ПРИРОДА, МУЖЧИНА И ЖЕНЩИНА 2 страница

Беспорядочная сексуальность западной и некоторых дру­гих культур, очевидно, связана с тем, что сексуальные отноше­ния здесь никогда не были осмыслены на уровне философии жизни. Они практически не связаны со сферой духовного опы­та. Их никогда не возводили в ранг искусства, как в индийской «Кама-сутре», и поэтому в нашей системе ценностей им отведе­но место намного ниже кулинарии. Теоретически предполага­ется, что христианское таинство бракосочетания возвеличива­ет эти отношения, однако на практике оно лишь сбивает с толку и налагает запреты. Мы называем эти отношения «жи­вотными», и такими они в значительной мере остаются.

Таинство бракосочетания не столько облагородило их, сколько изолировало в наивной надежде, что «подлинная лю­бовь» каким-то образом сможет сделать эти отношения целос­тными и священными. И это действительно могло бы случить­ся без посторонней помощи, спонтанно, если бы наше общест­во хотя бы в какой-то мере было знакомо с подлинной спон­танностью. Однако это было и остается невозможным, пос­кольку личность человека сосредоточена исключительно на эго, которое в свою очередь противопоставлено природе как

ПРИЮДА, МУЖЧИНА И ЖЕНЩИНА

двойственность души или ума. В общем, исповедуемая нами философия и наш традиционный тип духовного опыта не гово­рят нам ничего о конструктивной сексуальности.

Хорошо человеку не касаться женщины... Безбрачным же и вдовам говорю: хорошо им оставаться, как я. Но если не могут воздержаться, пусть вступают в брак; ибо лучше вступить в брак, нежели разжигаться... Впрочем, если и же­нишься, не согрешишь; и если девица выйдет замуж, не согрешит. Но таковые будут иметь скорби по плоти... Я вам сказываю, братия: время уже коротко, так что имею­щие жен должны быть, как не имеющие... Я хочу, чтобы вы были без забот. Неженатый заботится о Господнем, как угодить Господу; а женатый заботится о мирском, как уго­дить жене.*

Вынужденное терпение сексуальности как невыносимого давления, которому следует уступать лишь изредка, при опре­деленных условиях, сводит ее на уровень удовлетворения естес­твенных потребностей, на уровень прискорбного пережитка животной природы, которому нет места в Царствии Небесном. Как таковая, сексуальность не оказывает положительного воз­действия на духовную жизнь.

Однако, к счастью для роста христианской духовности, св. Павел высказал эти принципы как пожелание, а не как запо­ведь. В Библии они дополнены Песней Песней, которая всегда интерпретировалась аллегорически в терминах «духовного бракосочетания Христа и его Церкви» или же духовного брака Христа и души. Как видим, в христианском духовном наследии есть потенциальная возможность сделать сексуальную любовь частью созерцания, а также преодолеть глобальный разрыв между духом и природой, доставляющий столько хлопот хрис­тианским культурам Запада.

Обычным академическим способом изучения сексуальных проявлений даосской философии природы могло бы быть изу­чение эротических обычаев и литературы Дальнего Востока. Однако вместо того, чтобы предпринимать это сложное иссле­дование, мы можем ограничиться простым и практическим

1 Кор., 7. 24

ВВЕДЕНИЕ

компромиссом: понять основные принципы этой философии и применить их к проблеме непосредственно. Не исключено, что такой подход к проблеме лучше, поскольку на Дальнем Востоке влияние даосской философии всегда было косвенным. Подлинные последователи даосской философии, которых сле­дует отличать от священнослужителей даосской религии, име­ющей очень мало общего с этой философией, всегда были весь­ма немногочисленны. До наших дней действительно дошли документы о даосских сексуальных практиках, однако они больше напоминают психофизические теории даосской ре­лигии, чем философию Лао-цзы и Чжуан-цзы. Сексуальные приложения даосской философии должны соответствовать об­щему тону сочинений Лао-цзы и Чжуан-цзы. Более того, в культурах Дальнего Востока даже среди простых людей сексу­альная любовь не столь проблематична, как у нас. Очевидно, даосское осознание естественности человеческого существова­ния, пусть косвенно, все же повлияло на повседневную жизнь людей Востока.

Другие азиатские традиции за пределами даосизма могут кое-что добавить к нашему исследованию. Различные течения индийской философии, которые, по всей вероятности, в прош­лом были более популярны, чем теперь, дают нам систему сим­волов, которая прекрасно интерпретирована в работах Хейн-рика Зиммера. Что же касается краеугольной проблемы пости­жения единства природы, нигде мы не найдем ничего более прямого, простого и конкретного, чем дзэн-буддизм — образ жизни, так сильно повлиявший на японскую философию при­роды.

Трагедия в том, что, хотя эти великие человеческие прозре­ния мудрецов Дальнего Востока удачно «отвечают на все наши вопросы», азиатские люди ассоциируются у нас с воинственны­ми националистами, представляющими для нас политическую угрозу. К несчастью, последствия этого отношения намного более серьезны, чем мы можем себе представить. Но имеет ли смысл указывать на то, что эти люди переняли свои воззрения у нас и что Ганди, Неру, Насер, Мао Цзэдун и другие лидеры азиатских националистических движений — по мировоззре-

ПРИЮДА, МУЖЧИНА И ЖЕНЩИНА

нию западные люди? Почти каждый из них является продуктом образовательной системы, введенной западным колониализ­мом, а их политические философии и амбиции очень далеки от принципов управления государством, изложенных в трактате «Дао дэ цзин».

«Восточная мудрость» все меньше и меньше ассоциирует­ся у нас с современной Азией, с географическими и политичес­кими границами мира, которые представлены сейчас такими терминами, как Восток, Запад, Европа и Америка. Представле­ние о Востоке с каждым днем становится все менее географи­ческим и все более внутренним. Слово «Восток» обозначает вечную философию, которая была достоянием традиционных древних культур во всех уголках мира. Ведь духовный контраст между Востоком и Западом — это на самом деле контраст меж­ду двумя типами обществ и двумя представлениями об общес­твенном устройстве, которые в действительности никогда не соответствовали Европе и Азии как географическим единицам.

Мы можем назвать эти два типа культур прогрессивной или исторической, с одной стороны, и традиционной или неис­торической, с другой. Философия первой культуры предпола­гает, что человеческое общество эволюционирует, а политичес­кое государство — это биологический организм, назначение которого в том, чтобы расти и расширяться. Обращаясь к до­кументам прошлого, прогрессивное общество порождает пред­ставление об истории, то есть о последовательности значимых событий, которые развиваются в направлении цели в будущем. Изобретатели такой истории забывают, что в своем выборе «важных» исторических событий руководствуются субъектив­ными предпочтениями —и прежде всего необходимостью оп­равдывать свои политические амбиции. История является си­лой в руках политиков, которые создают и перестраивают ее в соответствии со своими нуждами.

С другой стороны, традиционные общества неисторичны в том, что их представители не считают себя частью линейного движения к будущим свершениям. Их летописи — это не «ис­тории», а просто хроники, которые вьвделяют в исторических событиях структуры, отличные от циклов, напоминающих

ВВЕДЕНИЕ

круговорот времен года. Их политическая философия поддер­живает природное равновесие, от которого зависит человечес­кое общество и которое выражается в массовых ритуальных действах, посвященных вневременному соответствию между устройством общества и вселенной.

Таким образом, интересы традиционного общества сосре­доточены не в будущем, а в настоящем, в «неподвижной точке вращающихся миров». Все продукты традиционного общества производятся ради непосредственных материальных досто­инств самих вещей, а не ради абстрактных денежных выгод или ради таких чисто психологических факторов, как престиж или успех. Поэтому в традиционном обществе все делается неспеш­но и основательно. Производимые в нем товары — это не просто соединенные вместе блестящие поверхности, скрываю­щие халтурные упрощения.

С другой стороны, прогрессивный рабочий всегда одним глазом смотрит на часы — и думает об игре, которая начнется, когда работа закончится, или о праздности, которая воцарится в обществе по завершении пятилетнего плана. Поэтому он стремится поскорее доделать свои изделия, которые по этой причине не радуют того, кто их купил, чтобы поиграть в часы досуга. Подобно испорченному ребенку, он быстро устает от своих игрушек, — а что, как не игрушки для взрослых произво­дят наши предприятия?* Поэтому его может заставить рабо­тать только обещание все более сенсационных погремушек в будущем.

У нас нет никаких оснований считать прогрессивные куль­туры материалистическими, — если материалистами называть людей, которые любят материальные вещи. Ни один современ­ный город не наводит на мысль, что его жители любят матери­альное. Более вероятно, что прогрессивный человек ненавидит материю и делает все возможное, чтобы сломить ее сопротив­ление, преодолеть ее пространственные и временные ограниче­ния. Его мир все больше состоит из конечных пунктов и целей, расстояния и время передвижения между которыми устраня-

* «Кадиллак» или «тандербирд» нашего времени напоминают скорее игрушеч­ный космический корабль, чем удобное средство передвижения.

ПРИРОДА, МУЖЧИНА И ЖЕНЩИНА

ются с помощью перелетов на реактивном самолете. В резуль­тате достижение цели доставляет очень мало материального удовлетворения, поскольку жизнь, построенная из целей и ко­нечных пунктов напоминает попытки насытиться, съедая толь­ко кончики банана. С другой стороны, материальная реаль­ность банана — это все, что лежит между его двумя концами; это путешествие, которое перелет на реактивном самолете уст­раняет. Более того, когда время и пространство между двумя конечными пунктами отсутствует, все конечные пункты начи­нают все больше напоминать друг друга. Чем быстрее мы пере­мещаемся с Гавайев в Японию, а потом оттуда в Сицилию, тем быстрее все эти места оказываются, как выражаются туристы, «испорченными». Это значит, что они все больше напоминают Лос-Анджелес, Чикаго и Лондон.

Опять-таки, мы видим, что цели прогрессивного человека психологические и духовные: это ощущения, впечатления и удовольствия, на пути к которым материальная реальность оказывается препятствием. Ненависть к материальному опира­ется на различие между эго и природой. В сексуальной сфере целью является не столько конкретная личность женщины, сколько оргазм, вызываемый не всей целостностью женщины, а совокупностью стилизованных женских губ, грудей и ягодиц — то есть не конкретной женщиной, ее абстрактной идеей. Де Ружмо в книге «Любовь в западном мире»* ясно показал, что подобная любовь —это любовь не к женщине, а к влюбленнос­ти в женщину. Подобная любовь выражает дуалистическое и отстраненное отношение к жизни людей, ненавидящих мате­рию. Однако не менее ограниченным и противоестественным является представление о любви, единственной целью которой есть продолжение рода. Ведь в результате такого продолжения рода появляются новые души, привязанные к телу, которым они не могут наслаждаться. Здесь мы снова видим преемствен-

* De Rougemont [lj. Ниже я буду полемизировать с историческими представле­ниями, изложенными в этой интересной книге, автор которой приписал тради­ционному христианству современное христианское учение о любви. Это учение было развито христианством только совсем недавно и скорее всего привело бы в ужас отцов церкви.

ВВЕДЕНИЕ

ность западного отношения в разные времена — от историчес­кого христианства до современного «язычества».

Эта преемственность объясняется тем, что, в некотором смысле, и Бог, и Дьявол исповедуют одну и ту же философию, в которой дух противостоит природе. Более того, создатели этого мировоззрения не осознавали взаимозависимости, кор­релятивности противоположностей, в результате чего они не постигли внутреннего единства духа и природы, не разглядели тайного соглашения между Богом и Дьяволом воспроизводить друг друга. Они не заметили этого даже тогда, когда со време­нем образ Бога стал зловещим, а образ Дьявола божественным. Ведь поскольку образ Бога строился из одного лишь добра и могущества, он стал невыносимо чудовищным, тогда как при создании образа Дьявола не было жестких императивов, и поэ­тому творческое воображение получило здесь простор и могло освободиться от подавленного чувственного содержания. От­сюда великая притягательность сатанизма и очарование злом.

Если взаимозависимость противоположностей не постиг­нута, мы мечтаем о состоянии, в котором жизнь существует без смерти, добро без зла, удовольствие без страдания, а свет без тьмы. Нам кажется, что субъект или душа могут быть освобож­дены от материальных ограничений объекта или тела. Таким образом, христианское учение о воскресении тела обычно пред­полагает, что тело настолько преображено духом, что это уже не тело в обычном смысле. Оно скорее напоминает фантазию, в которой отсутствуют все земные качества: вес, пол, возраст. Представление о том, что добро можно отделить от зла, а жизнь может быть навсегда спасена от смерти — идея-фикс прогрессивной и исторической культур. Со времени их появле­ния человечество сделало большой шаг вперед; за несколько последних столетий условия человеческой жизни радикально улучшились и продолжают улучшаться, хотя до этого в течение тысячелетий они оставались практически неизменными.

Однако история не просто сделала неожиданный скачок вперед; с появлением прогрессивных культур возникло само представление об истории. Сторонники исторического разви­тия могут, кажется, поздравить себя с тем, что им удалось пе-

ПРИЮДА, КУЖЧИНА И ЖЕНЩИНА

рейхи от повторяющихся циклов к прямой линии, от статичес­кого к динамическому и «развивающемуся» мировому порядку — упуская из виду, что движение по прямой может быть всего лишь движением в замкнутом круге. Действительно, мир, в котором человек может легко перемещаться между местами, не достойными того, чтобы в них находиться, и производит пищу, не утоляющую голода, представляет собой, если остановиться на этих самых очевидных проявлениях, замкнутый круг. Смысл пребывания в замкнутом кругу в том, что человек убегает от полюса, который неотделим от своей противоположности. Од­нако до тех пор пока это осознанно, темп преследования пос­тоянно нарастает. Внезапный взрыв истории в последние пять­сот лет может оказаться более похожим на раковую опухоль, а не на здоровую часть растущего организма.

Может показаться, что вышеизложенное предваряет при­зывы к революции, однако это не так. Ничто не может быть дальше от наших намерений, чем отказ от прогрессивной куль­туры и возврат к традиционной. Слабое место любого роман­тизма с его призывами «Назад, к природе!» в том, что он сам по себе является прогрессивным, — он возлагает надежды на бу­дущее, которое должно быть лучше, чем настоящее. Но подоб­но тому, как эго не может ничего сделать, чтобы преодолеть свое изолированное состояние сознания, общество не может ничего сделать, чтобы спасти себя от напасти прогрессивного развития, поскольку оно сталкивается с тем же противоречием, что и индивид, имитирующий естественность. «Цель» тради­ционного общества не в будущем, а в настоящем. Оно заботит­ся о материальном достатке, но не более того. Оно не стремится к психологическому удовлетворению, которое может доста­вить материальный достаток в будущем. Другими словами, оно не стремится к счастью.

Более того, мудрейшие представители таких обществ не ищут удовольствий даже в настоящем. Ведь если человек цеп­ляется за мгновение, чтобы что-то взять от него, оно исчезает. Это объясняется тем, что получаемое нами удовольствие опре­деляется нервами, а не мышцами. Нервы же принимают пас­сивно, тогда как мышцы берут все активно. Наслаждение — это

ВВЕДЕНИЕ

всегда милость. Но может прийти только само по себе, спон­танно. Пытаться вьшудить его означает почувствовать будущее до его наступления, найти психологический результат присут­ствия в настоящем, что замыкает и прекращает переживание. Однако очевидно, что человек, который пытается что-то полу­чить от настоящего, чувствует себя отделенным от него. Он — субъект, тогда как настоящее — объект. Он не видит, что сам есть переживание и что его попытки получить что-то от пере­живания — это просто преследование самого себя.

Обычно мы говорим о самосознании как об осознании субъектом самого себя. Мы бы путались намного меньше, если бы сказали, что самосознание — это осознание самого себя «субъектом-объектом». Ведь знающий есть знание подобно то­му, как две на первый взгляд различные стороны ленты Мёби­уса есть одно и то же. Развивая эту аналогию, мы можем ска­зать, что сознательное переживание является полем, которое, подобно ленте Мёбиуса, замыкается само на себя.

Таким образом, не я осознаю себя наряду с другими веща­ми, а все поле «я-осознаю-нечто» осознает самое себя.

Хотя проблема осознания настоящего будет более подроб­но рассмотрена ниже, здесь очень важно по крайней мере по­нять ее принцип, а значит, увидеть иллюзию попыток получить что-то от жизни в смысле хорошего, счастливого или приятно­го психологического состояния. Ведь смысл с точки зрения нашего эгоцентрического мышления не в том, что будет лучше, если мы вернемся к изначальному единству с природой. Смысл в том, что мы никогда не теряли этого единства, как бы живо мы ни воображали себе обратное. По аналогии, невозможно переживать будущее, не переживая настоящего. Однако по­пытки постичь это снова оказываются сродни попыткам по­чувствовать будущее. Логик может возразить, что это тавтоло­гия, из которой невозможно сделать вывод, — и будет прав. Мы ведь не спрашиваем у каждого переживания: «Ну и что дальше?», словно его единственная важность в том, к чему оно нас ведет. С таким же успехом мы должны постоянно останав­ливать танцора и спрашивать: «А вот сейчас куда ты собира­ешься перейти, и в чем конкретный смысл твоих движений?»

ПРИЮДА, МУЖЧИНА И ЖЕНЩИНА

Естественно, в нашей жизни всегда есть место для коммен­тариев, описаний природы и предсказания будущего течения событий. Однако мы должны знать, о чем мы говорим, — а для этого внутри мы должны опираться на тишину и созерцание, не задавая вопросов и не пытаясь переходить к выводам. Что ж, может, нам пора вернуться к ручью с галькой на дне и резвящи­мися среди солнечной ряби мальками — и понаблюдать?

Часть I

Ч 2 Природа, мужчина и женщина

Глава 1

УРБАНИЗМ И ЯЗЫЧЕСТВО

огда христиане впервые провели различие между собой и язычниками, слово «язычник» (pagan) означало «сельский житель». Первыми центрами христианства в Римской империи были великие города—Антиоф, Коринф, Эфесий, Александрия и сам Рим. Позже в течение столетий, когда христианство рож­далось и распространялось по всей Империи, богатство римс­кого купечества привлекало население в города, так что еще в 37 году до н. э. правительство императора Августа было обеспо­коено упадком сельского хозяйства. Стихотворение Виргилия под названием «Георгики», написанное по указу имперских са­новников, должно было восхвалять деревенскую жизнь: Ofortunatos nimiutn, Sua si bona norint Agricolas! Блажен, воистину блажен Знающий о том, как щедро земля Воздает земледельцам!

Развитие христианства в городах в те времена, когда, как и сегодня, большие города были центрами экономического и культурного притяжения, сильно повлияло на основные черты этой религии. Поэтому христианство в целом имеет определен­но урбанистический характер, и это верно не только в отно­шении римского католицизма, но и в отношении протестантиз­ма, появившегося в крупных городах Западной Европы. Основ­ным препятствием к распространению христианства на Западе

2**

ПРИРОДА, Ю^ГЖЧИНА И ЖЕНЩИНА __________________

в течение пятнадцати столетий было сопротивление крестьян, живших на лоне природы.

Возможно, лучше всего можно описать эту сторону хрис­тианства, ссьшаясь на личные впечатления, которые, как мне кажется, не уникальны. Дело в том, что, сколько я себя помню, я чувствовал себя христианином только в помещении. Стоило мне выйти на улицу, стать под небом, как я чувствовал себя в полном отрыве от всего, что происходит к церкви, — в отрыве от богослужения и теологии. Это не значит, что я не любил находиться в церкви. Напротив, я провел большую часть свое­го отрочества на территории одного из самых прославленных соборов Европы и до сих пор замираю, как только припоминаю его великолепие. Романская и готическая архитектура, грегори-анское пение, средневековое стекло и манускрипты, запах лада­на и просто старого камня, ритуал мессы — все это заворажи­вает меня, как ревностного католического романтика. Равно как я не могу о себе сказать, что равнодушен к глубине и вели­колепию христианской философии и теологии или что с ран­них лет мне не привили горько-сладостную христианскую со­весть. Однако все это находится в герметически закрытой каме­ре или, лучше сказать, в святилище, куда свет голубого неба проникает лишь сквозь разноцветные рисунки мозаичного стекла.

Часто говорится, что эстетическая атмосфера христианс­тва не отражает ее сути, потому что христианская жизнь не в том, что человек чувствует, а в том, что он выбирает вопреки своим чувствам. Мистик-созерцатель сказал бы, что знать Бога — совсем не то, что чувствовать его; знать Бога можно только любовью и волей в «облаке неведения», в темной ночи души, где чувства и ощущения находят лишь полное отсутствие Бога. Поэтому по мнению мистика тот, кто знает христианство с точки зрения эстетики, не знает его вообще.

Молитвенники в позолоте, шпили,

Колонны, ширмы, сумрачные хоры —

Все это я любил и, на коленях стоя,

Благодарил судьбу за щедрость. Я наблюдал, как утром солнца свет

Глава 1 УРБАНИЗМ И ЯЗЫЧЕСТВО

Проходит сквозь викторианское стекло,

И в пестром воздухе, молясь,

Я видел Бога... Время шло.

И вот теперь я погружен в туман

И знаю: Бога нет^Л.

Однако отрицание мистиком чувств, каким бы мужествен­ным и благородным оно ни казалось, это всего лишь еще одно проявление той же закономерности. Известный нам христиан­ский мир не полон, в нем нет места чувствам и символам, олицетворяющим женщину. Чувства как путь познания вводят в заблуждение тех, кто не развил и не дисциплинировал их, кто не научился их использовать. Более того, если чувства недооце­ниваются или вообще отвергаются, их проявления характери­зуют преобладающие умонастроения.

Таким образом, мне кажется, что имеется глубокое и до­вольно странное несоответствие между атмосферой христиан­ства и естественным миром. Кажется невозможным согласо­вать Бога-Отца, Иисуса Христа, ангелов и святых с реальной вселенной, в которой я живу. Глядя на деревья и камни, на небо, облака и звезды, на море и на обнаженное человеческое тело, я нахожу себя в мире, в который не вписывается эта религия. Фактически, это подтверждается самим христианс­твом, которое говорит: «Царство мое не от мира сего» (Ин. 18, 36). Но если Бог сотворил этот мир, почему мы чувствуем раз­личие между Богом в церкви и миром под открытым небом? Никто никогда не спутает пейзаж Сэссю с полотном Констебля и современный шлягер с арией из оратории Генделя. Точно так же я не могу связать автора христианской религии с творцом физической вселенной. Это суждение ничего не говорит об относительных достоинствах этих двух произведений. Оно го­ворит лишь о том, что христианская церковь и мир созданы разными мастерами и поэтому плохо сочетаются.

Конечно, люди всегда догадывались об этом и пытались это объяснять. Считается, что красота христианства сверхъес-

* John Betjeman, «Before the Anaesthetic or A Real Fright», in Selected Poems- John Murray, London, 1948.

ПРИЮДА, МУЖЧИНА И ЖЕНЩИНА

тественна, тогда как красота и стиль физического мира естест­венны. Самое близкое к сверхъестественной красоте в физичес­ком мире—это красота человека и, в частности, человеческого ума. Для христианства характерна городская, а не сельская ат­мосфера, потому что в городе мы окружены порождениями ума. Более того, утверждается, что, хотя все существа под небом являются творениями Бога, человек и его произведения всегда более возвышенны, чем все остальное. В человеке в большей мере отразилась природа Бога, чем в солнце, луне и звездах, и поэтому то, что мы иногда называем искусственным, находит­ся ближе к сверхъестественному, чем естественное.

Дальше в объяснении говорится, что легко любить краси­вые поверхности природы до тех пор, пока мы не столкнулись с ее бессердечностью, с жестокой борьбой за жизнь, лежащей в ее основе. Моральные и этические идеалы, которые облагора­живают природу, впервые возникли у человека, — и это явля­ется еще одним аргументом в пользу того, что нигде в природе Бог не отразился так полно, как в человеке. Верно, что иногда мы ищем убежище от шумных улиц и городской суеты на лоне природы, но лишь потому, что худшее — это испорченное лучшее. Зло человека намного страшнее зла паука или акулы, но только потомку что добро человека неизмеримо превосхо­дит добро весеннего пейзажа. Достаточно вообразить себе, как холодно и одиноко чувствует себя человек, постоянно живу­щий среди возвышенных красот природы, с какой готов­ностью он променяет все это природное великолепие на одно человеческое лицо.

Усилить эту точку зрения можно рассуждением о том, что, каким бы разительным ни был контраст между христианством и природой, нигде вы не найдете религии, столь идеально соот­ветствующей природе человека. По большому счету, натура­листические религии не дают человеку большей надежды, чем философское осознание неизбежности, благородное, но прис­корбное принятие того, что природа находится за пределами добра и зла и что смерть — это необходимая составляющая жизни подобно тому, как невозможно испытывать боль, не зная, что такое удовольствие. Однако признание неизбежности

Глава 1

УРБАНИЗМ И ЯЗЫЧЕСТВО

смерти отрицает самое человеческое в человеке: его детскую надежду на то, что в один прекрасный день глубочайшие чая­ния его сердца осуществятся. Много ли найдется гордых и бес­чувственных людей, которые не обрадовались бы, если бы, по мановению волшебной палочки, эти сокровенные надежды осуществились? Если бы узнали, что после смерти нас ждет вечная жизнь? Если бы узнали, что снова встретятся и будут жить вместе с людьми, которых любили? Если бы им предло­жили пребывать в вековечном единении с Богом и знать бла­женство, которое неизмеримо превосходит все радости, когда-либо испытанные нами, — включая радость видения цветов и форм, которые мы так высоко ценим на земле?

Таким образом, говорят сторонники христианства, эта ре­лигия воскрешает в нас надежду, отрицаемую мудростью мира, и поэтому можно сказать, что это единственная по существу радостная религия. Ведь одно лишь христианство, невзирая ни на что, смело делает ставку на положение вещей, на которое мы больше всего надеемся, побуждая человека верить в то, что его природа в своих самых человеческих проявлениях сделана по образу и подобию первичной реальности, Бога... Причем, сле­дует добавить, что, даже если мы проиграем эту игру, мы ни­когда не будем знать, что мы потеряли.

Возможно, это нельзя назвать самой проработанной вер­сией окончательного идеала, в которому стремится христианс­тво. Однако здесь мы имеем хорошее приближение к нему. Ведь обсуждая отношение христианства к природе, я пока не обращаюсь к глубинным истокам христианской традиции. Я пытаюсь представить здесь отношение христианства в том ви­де, каким его знают большинство разумных людей, потому что именно в этом виде оно было движущей силой западной куль­туры.

Читая эти страницы, многие христиане, наверное, будут протестовать, утверждая, что они понимают отдельные аспек­ты христианства совсем не так. Они могут также сказать, что картина, нарисованная мной, несовершенна с теологической точки зрения. Однако я обнаружил, что когда христианские теологи вдаются в тонкости, обращаясь к мистицизму, — осо-

ПРИЮДА, МУЖЧИНА И ЖЕНЩИНА __________________

бенно если удается неформально построить разговор и спро­сить у них, что они на самом деле имеют в виду, — провести различие между их точками зрения и, скажем, ведантой прак­тически невозможно.

Однако здесь мы обсуждаем черты, которые делают хрис­тианство уникальным, ведь большинство разумных, неравно­душных к своей религии христиан утверждают, что их религия уникальна, — даже если они никогда глубоко не изучали другие духовные традиции. Здесь мы обсуждаем прежде всего атмос­феру и тип чувств, пробуждаемых христианством и оказываю­щих столь существенное влияние на культуру. Притягательная сила этих чувств столь велика, что на практике верующие ис­пытывают их влияние даже в том случае, когда их интеллекту­альное понимание веры очень поверхностно. Между тем хрис­тианство взьгеаег к очень сильным чувствам —любви человека к ему подобным, глубинной ностальгии по дому и по близким людям. К этому добавляется очарование героизмом, призывы верить в окончательную победу над злом и страданием. Когда не-христианин сталкивается с такими чувствами, ему может показаться, что он чего-то не понимает в жизни, играя роль скелета на пиршестве.

Поиск по сайту: