ПРИРОДА, МУЖЧИНА И ЖЕНЩИНА 7 страница

Пока присутствует наблюдающий субъект, мы продолжа­ем делать усилия, стараясь управлять чувствами извне. Каким бы слабым порой ни казалось нам это усилие, оно является сопротивлением, вносящим завихрения в поток. Сопротивле­ние исчезает и сменяется процессом уравновешивания не тог­да, когда мы намереваемся это сделать, а когда мы постигли, что наша самость, или эго, не стоит в стороне от потока пере­живаний, пытаясь управлять им, а представляет собой его сос­тавную часть. Чжуан-цзы говорит:

Лишь воистину мудрые понимают принцип единства вещей. Они не считают, что вещи постигаются субъектом, а ставят себя в позицию наблюдаемых вещей. Созерцая их

Глава 3

ИСКУССТВО ЧУВСТВОВАТЬ

таким образом, они способны не только постичь их, но и овладеть ими*.

То же самое можно выразить точнее, сказав, что субъект рассматривается не как субъект, а как неотъемлемый полюс единого субъектно-объектного взаимоотношения. Вместо того чтобы исчезнуть, разделенность знающего и известного стано­вится очевидным свидетельством их внутреннего единства.

Фактически, это очень важный момент в философии един­ства мира. Даосская и буддистская интерпретации этой фило­софии существенно отличаются от обычного монистического пантеизма. С точки зрения этих учений, различные, неповто­римые события, будь они внешними объектами или внутрен­ним субъектом, рассматриваются «как одно целое с природой» именно в силу своей различности, а вовсе не потому, что в один прекрасный момент они превращаются в бесформенную одно­родную массу. Повторим этот важный момент еще раз: именно контраст фигуры и фона, субъекта и объекта, а не их слияние свидетельствует об их внутреннем единстве. У дзэнского масте­ра спросили: «Я слышал, что существует то, что не может быть названо. Оно никогда не рождалось и не умрет вместе с телом. Даже если вселенная сгорит дотла, оно остается целым и невре­димым. Что это такое?» На что мастер ответил: «Кунжутное зернышко».

Таким образом, настроение югэн, выражающее неопреде­ленность и тайну, в искусстве Дальнего Востока часто сопро­вождается акцентированием одного элемента, как-то: одино­кой птицы, бамбукового побега, дерева или камня на фоне менее примечательных деталей. Внезапное пробуждение к «глу­бинному единству», которое в дзэн называется сатори, тоже, как правило, наступает вследствие одного вполне обычного происшествия: человек может услышать звук плода, опавшего с дерева в лесу, или увидеть скомканную бумажку на улице. Этот двойственный смысл подразумевается в стихотворении, переведенном доктором Судзуки:

«Чжуан-цзы», 2. Пер. на англ. Н. A. Giles 11], р. 20.

4««

ПРИРОДА, МУЖЧИНА И ЖЕНЩИНА

О чудесная случайность,

Которую я не променяю на десять тысяч слитков золота!

Шляпа на голове, котомка за плечами,

Но на палке я несу легкий ветерок и полную луну!

Двойственный смысл здесь в том, что «чудесная случай­ность» —это одновременно переживание сатори и то уникаль­ное событие, которое его вызвало. Одно это событие отражает все. Одно мгновение отражает вечность. Однако когда мы гово­рим так, мы говорим слишком много — и уж ни в коем случае нельзя понимать это высказывание в том смысле, что частное заставляет нас думать о всеобщем. В противоположность этому, глобальность уникального события и вневременность мгнове­ния постигается лишь тогда, когда ум оказывается полностью расслаблен и конкретное событие, каково бы оно ни было, рас­сматривается без малейшего стремления увидеть в нем что-то особенное. Однако это стремление столь привычно, что с ним едва ли можно бороться, так что всякий раз, когда человек пытается принять настоящее мгновение в его течении, он осоз­нает лишь свою неспособность сделать это. Кажется, что это непреодолимый замкнутый круг, — если только человек не постиг, что мгновение, которое он пытался принять, перешло в следующее мгновение, которое дает о себе знать как ощущение напряжения!

Если человек чувствует, что напряжение возникает по его собственной воле, он легко принимает его, потому что это его непосредственное действие. Если же он чувствует, что мгнове­ния сменяют друг друга непроизвольно, он тем более должен принять его, потому что он ничего не может с ним сделать. В любом случае, когда напряжение принято, оно исчезает. Но при этом мы также открываем для себя внутреннее единство преднамеренного и непроизвольного, субъективного и объек­тивного. Ведь когда объект, то есть текущее мгновение, предс­тает как ощущение напряжения и стремления принять, оно предстает в сознании как субъект, или эго. Выражаясь словами дзэнского мастера Пу-яня: «В этот момент вам делать нечего — остается лишь разразиться громким смехом. Вы совершили сальто и, вернувшись в исходное положение, знаете, что, когда

Глава 3

ИСКУССТВО ЧУВСТВОВАТЬ

корова в провинции Гуай-чжоу пасется на лужайке, желудок у коня в провинции И-чжоу наполняется»*.

Итак, мы можем постичь, что управление в природе осу­ществляется органически, а не политически и что реальность — это скорее поле взаимоотношений, чем совокупность вещей, но для этого мы должны находиться в соответствующем состо­янии сознания. Привычное эгоцентрическое состояние созна­ния, в котором человек отождествляет себя с субъектом, проти­востоящим миру враждебных объектов, не соответствует фи­зической реальности. Пока мы находимся в этом состоянии, наши субъективные ощущения не позволяют нам почувство­вать единство с природой. До тех пор пока наши попытки управлять собой и окружающим миром основываются на этом чувстве, мы будем находиться в замкнутом кругу.

Индивид все больше разочаровывается и осознает свою беспомощность перед царящим в мире механическим поряд­ком, который превратился в неуправляемое «поступательное движение» в никому не известном направлении. Предприни­маемые психологами и религиозными деятелями попытки из­лечить разочарованного индивида только усугубляют его сос­тояние, поскольку они предполагают реальность отдельного эго, на которое направлено основное терапевтическое воздейс­твие. Но, как отмечал Тригрант Барроу, проблема в данном случае скорее социальная, чем индивидуальная, — другими словами, эго есть социальная условность, навязанная челове­ческому сознанию в ходе воспитания. Поэтому суть проблемы не в каких-то конкретных заблуждениях того или иного эго, а в том, что чувство эго как таковое существенно искажает воспри­ятие. Пытаться приспособить эго к жизни, если оно находит свое существование проблематичным, означает продолжать навязывать уму способ восприятия, который, находясь в про­тиворечии с естественным порядком, способствует процвета­нию психологических проблем и душевных недугов.

Органический порядок соответствует состоянию созна­ния, для которого характерна целостность восприятия. Если же в поле восприятия наблюдается деление на чувствующего и

* Suzuki /31, р. 80.

ПРИРОДА, МУЖЧИНАМ ЖЕНЩИНА

чувство, на знающего и знание, последние не взаимосвязаны, а противопоставлены друг другу. Если сознание человека тож­дественно одному из них, он чувствует себя так, словно у него «не все дома». Он видит перед собой чуждый ему мир, попытки управлять которым убеждают его, что этот мир не управляем, а стремление найти в нем что-то каждый раз оборачивается еще большей потерей.

Глава 4

Мир как экстаз

аша отчужденность от природы глубоко связана с нелов­костью, которую мы испытываем в связи с тем, что «име­ем» тело. Возможно, это вопрос курицы и яйца: отвергаем ли мы тело, потому что считаем себя духом, или наоборот? Мы привыкли чувствовать, что всю жизнь провели в теле, которое является одновременно чем-то неотъемлемым и в то же время чем-то всецело чуждым для нас. Реагируя лишь иногда на ко­манды воли и сопротивляясь интеллектуальному пониманию, тело представляется нам нелюбимой женой, которую нельзя бросить, хотя жить с ней дальше тоже невозможно. Поэтому нам приходится любить свое тело и тратить большое количество времени на то, чтобы ухаживать за ним. Его пять органов чувств очень чувствительный отзывчивы, они создают в наших глазах неповторимую картину мира, однако за это нам приходится платить тем, что они в равной мере восприимчивы к боли. Тело чувствительно, потому что оно мягко, гибко и восприимчиво, но существует оно во вселенной, которая в значительной мере состоит из огня и камня.

В молодости мы с радостью позволяем своему сознанию вмещать бесчисленные красочные переживания, но со време­нем мы все больше уходим от них и просим хирурга «почи­нить» наше тело, как сломанную машину. При этом хирург вырезает из него те части, которые гниют и причиняют боль, и усыпляет нервы, которые почему-то сохраняют чувствитель­ность, тогда как все вокруг распадается.

ПРИРОДА, МУЖЧИНА И ЖЕНЩИНА

Скромные и грациозные изображения мужчины и женщи­ны в обнаженном виде, как правило, считаются вершиной ис­кусства, однако такое же изображение может стать непристой­ным или насмешливым, отвратительным или неряшливым — стоит только немного изменить позу или занятие модели. От тела в любой момент можно ожидать чего угодно, и поэтому мы почти всегда скрываем его от посторонних глаз под одеж­дой, в результате чего оно становится бледным и напоминает сырой картофель или прозрачных слизняков, которые обитают под камнями.

Тело столь чуждо уму, что, даже когда оно находится в хорошей форме, мы не любим его, а эксплуатируем, тогда как в остальных случаях мы делаем все от нас зависящее, чтобы при­вести его в комфортное состояние, в котором оно не будет напоминать о себе, когда мы предаемся мыслями эмоциям. Но что бы мы ни делали со своим физическим сосудом, ясность сознания идет рука об руку с чувствительностью нервов, а зна­чит, с неизбежностью переживать неприятные ощущения и страдания. Это настолько очевидно, что твердость вещей и болезненность переживаний становится мерой их реальности. Все, что не сопротивляется нам, кажется призрачным и неося­заемым, но, переживая сильную боль, мы знаем, что живы и бодрствуем. Поэтому, по общему мнению, нечто становится тем более реальным, чем сильнее оно воздействует на наш чув­ствительный организм. Поэтому никто никогда не слышал о «мягких» факторах, а только лишь о «жестких». Однако жест­кие факторы возможны лишь потому, что существуют такие мягкие факторы, как хрусталик глаза, барабанная перепонка и кончики пальцев.

Но когда боль и готовность сопротивляться ей становятся мерой реальности переживания, тело оказывается причиной наших страданий. Оно не подчиняется нашей воле, оно увядает раньше, чем мы теряем чувствительность, подвергая нас все­возможным напастям и агониям, которыми нам угрожают пытки, случайные травмы и болезни. Те же из нас, кому удалось избежать самого страшного, что может выпасть на долю чело­века, в ужасе замирают при мысли о том, что могло случиться с

Глава 4

МИР КАК ЭКСТАЗ

ними, или же при виде ужасов, которые выпали на долю дру­гих.

Поэтому не удивительно, что мы ищем возможности за­быть о себе, убеждаем себя в том, что подлинное «я» не является уязвимой плотью, которая подвержена страданию и распаду. Поэтому не удивительно, что мы ожидаем от религии, фило­софии и других разновидностей мудрости, чтобы они прежде всего указали нам путь спасения от страданий, облегчили наш скорбный удел быть мягким телом в мире твердой реальности. Иногда нам кажется, что выход в том, чтобы встречать твер­дость твердостью, презирать и умерщвлять тело, уходить в уютный бестелесный мир мысленных абстракций и игры вооб­ражения, отождествляясь с духом, который подчиняется прин­ципам, но не имеет чувств. Чтобы противостоять «жесткости» факторов, мы отождествляем свой ум с символом фиксирован-ности, субстанциональности и власти, будь то эго, воля или бессмертная душа. При этом мы верим, что в глубине души пребываем в сфере духа, которому нипочем жесткие факторы и слабости плоти. Такое отношение является своеобразным ухо­дом сознания оттуда, где его преследует страдание, стремлени­ем сосредоточить сознание в глубине, у самых его истоков.

Однако вследствие этого ухода сознание не только теряет свою силу, но и отягощает свой удел. Ведь побег от страдания — это страдание, и поэтому ограниченное и загнанное внутрь самого себя сознание — это сгусток страха. Подобно тому как при физическом повреждении желудка человек испытывает невыносимую жажду, хотя несколько глотков воды могут ока­заться для него фатальными, хроническое стремление ума из­бежать страданий делает его еще более ранимым. До предела расширенное сознание позволяет переживать единство со всем миром, тогда как, будучи искусственно зауженным, сознание оказывается еще сильнее привязанным к этому отделенному, бренному организму.

Это не означает, что нервы и мышцы не должны избегать острых шипов и других обстоятельств, причиняющих страда­ния, потому что, если бы они не отстранялись, организм перес­тал бы существовать. Уход, о котором мы здесь говорим, про-

ПРИРОДА, МУЖЧИНА И ЖЕНЩИНА

исходит на другом уровне: это уход от ухода, нежелание пере­живать боль, нежелание содрогаться и корчиться, когда боль неминуема. Каким бы тонким ни было это различие, оно очень существенно, хотя на первый взгляд может показаться, что боль и нежелание болезненно реагировать на нее — это одно и то же. Между тем очевидно, что боль — это прежде всего сиг­нал опасности, и поэтому желание никогда не испытывать боли может привести к плачевным последствиям. В то же время в стремлении избегать боли нет ничего опасного. На самом деле мы желаем одновременно иметь пирожок и съесть его: мы желаем быть живыми и восприимчивыми, но при этом не же­лаем быть чувствительными к страданию. Однако это вовлека­ет нас в противоречивую ситуацию, которая называется «замк­нутый круг».

В «замкнутом круге» ни один образ действия не является приемлемым. Обвиняемый оказывается в такого рода ситу­ации, когда судья спрашивает его: «Вы прекратили избивать свою жену? Отвечайте, да или нет?!» Как бы обвиняемый ни ответил, из его ответа можно заключить, что он избивал жену. Точно так же, когда возникает страдание, мы желаем избежать как его объективных проявлений, так и субъективных реакций на него. Но оба эти стремления в равной мере безрезультатны. Мы должны страдать. Иногда мы должны действовать единс­твенным образом, который открыт для нас, а именно: кричать, плакать и корчиться. Но замкнутый круг проявляется тогда, когда мы запрещаем себе эту реакцию в реальном страдании или же в воображении предстоящих страданий. Мы подавляем свои конвульсивные реакции на страдание, потому что они противоречат социально оправданным представлениям о нас как личности. Ведь такого рода реакции заставляют нас согла­ситься с тем, что сознание неотделимо от организма. Они сви­детельствуют о том, что центральное звено нашей личности — беспристрастная трансцендентная воля — гораздо слабее, чем мы готовы признать.

Поэтому садист и палач находит удовольствие не столько в том, чтобы видеть, как тело жертвы содрогается в конвульсиях, сколько в том, чтобы «сломить дух» сопротивляющейся жерт-

Глава 4

МИР КАК ЭКСТАЗ

вы. Однако если бы не было этого сопротивления, его жесто­кость напоминала бы рассекание воды мечом. Слабая и беспо­мощная жертва не интересна. Между тем именно эта слабость является реальной и неожиданной силой ума. Лао-цзы говорит:

Живой человек мягкий и нежный, тогда как мертвец твердый и окоченевший. Все животные и растения нежны и хрупки, но, умирая, они становятся жесткими и сухими. Поэтому говорится: твердость и сухость присущи смерти; мягкость и нежность свойственны жизни. В этом причина того, что дерево, если оно слишком жестко, сломается в бурю, а солдаты, если они слишком вышколены, не побе­дят в бою. Положение большого и сильного низко; поло­жение слабого и нежного высоко* (LXXV1).

Готовность позволить организму естественно, конвульсив­но реагировать на боль имеет два неожиданных последствия. Первое из них—способность выносить боль и ее предвосхище­ние в сознании сгораздо большим «допуском» в системе. Другое является следствием первого и состоит в том, что страдание нам больше не кажется ужасным, и это значительно уменьшает интенсивность неприятных переживаний. Другими словами, огрубление духа перед лицом страданий и уход сознания от конвульсивных реакций на боль являются навязанными общес­твом ошибочными стереотипами поведения, усугубляющими и без того тяжелую ситуацию, в которой находится человек. Более того, уход от реакций на страдания опирается на тот же самый психологический механизм, что и усилия, которые сознание прилагает для того, чтобы получить максимум удовольствий. Эти два стремления составляют ощущение отдельного эго, пре­бывающего в теле.

Теперь мы понимаем, почему большинство духовных тра­диций утверждают, что путь к освобождению от эго лежит через страдания. Однако это не следует понимать как призыв «Практикуйте страдание!», который предписывает нам умерщ­влять тело и чувства, тем самым закаляя себя перед страдания­ми. Если духовное учение о страданиях понимать таким обра-

См. Ch'u Та-као [1], р. 89.

ПРИРОДА, МУЖЧИНА И ЖЕНЩИНА

зом, оно ведет к бесчувственности и смерти, становится окон­чательным уходом от жизни в «духовный» мир, не имеющий ничего общего с миром природы. Именно для того, чтобы исп­равить эту ошибку, буддизм махаяны утверждает, что «нирвана и самсара суть одно и то же» и что состояние освобождения не следует искать вне природы. Поэтому в буддизме освобожден­ный бодхисаттва, руководствуясь состраданием к живым су­ществам, вечно возвращается в «круг рождения-и-смерти». По этой же причине буддистское учение отрицает реальность от­дельного эго, утверждая, что

Страданье есть, но нет того, кто страждет; Дела свершаются, но нет у них творца.

Нирвана есть — никто ее не ищет; И путь без путника простерся без конца*.

Однако растворение эгоцентрического сгустка (санкоча) в сознании ни в коем случае не сводит человека к беспринципному ничтожеству. Напротив, это идеальная возможность для того, чтобы организм проявил свое отношение к окружению — от­ношение, которое не осознается, когда индивидуализированное сознание пытается любой ценой сохранить дистанцию между телом и его переживаниями. «Ибо кто хочет душу свою сберечь {save), тот потеряет ее» (Мк. 8,35) — причем сбережение (saving) здесь, очевидно, понимается как эвакуация (salvage), как разде­ляющее, изолирующее действие. На самом же деле мы должны понять, что личность существует в той мере, в которой она не сторонится переживаний, не уклоняется от участия в жизни тела и всех его взаимодействий с естественным окружением. И хотя может показаться, что это подразумевает погружение человека в поток изменений, самоотдача в большей степени способствует сохранению целостности личности, чем стремление продлить жизнь любой ценой.

Мы видели, что уход сознания от страданий и его стремле­ние сполна насладиться приятными переживаниями —это од­но и то же. Выход из обоих тупиков также одинаков и подразу­мевает понимание, что сознание как эго всегда сторонится боли

* «Висуддхимагга», 16. 108

Глава 4

МИР КАК ЭКСТАЗ

и испытывает ужас при возможности конвульсивно реагиро­вать на нее. Поэтому следует понять, что сам этот уход и ужас представляют собой разновидность конвульсивной реакции, а не средство преодолеть ее, как нас всегда учили считать. Други­ми словами, мы должны понять, что наша психологическая защита против страдания бессмысленна. Чем больше мы защи­щаемся, тем больше мы страдаем, потому что сама уже необхо­димость защищаться есть страдание. Хотя мы не можем заста­вить себя не защищаться, этот рефлекс пропадает, когда мы видим, что защита неотделима от источника опасности. Весь процесс представляет собой конвульсию страдания, которая не спасает от него. Если мы будем пытаться избавиться от страда­ний, это только усилит их. Но когда мы позволяем процессу развиваться спонтанно, не препятствуя ему и не надеясь изме­нить его протекание, мы непроизвольно отдаемся ему, и тогда страдание претерпевает удивительное изменение.

Оно становится тем, что в индийской философии называ­ется ананда, или «блаженство». Ананда, а также cam (истина) и чит (сознание) суть качества Брахмана — окончательной ре­альности за пределами двойственности. Между тем мы склон­ны считать блаженство проявлением дуалистического созна­ния — крайней степенью счастья или удовольствия, которые противоположны ничтожеству и страданию. Поэтому нам мо­жет показаться противоречием то, что нечто столь относитель­ное, как блаженство, стало одним из атрибутов Абсолюта. Ведь если блаженство постигается в сравнении с невыносимыми му­чениями, подобно тому как свет виден во тьме, разве можно пребывать в недуалистическом, вечном блаженстве?

Чтобы ответить на этот вопрос, следует понять, что ин­дийская философия использует общепринятые термины по­добно тому, как трехмерные объекты изображаются на плос­кости с помощью вертикальных, горизонтальных и наклонных. линий. Чтобы передать высоту и ширину объекта, мы рисуем на плоскости горизонтальные или вертикальные линии. Нак­лонные же линии, по общему согласию, рассматриваются как перспектива третьего измерения. Подобно тому как плоская поверхность имеет всего лишь два измерения, наши мысли и

ПРИЮДА, МУЖЧИНА И ЖЕНЩИНА

язык строго дуалистичны. Поэтому не имеет смысла говорить о том, что «не наличествует и не отсутствует», или же о блажен­стве, которое не является ни удовольствием, ни страданием.

Однако подобно тому, как мы можем передать три измере­ния с помощью двух, дуалистический язык можно использо­вать для описания недуалистических переживаний. Само слово «недуалистический» (адвайта), с формальной точки зрения, есть противоположность слова «дуалистический» (двайта), как блаженство противоположно мучениям. Однако индийская философия использует слова адвайта и ананда в контексте, в котором они указывают на еще одно измерение переживаний, так же как наклонные линии передают третье измерение прос­транства на плоскости. Более того, считается, что это третье измерение представляет более высокую реальность, чем отно­сительный уровень, на котором жизнь и смерть, удовольствие и страдание не имеют ничего общего.

Наши ощущения и чувства в гораздо большей степени, чем принято считать, зависят от нашего мьшшения, и поэтому то, что мы воспринимаем как контрасты естественного мира, часто представляет собой всего лишь крайности наших предс­тавлений. Нам кажется само собой разумеющимся, что мы чув­ствуем большую разницу между наслаждением и болью. Одна­ко некоторые не очень интенсивные переживания нередко мо­гут быть интерпретированы как наслаждение или как боль — в зависимости от контекста. Так, радостный трепет и содрогание от страха практически ничем не отличаются на физиологичес­ком уровне, как и возбуждение под воздействием музыки и волнение при просмотре захватывающей мелодрамы. Сильная радость и сильный страх приводят к одинаковому «сердцебие­нию» и могут вызвать слезы, тогда как во время влюбленности восторг и терзание зачастую настолько переплетены, что между ними невозможно провести различия. Контекст переживания во многом определяется его интерпретацией, которая в свою очередь зависит от того, благоприятна ли для нас та или иная ситуация. По аналогии, одинаково звучащие слова могут иметь разные значения в зависимости от контекста, как в предло­жении: «Нервы стали крепче стали».

ПО

Глава 4

МИР КАК ЭКСТАЗ

Чувственное и физиологическое единство удовольствия и страдания можно видеть в случае не очень сильных физичес­ких, а также довольно сильных психических переживаний. Чем сильнее эти переживания, тем сложнее нам видеть их единство. Тем не менее, когда человек находится в измененном состо­янии сознания, например во время религиозного ритуала или полового акта, для него теряется различие между намного более сильными положительными и отрицательными пережи­ваниями. Обычно такие аскетические практики, как самобиче­вание, одевание власяниц и стояние на коленях на цепях, пред­принимаются для того, чтобы подавить стремление получать удовольствие. В то же время не исключено, что аскетизм кос­венно помогает постичь духовную истину, состоящую с том, что в пылу религиозной страсти удовольствие и страдание сли­ваются в единый экстаз. Вспомните, например, знаменитое по­лотно Бернини, на котором изображена св. Тереза Авильская в экстазе в тот момент, когда ее сердце пронзает копье божест­венной любви. Лицо святой в равной мере выражает восторг и мучение, тогда как улыбка ангела с копьем в руке в равной мере сострадательна и жестока.

Какими бы извращенными и неестественными ни казались нам феномены садизма и мазохизма, мы должны рассмотреть их здесь, обозначая для этой цели одним словом: алголагния, или «сладострастное страдание». Отказ от рассмотрения этих феноменов на том основании, что они извращенны и неестест­венны, означает просто, что они не вписываются в установлен­ный порядок. Само их существование свидетельствует о том, что наша природа имеет глубины, которые мы обычно не ис­следуем. Каким бы неприятным нам ни было это рассмотрение, мы должны предпринять его в надежде, что оно поможет нам лучше понять природу страдания.

Садист, в действительности, является изощренным мазо­хистом, потому что, причиняя боль, он эмоционально отож­дествляется с жертвой и дает сексуальную интерпретацию ее реакции на страдание. Тогда как мазохизм, или алголагния, подразумевает связывание конвульсий боли с сексуальным эк­стазом, что свидетельствует не просто о схожести для внешнего

Ш

ПРИРОДА, МУЖЧИНА И ЖЕНЩИНА

наблюдателя этих двух типов реакций. Для мазохиста некото­рые типы боли оказываются положительным стимулом к сек­суальному оргазму, и по мере того, как сексуальное возбужде­ние нарастает, мазохист получает удовольствие от все более и более интенсивной физической боли.

Стандартное фрейдовское истолкование мазохизма состо­ит в том, что некоторые люди настолько глубоко ассоциируют сексуальное удовольствие с чувством вины, что не могут позво­лить себе испытывать его безнаказанно. Подобное объяснение кажется мне неубедительным и, как многие фрейдовские тол­кования, слишком сложным и натянутым. Оказывается, мазо­хизм можно встретить и в культурах, в которых сексуальность и грех не связаны настолько тесно, как на христианском Запа­де*. Будет проще и разумнее сказать, что мазохист усиливает сексуальные реакции, вызывая схожие реакции на физическую боль. К этому следует добавить, что желание мазохиста быть порабощенным и униженным перекликается с тем, что сексу­альный экстаз и у мужчин, и у женщин несет черты самоотвер­жения, отдачи себя силе, которая могущественнее, чем эго.

Еще более красноречивый пример единства удовольствия и страдания дает нам деятельность британского акушера Гран-тли Дика Рида, который разработал и успешно применяет тех­нику естественного деторождения. Боли, которыми сопровож­даются роды, иногда бывают настолько интенсивными, что женщина едва может их выносить. Интересная сторона иссле­дований Рида в том, что он предлагает роженице сосредоточи­вать внимание на сокращениях матки, не задумываясь над тем, какими они должны быть. До тех пор пока женщина считает, что ей больно, она сопротивляется боли. Но если она начинает относиться к ней просто как к напряжению, ее можно научить расслабляться и отдаваться напряжению — в этом смысл курса физических упражнений, который она проходит перед родами. Полностью отдаваясь спонтанным сокращениям матки, роже-

* Имеются свидетельства в пользу того, что мазохизм пришел на Запад из арабской культуры, которая относительно свободна от предрассудков, связанных с сексом. См. HavehckEUis /J/, Part II, p. 130, где цитируется работа Eulenburg, Sadismus und Masochismus.

Глава 4

МИР КАК ЭКСТАЗ

ница может переживать рождение ребенка не как пытку, а как интенсивный физический экстаз.

Может показаться, что во всех случаях единство удоволь­ствия-страдания внушается гипнотически посредством рели­гиозной практики, в порыве страсти или же в результате авто­ритетных советов врача. В какой-то мере это действительно так, хотя, возможно, лучше будет назвать это антигипнозом, направленным на разгипнотизацию человека, которому с детс­тва внушали, как он должен интерпретировать свои пережива­ния. Конечно же, ребенок вырабатывает отношение к тем или иным ощущениям по реакции на них родителей — по их одоб­рению, испугу, отвращению. Видя, что родители боятся боли и сопротивляются ей, он начинает относиться к ней точно так же.

С другой стороны, религиозное вдохновение, сексуальная страсть и медицинские гарантии позволяют организму сполна проявить свои спонтанные реакции. При этих условиях орга­низм больше не разделяется на дикое животное и повелева­ющее эго. Он есть одно целое со своей спонтанностью и поэто­му может сполна отдаться переживанию. Того же самого мож­но достичь с помощью таких религиозных ритуалов, как танцы дервишей, воспевание мантр, обряды «кающихся» или практи­ка непрерывного чтения молитв, применяемая в некоторых христианских традициях.

Бурный, неистовый и даже опасный характер спонтанного поведения в значительной мере является следствием запрета на такого рода реагирование в обычной жизни. В обществе, в котором секс рассчитан, религия декоративна, танцы сдержан­ны, музыка сентиментальна, а уступки страданию позорны, многие никогда не испытывали полной спонтанности. Здесь ничего или почти ничего не известно о ее расслабляющем, очи­щающем и исцеляющем воздействии, не говоря уже о том, что ее можно контролировать с целью достижения удивительных творческих результатов и что она вообще может стать образом жизни. При таких условиях спонтанность может быть свобод­но проявлена только «на дне общества» — на негритянских праздниках, в богемной обстановке, на рок-н-ролльных вече-

Поиск по сайту: