного мышления в наши дни далеко не такой властный и агрессивный, каким он был в начале века. Это можно объяснить так: увеличение знаний сопровождается осознанием неведения. В то же время, даже если мы рассуждаем с самой холодной интеллектуальной точки зрения, нам стано­вится ясно, что человек не живет в разделенном мире. Мы приближаемся к пониманию, что жесткое деление на дух и материю, ум и тело, субъект и объект, контролирующего и контролируемого — это всего лишь неуклюжая языковая ус­ловность. Последняя представляет собой неуклюжее и обман­чивое средство описания мира, в котором события взаимозави­симы и подобны сети необычайно сложных и тонко сбаланси­рованных отношений. Эта сеть подобна бесконечному узлу, не имеющему свободного конца: она не может быть распутана и тем самым упорядочена.

Это не означает, что ум сводится к телу, а дух — к природе в ее традиционном понимании. У нас остается все меньше и меньше слов для обозначения веществ, сущностей и субстан­ций, поскольку ум и материя уступают место процессам. Объек­ты стали событиями. Мы говорим о них в терминах структур и конфигураций, и нам кажется, что вопрос «Из какого вещества сделана эта структура?» полностью лишен смысла. Однако важ­нее всего то, что мир взаимосвязанных отношений, в котором ни один объект невозможно понять в отрыве от других объек­тов, представляет собой нерасторжимое единство всего и вся. В таком мире человека невозможно рассматривать в отрыве от природы — как дух, принадлежащий другому миру и контро­лирующий этот мир извне.

Ведь человек—это завиток бесконечного узла, и стоит ему потянуть в одном направлении, как он обнаруживает, что его тянут в другом, причем он не может проследить место прило­жения усилия. Форма его мысли не позволяет ему понять это. У него есть представление о себе, субъекте, и о природе, объекте. Если он не находит источник импульса в какой-то одной части, это озадачивает его. Он не отдает предпочтения детерминизму

_______________________________________ ВВЕДЕНИЕ

или учению о свободе воли. Между тем источник путаницы как-то связан с организацией его мышления, а не с завитками узла.

Однако в современной атмосфере западной мысли пони­мание того, что человек всесторонне взаимосвязан с природой, очень часто воспринимают пессимистически. Подобные выво­ды умаляют достоинство общества, которое всегда мнило чело­века царем природы. Даже сейчас, несмотря на все предостере­жения, наше общество продолжает наращивать техническое могущество. Провозгласив философию жизни для будущего, на самом деле наше общество живет завтрашним или по край­ней мере послезавтрашним днем, потому что оно эксплуатиру­ет ресурсы земли и использует энергию радиоактивности, обла­дая лишь очень поверхностными представлениями о сложнос­ти всех связей. Но в самьш большой пессимизм повергает сов­ременного человека не то, что вселенной нельзя бездумно ма­нипулировать, а то, что состояние сознания, в котором мы пытаемся это сделать, есть иллюзия. Ведь если человек и приро­да неразрывно взаимосвязаны, самые возвышенные идеалы должны быть всего лишь рационализациями вожделения, ужа­са и слепого стремления к выживанию, которые, по нашему мнению, являются основными движущими силами природы.

Однако, не впадая в уныние, мы можем научиться видеть природу изнутри. Постижение нашей всесторонней взаимосвя­зи с природой очень важно, и поэтому постижение внутренне­го устройства бесконечного узла — самое важное из философ­ских открытий. Как уже говорилось, мы можем обнаружить, что наше представление о слепых движущих силах — всего лишь нелепый миф. Может ли быть так, что этот миф — всего лишь традиция антропоморфного мышления, которое просто впадает в противоположную крайность по отношению к старо­му представлению о том, что первопричиной мира была воля личностного и благого Бога?

Само представление о первопричине, мотивации и движу­щей силе может быть всего лишь интеллектуальным призра­ком, столь же неосязаемым, как слово «it» в предложении «It is raining». Грамматическая условность, требующая, чтобы глагол

ПРИРОДА, МУЖЧИНА И ЖЕНЩИНА

имел при себе существительное, может быть причиной нашей убежденности, что за каждым действием должна стоять моти­вация или движущая сила. Однако такие рассуждения могут усилить беспокойство, поскольку они наводят нас на мысль, что у вселенной нет мотивации вообще — и даже выживание не является таковой. Между тем мы привыкли считать, что нет ничего хуже полностью бесцельного мира.

Однако идея о бесцельности мира пугает нас потому, что она не полна. Цель свойственна человеку. Утверждать, что мир не имеет цели, означает говорить, что он неантропоморфен. Вот как говорится об этом в трактате «Дао дэ цзин»: Небо и земля не-человечны [жэнь].

Однако Лао-цзы продолжает: Мудрец не-человечен. (v)

Ведь то, что не-человечно, кажется нам бесчеловечным только тогда, когда человек противопоставляет себя природе, потому что в этом случае бесчеловечность природы отрицает человека, а ее бесцельность отрицает его цели. Однако когда мы говорим, что природа не-человечна и не имеет цели, мы не конкретизируем, какая она на самом деле. Рука — это не все тело человека, однако тело не отрицает руку.

Ошибочно считать, что отсутствие человеческих качеств в птицах, облаках и звездах подразумевает наличие там пустоты или что отсутствие сознания всегда равносильно бессознатель­ности. В отличие от языка и логики, природа — это не система взаимоисключающих альтернатив. Более того, может ли быть так, что, когда мы говорим о слепой природе или о том, что материя-энергия неразумна, мы просто проецируем на них пустоту, которая сопровождает наши попытки познать свое сознание как объект, увидеть глазами свои собственные глаза или попробовать на вкус свой собственный язык?

Есть много свидетельств в пользу того, что, когда люди обрели возможность сознательно мыслить и сосредоточивать внимание, они оказались столь очарованы этими новыми сред­ствами, что забыли обо всем остальном. В этом люди напоми­нают цыплят, которых можно загипнотизировать линией, про-

ВВЕДЕНИЕ

веденной мелом, и они не смогут оторвать от нее клюв. Мы настолько отождествились с сознательным разумом, что утра­тили способность чувствовать природу изнутри, понимать не­расчленимое единство себя и мира. Наша философия действия стоит перед выбором: свобода воли или детерминизм, свобод­ный выбор или злой рок. Так происходит потому, что мы не чувствуем целостности бесконечного узла и нашей связи с ним. Фрейд писал:

Вначале эго содержит все, но впоследствии оно отделя­ет от себя внешний мир. Поэтому чувство эго — это всего лишь небольшой фрагмент намного более глубокого соз­нания, в основе которого лежит постижение единства со вселенной, взаимосвязи эго и внешнего мира*.

Если это верно, мы не должны рассматривать растения и животных с нашей эгоцентрической точки зрения. Находясь на таких позициях, мы исходим из интересов нашего отдельного эго, потому что привыкли считать, что эго — это все, что у нас есть. Наша трудность не в том, что мы развили сознательное внимание, а в том, что мы утратили более глубокое восприятие, которое должно быть фоном для сознательного внимания. Это более глубокое восприятие позволяет нам познавать природу изнутри.

Возможно, какие-то следы этого восприятия лежат в осно­ве нашей вечной ностальгии по «естественной жизни» и мифа о золотом веке, в котором мы больше не живем. У нас нет оснований считать, что возврат к этому утраченному восприя­тию будет стоить нам индивидуального сознания, поскольку эти два проявления не мешают друг другу. Мы можем видеть каждый отдельный лист с полной ясностью, не теряя из виду его взаимосвязи со всем деревом. Различие между нами и жи­вотными состоит в том, что они обладают только самой руди­ментарной формой индивидуального сознания, однако в выс­шей степени чувствительны к движениям бесконечного узла природы. Если это верно, то риск, с которым сопряжена их жизнь, не делает ее настолько несносной, насколько она была

Freud 11], р. 13.

ПРИЮДА, МУЖЧИНА И ЖЕНЩИНА

бы несносной для нас, окажись мы на их месте⁴. Без этой ком­пенсации трудно понять, как в течение миллионов лет другие существа находят, что жизнь стоит того, чтобы жить.

Однако человек — не просто разочарованный пришелец среди чуждой ему природы. Постичь это нам поможет знаком­ство с даосской традицией китайской философии и ее дальней­шим развитием в виде дзэн-буддизма и неоконфуцианства. Во втором томе своего многотомного труда «Наука и цивилизация в Китае» Джозеф Нидэм указывает на то, что многие положе­ния китайской философии природы удивительно точно соот­ветствуют представлениям современной науки и философии, и поэтому к некоторым из них следует присмотреться очень вни­мательно. Точка зрения даосизма интересна еще и тем, что это форма натурализма, полностью отличная от нашего механис­тического и виталистического натурализма. Для даосизма ха­рактерна метафизическая направленность, но он никогда не сводит природу к системе абстракций. Китайское представле­ние о природе вообще не имеет ничего общего с абстракциями в нашем понимании.

Более того, даосская философия природы — это нечто большее, чем теоретическая система; фактически, ее едва ли можно назвать системой вообще. Это прежде всего образ жиз­ни, в котором чувство единства с природой обретается вновь без потери индивидуального сознания. Это чувство подразуме­вает новое отношение к окружающему миру и техническим средствам, посредством которых, как принято считать, человек сознательно преображает мир. Это чувство требует глобально­го пересмотра предпосылок нашего здравого смысла, особенно в отношении таких представлений, как стремление к выжива­нию, стремление получать удовольствие и делать добро, избе-

* Действительно ли быстрые и «нервные» движения животных свидетельствуют о том, что они испуганы? Обитатели больших городов из вида home sapience столь же подвижны, когда переходят оживленные улицы или катят по шоссе, однако большинство из них воспринимают эти резкие перемещения и изменения с отно­сительным равнодушием. А что можно сказать о бесчисленных нервных импульсах, благодаря которым мы не падаем при ходьбе и беге, не давимся во время еды и не получаем сотрясение мозга, играя в футбол?

_______________________________________ ВВЕДЕНИЕ

гая страдания и зла, а также роль волевых усилий и дисципли­ны в творческой деятельности.

Однако для наших целей лучше всего исследовать китайс­кую философию природы, не прибегая к систематическому ис­торическому изложению даосизма". Мы поступим более пра­вильно, если будем рассматривать даосские идеи в ходе обсуж­дения отношения к проблеме западного человека.

Важнее всего в любой подобной дискуссии действительные средства, с помощью которых нерасторжимое единство всего и вся может быть осознано, поскольку мы исследуем сферу чувс­тв, а не только сферу мысли. По этой же причине наше иссле­дование будет скорее поэтическим, чем формальным, фило­софским. Однако здесь возникает проблема с так называемыми средствами постижения, потому что потерянное восприятие целостности можно вернуть только «посредством отсутствия средств». Действия воли, или эго, могут только усугубить разде­ленное состояние сознания, и на первый взгляд это может разо­чаровать того, кто не знает других способов действия. Однако мы уже знаем, насколько неискренними и противоречивыми являются попытки быть естественным, — что проявляется осо­бенно сильно, когда незакрепощенные действия становятся на­сущной необходимостью. Даосское представление о естествен­ном выходит далеко за пределы просто нормального, не броса­ющегося в глаза образа действия. В основе даосизма лежит постижение, что все наши переживания и действия, даже ощу­щение себя индивидом, знающим субъектом, являются дейс­твиями Дао, пути природы, бесконечного узла.

Словосочетание, которое обычно переводят как «приро­да», на китайском звучит цзы-жань и означает, буквально, «са­мо по себе таково». Возможно, лучше переводить цзы-жань как «спонтанность». Здесь мы подходим вплотную к представле­нию Аристотеля о «недвижимом движителе» (unmoved mover), поскольку в обоих случаях предполагается, что природа не при­водится в движение извне. Каждое движение в бесконечном

* Подробное изложение не соответствовало бы духу даосизма, хотя нечто по­добное все же было успешно проделано Холмсом Уэлчем в его книге Holmes Welch, «Parting of the Way». См. Welch [1].

ПРИЮДА, МУЖЧИНА И ЖЕНЩИНА

узле есть движение узла, который действует как целостный ор­ганизм, причем его петли не рассматриваются как пассивные сущности, движимые изнутри. Ведь они являются частями, ко­торые отделены от целого лишь для нужд распознавания и обсуждения. В действительности же, петли суть узел, а разли­чия составляют единое целое, как две стороны одной монеты, ни одна из которых не может быть приведена в движение от­дельно от другой.* Таким образом, всё искусственное, все чело­веческие действия являются одним спонтанным, естественным действием. Подобное мироощущение удивительно хорошо вы­ражено в китайской поэзии и пейзажной живописи, в основе которых лежит овладение навыком «контролируемого случая» — когда человек делает в точности то, что от него требуется, без малейших усилий и без каких-либо сознательных намерений.

Однако техническая сторона искусств Дальнего Востока — слишком экзотическое явление, чтобы иллюстрировать прак­тическое применение китайской философии природы. И все же приложения этой философии следует обсуждать. По ряду причин, наиболее подходящим предметом для этого обсужде­ния есть отношения мужчины и женщины, и в частности сек­суальная сторона этих отношений. Во-первых, очевидна сим­волическая связь между отношением мужчины к природе и отношением мужчины к женщине. Каким бы надуманным ни казался порой этот символизм, он, несомненно, оказал огром­ное влияние на сексуальную любовь как в восточных, так и в западных культурах. Во-вторых, сексуальная любовь вызывает беспокойство и ассоциируется с проблемами в культуре, в ко­торой человек оторван от природы, особенно когда природа кажется нам царством злых сил.

Не секрет, что представители других культур находят край­не странной сексуальную озабоченность, столь характерную для христианской и, в частности, англосаксонской культуры. Мы сами прекрасно знаем, в какой мере наша сексуальная жизнь проходит «в воображении». Мы не будем избавляться от

* Еще лучшей иллюстрацией может быть лента Мёбиуса — полоска бумаги, образующая кольцо с одним изгибом. Очевидно, что такая полоска имеет две поверхности, но они идентичны.

ВВЕДЕНИЕ

этого наваждения, пытаясь забыть о нем, как моралисты сове­туют нам сделать уже больше двух тысяч лет. Мы также не будем проводить рассмотрение на медицинском или психиат­рическом уровне — что было бы справедливо, если бы сексу­альность была исключительно биологическим явлением.

Сексуальная любовь — это прежде всего самый интенсив­ный и драматический способ, посредством которого человек устанавливает сознательное отношение и достигает единства с чем-то вне себя. Более того, это самое яркое из проявлений его органической спонтанности, самая позитивная и творческая возможность отдаться чему-то за пределами сознательной во­ли. Поэтому не удивительно, что индивид сильнее всего чувс­твует себя отделенным от природы в обществе, в котором он стеснен в сексуальных отношениях. В таком обществе обычно считается, что сексуальные отношения унизительны или по­рочны — особенно для тех, кто посвящает себя духовной жизни.

Поиск по сайту: