ПРИРОДА, МУЖЧИНА И ЖЕНЩИНА 8 страница

ПРИЮДА, МУЖЧИНАМ ЖЕНЩИНА

ринках. Нам трудно представить себе, что слова Кумарасвами о мудреце, который живет «в потоке непредвиденных событий в настоящем»*, могут подразумевать что-то отличное от полного хаоса.

Однако смысл спонтанности в том, что, когда мы не пре­пятствуем реакциям организма на боль, наши переживания выходят за пределы удовольствия и страдания и превращаются в экстаз, который в данном случае означает то же, что и ананда. Здесь мы получаем возможность подойти к тайне человеческих страданий, не умаляя их величественной неизбежности. Это не означает, что мы должны прекратить наши попытки умень­шить страдания в мире; это означает, что даже в самом лучшем случае мы практически ничего не достигнем. Та же самая не­достаточность распространяется на все религиозные и фило­софские толкования, которые пытаются объяснить страдания как временную трудность на пути к осуществлению божествен­ного плана или как наказание за грехи или иллюзии конечного ума.

Мы инстинктивно чувствуем, что подобные объяснения являются унижением достоинства страданий и их неизбежной реальности для всех форм жизни. Ведь, когда мы оглядываемся назад или всматриваемся в отдаленное будущее вселенной, мы понимаем, что жизнь никому не гарантирует абсолютной безо­пасности. Существование всегда чревато опасностями и катас­трофами, а его продолжение возможно только за счет поедания одних живых организмов другими — и, кажется, в этом отно­шении ситуация едва ли радикально изменится в ближайшем будущем**. Поэтому проблема страдания не потеряет своего величия до тех пор, пока продление жизни будет в какой-то мере зависеть от страдания хотя бы одного существа.

Мы должны уважать индийский идеал ахимсы (непричине­ния вреда живому) и стремление буддистского монаха не уби-

* А. К. Coomaraswami [lj, р. 134.

** Интересно порассуждать о нежелании цивилизованного человека служить пищей для другихформжизни, вернуть свое тело земле итем самымспособствовать ее дальнейшему плодородию. Это нежелание является важным симптомом отчуж­дения от мира и может в конечном итоге существенно сказаться на балансе природ­ных ресурсов.

Глава 4

МИР КАК ЭКСТАЗ

вать и сводить страдание к минимуму. Однако когда мы заду­мываемся над этим, оказывается, что воздержание от причине­ния страданий—не более чем жест, который, если разобраться, является уходом от проблемы. Ответ на проблему страдания находится не в стороне от нее, а в ней самой. Неизбежность страдания не означает, что мы должны притуплять свою чувс­твительность. Напротив, мы должны становиться более чувс­твительными и исследовать, как организм спонтанно реагирует на страдания, руководствуясь своей врожденной мудростью. Врач, работающий с умирающим, должен вести себя как аку­шер, — он должен создавать атмосферу, в которой любые, даже самые неприятные реакции на смерть и страдание разрешены и даже желательны. Чувствам страждущего следует предоставить полную свободу; сама природа должна направлять их, и внеш­ний контроль здесь нужен лишь для того, чтобы предотвратить возможные разрушительные последствия.

Таким образом, мы начинаем видеть, что реакция организ­ма на страдание способствует преодолению страдания, посколь­ку неизбежная боль при этом превращается в экстаз. Это пони­мание лежит в основе космологических мифов индуизма, рас­сматривающих мир, со всеми его восторгами и ужасами, как экстаз Бога, который с полной самоотдачей вечно воплощается в мириадах форм жизни. Вот почему Шива, божественный прототип страдания и разрушения, — это Натараджа, или Бо­жество Танца. Ведь вечная агония смерти и возвращения к жизни есть экстатический танец Шивы —экстатический, пото­му что в нем нет внутреннего конфликта, потому что он не дуалистичен. В этом танце нет противоположности контроли­рующего и контролируемого, нет другого принципа движения, кроме сахаджи, или спонтанности.

Предоставленный самому себе, спонтанно живущий орга­низм не встречает препятствий на пути своего движения. Он подобен текущей воде, которая находит путь наименьшего сопротивления. Лао-цзы говорит:

Высшая добродетель сродни воде. Она благоприятна для всех вещей, но не принуждает их. Она задерживается в

ПРИЮДА, МУЖЧИНА И ЖЕНЩИНА __________________

тех местах, которые другие презирают. Поэтому вода по­добна Дао* (VIII).

Если чувства не препятствуют себе, их течение становится свободным, а сами они начинают казаться «пустыми» — что передают буддистским и даосским понятием у-синь. Это поня­тие означает «не-эго» или «не-сознание» и подразумевает отсут­ствие конфликта чувствующего и чувств. В грусти и в радости, в страдании и в удовольствии спонтанные реакции следуют друг за другом беспрепятственно — как мяч, брошенный в горный ручей.

Страдание и смерть — темная и разрушительная сторона жизни, которую олицетворяет Шива, — проблематичны для эго, а не для организма. Организм принимает их как экстаз, тогда как эго жестко, неподатливо и протестует против них, потому что они роняют его достоинство. Ведь, как показал Тригрант Барроу, эго есть социальный образ или роль, с кото­рой отождествился наш ум. Мы привыкли быть общественно приемлемыми источниками инициативы и поэтому сопротив­ляемся любым спонтанным изменениям. Но будучи при смер­ти или в сильном страдании, мы не можем больше играть эту привычную роль, и поэтому смерть и страдание ассоциируются у нас с позором и страхом, с помощью которых в детстве нас вынудили отождествиться с общественно приемлемым эго. Смерть и страдание грозят нам потерей статуса, а борьба с ними включает отчаянные попытки чувствовать и действовать привычным образом. В некоторых традиционных обществах индивид готовится к смерти, отказываясь от своей роли и об­щественного статуса (касты) и становясь общественно прием­лемым «никто». Однако на практике такой человек не всегда достигает освобождения, потому что роль под названием «ник­то» становится для него своеобразным новым статусом—фор­мальной ролью саньясина, то есть «святого» или «странствую­щего монаха».

Этот страх перед спонтанностью объясняется тем, что ес­тественный и биологический тип порядка мы склонны подме-

* Ch'uTa-kao [Ц,р.\8. 116

Глава 4

МИР КАК ЭКСТАЗ

нять политическим, юридическим и насильственным поряд­ком. Страх возникает потому, что мы не понимаем, что соци­ально проблематичная спонтанность детей все еще далека от совершенства, «незрела». Поэтому мы совершаем ошибку, ког­да, воспитывая детей, вместо развития спонтанности выраба­тываем у них систему сопротивлений и страхов, которые делят организм на центр спонтанности и центр подавления. Вот по­чему так редко можно встретить интегрированного индивида, который способен на «контролируемую спонтанность» — само представление о которой кажется нам противоречивым. Созда­ется впечатление, что мы учим детей ходить, поднимая ноги с помощью рук, вместо того чтобы двигать ногами изнутри. Мы не видим, что прежде, чем спонтанность начнет контролиро­вать себя, она должна свободно проявляться. Чтобы мы могли начинать учиться ходить, бегать и танцевать, ноги должны по­лучить свободу двигаться. Ведь управляемое движение — это управляемое спонтанное движение. По аналогии, контролиру­емое действие и чувство — это умение использовать спонтан­ные действия и чувства для достижения цели. Поэтому, прежде чем пианист сможет исполнять сложные музыкальные произ­ведения, он должен научиться расслабляться и совершать сво­бодные движения руками и пальцами, хотя значительных успе­хов в технике исполнения фортепианных произведений можно достичь и без особого расслабления пальцев⁴.

В конце концов, спонтанность — это полная искренность, безоговорочная вовлеченность в действие всего организма в целом. Как правило, цивилизованный взрослый человек может позволить себе действовать таким образом, только будучи в отчаянии, переживая невыносимые страдания или находясь на грани смерти. Отсюда поговорка: «Крайность у человека — возможность для Бога». Так, современный индийский святой отмечал, что западных людей, которые приходили к нему, он прежде всего учил плакать. Это свидетельствует о том, что на-

* См L, Bonpensiere [1J. Отдельные фрагменты в сонатах Бетховена действитель­но написаны гак, что их невозможно исполнять, не напрягая пальцев, однако это исключение всего лишь подтверждает правило. В этих пассажах композитор стре­мился выразить конфликт на музыкальном языке.

ПРИЮДА, МУЖЧИНА И ЖЕНЩИНА

ша спонтанность подавляется не только эго-комплексом как таковым, но и англосаксонским представлением о поведении, достойном мужчины. Вместо того чтобы быть мерой силы, мужская грубость и бесчувственность, которую мы привыкли изображать, есть форма эмоционального паралича. Мы прини­маем ее не потому, что управляем своими чувствами, а потому, что боимся их, а также всего в нашей природе, что символизи­рует женское начало и уступчивость. Однако эмоционально парализованный человек не может быть мужчиной, то есть мужчиной в отношении к женщине, ведь, чтобы общаться с женщиной, он должен обладать чем-то женственным в своей природе.

Зная о мужественном, но придерживаясь женственного, Человек становится центром притяжения мира.

Привлекая к себе мир, он обретет вечную добродетель И возвращается в состояние ребенка [к спонтанности]* (XXVIII).

Состояние ребенка — простота и безыскусность — это идеал не только мудреца, но и человека искусства, поскольку этот идеал означает полное отсутствие притворства, целост­ность сознания. Однако путь к ребенку проходит через женщи­ну. На этом пути нужно отдаться спонтанности — всему, что мы есть от мгновения к мгновению в непрерывно меняющемся потоке природных событий. Именно об этом «всем, что мы есть» говорится в известном индийском изречении: тат твам аси — «ты есть То», где То представляет собой вечный, недуа­листический Брахман.

Однако этот путь не имеет ничего общего ни с невротичес­ким самоконтролем, ни с показным поведением распутника, который имитирует «естественность», чтобы привлечь к себе внимание или удивить публику. Пороки такого человека не менее притворны, чем добродетели фарисея. Припоминаю од­ну встречу авангардистов, на которой несколько молодых лю­дей расхаживали полностью обнаженными, не понимая, что на них больше «одежды», чем на других собравшихся! Ведь обна­женность — это состояние, которого мы не можем избежать,

* Ch'uTa-kao [1],р.38. 118

Глава 4

МИР КАК ЭКСТАЗ

потому что наша одежда, кожа, личность, наши достоинства и пороки — все это прозрачно, как пространство. Мы не можем претендовать на них, потому что претендовать некому — ведь это столь же прозрачно, как и его одеяния.

Какими бы пустыми и нигилистическими ни казались эти слова, следует признать, что понимание обнаженности и проз­рачности дарует нам несказанную радость, потому что пустой оказывается не реальность, а все, что скрывает от нас ее свет. Старику Пану ничего не нужно от мира: Все пусто вокруг, и даже сесть ему негде. Абсолютная Пустота царит в его доме —

Как пусто здесь все, никаких сокровищ!

Когда солнце садится, он спит в пустоте;

Сидя в пустоте, он напевает пустые песни,

И его песни гулким эхом раздаются в пустоте*.

Обозначить этурадость словами или символически описать ее означает сказать слишком много — или, как выражаются дзэнские мастера, дорисовать ножки змее. В буддистской фило­софии словом «пустота» (шуньята) обозначается основопола­гающая реальность. Пустой она называется потому, что никогда не может стать объектом знания. Находясь в основе всех кате­горий —очертания и фона, объектов и пространства, движения и покоя, — пустота не может быть отделена от них и противо­поставлена им, потому что она никогда не выступает в качестве объекта. Она может быть названа фундаментальной реаль­ностью или субстанцией мира только по аналогии, потому что, строго говоря, реальность познается как противоположность иллюзии, а субстанция или вещество—какпротивоположность формы или пустого пространства. Однако она может быть пос­тигнута интуитивной мудростью, которую буддисты называют праджня, потому что, как мы уже видели, все взаимосвязанные понятия обладают «внутренней реальностью», которая, не бу­дучи понятием, поистине неопределима — мы не можем ни описать ее, ни вообразить. Праджня есть разновидность прямо­го познания, которое сводится к знаниям, определенным с по-

Пан Цзюй-ши, дзэнский мастер IX столетия. См. Suzuki [1], vol. 2. p. 297.

ПРИЮДА, МУЖЧИНА И ЖЕНЩИНА __________________

мощью слов, символов, образов и логических категорий и поэ­тому подразумевающим дуализм внешнего и внутреннего.

«Пустотность» вселенной означает также, что очертания, формы и границы, на которых мы основываем наши определе­ния, непрерывно меняются и поэтому реальность не может быть фиксированной или ограниченной. Она пуста, потому что мы не можем привязаться к ней:

... высятся холмы, как тени,

И текут из формы в форму, И ничто не постоянно.

Любое сопротивление Шиве, изменению, страданию, увя­данию и смерти есть сопротивление прозрачности, даже если само сопротивление—всего лишь прозрачная рука, цепляюща­яся за облака. Но в действительности, страдание — это экстаз, потому что оно прекращает нашу удушающую привязанность к самим себе и растапливает «thus all too solid flesh»*. Вечное растворение и обновление мира является очень ярким и неиз­бежным подтверждением того, что «форма есть пустота, а пус­тота есть форма» и что агонизирующее эго есть зашита от... пустоты. Мимолетность, от которой мы ищем спасения, и яв­ляется нашим спасителем.

Не существует средств и методов понять это, потому что каждое такое средство или метод являются попыткой стать чем-то большим, нежели это быстротечное мгновение, которое невозможно удержать даже титаническими усилиями воли. Ве­ра в неизменного Бога, в бессмертную душу или во вневремен­ную нирвану как нечто достижимое столь же искусственна, как агрессивность и самоуверенность атеизма или научного мате­риализма. Нет пути туда, где мы уже пребываем, и поэтому ищущий этот путь неизбежно находит лишь гладкую гранит­ную стену без дверей и даже без зацепки. Йогические практики, молитвы, терапевтические методы и духовные упражнения, по существу, являются всего лишь изысканными способами отод­винуть постижение того, что нет никакой возможности уце­питься и не за что цепляться.

«Этот плотный сгусток мяса». Шекспир, «Гамлет», 1.2. Пер. Лозинского.

Глава 4

МИР КАК ЭКСТАЗ

Это не означает, что Бога нет и что жизнь личности после смерти невозможна. Смысл скорее в том, что постижимый Бог, в которого можно верить, не есть подлинный Бог, а продолже­ние жизни, которого мы желаем, — это всего лишь продолже­ние нашего пребывания в рабстве. Смерть представляется нам сном без пробуждения или же возможностью пробуждения кем-то другим — как случилось, когда мы родились. Каким бы безрадостным и страшным ни казался нам сон без конца, перс­пектива уснуть и никогда не проснуться очень плодотворна, поскольку

Подобно вечности, она отрывает нас от мыслей.

Такое созерцание смерти практически полностью лишает наше «я» жесткости, превращая его в призрак. Это впечатление усиливается еще больше, когда мы видим, что сон без пробуж­дения не следует путать с фантазией о вечном пребывании в темноте. Ведь вечный сон — это исчезновение даже темноты. Наше воображение здесь бессильно, и мысль тоже утихает. В таком состоянии мы обычно занимаем свое внимание чем-то другим, однако очарование неизбежностью смерти может при­вести к мгновенному озарению, которое показывает нам, что умирает не сознание, а память. Сознание же возрождается в каждом новорожденном существе, и, где бы оно ни родилось, оно осознает себя как «я». Но поскольку оно осознает себя лишь одним этим «я», в миллионах обличий оно сноваи снова борется со смертью, которая освободит его. Увидеть это означает почув­ствовать удивительную солидарность — почти тождествен­ность —со всеми живыми существами и начать понимать смысл сострадания.

Безудержная радость, сопровождающая полное постиже­ние, что мы мимолетны и прозрачны и что на самом деле ни к чему в этом мире невозможно привязаться, не приводит к хо­лодной бесстрастности и отрешенности от мира. Один чело­век*, основательно постигший это, писал мне: «Теперь я пыта­юсь как можно глубже привязаться ко всему, что я знаю, и

* Автор имеет в виду Р. X. Блайса — самобытного писателя, преподавателя, востоковедаипереводчиканаанглийскийязыквосточнойклассики. — Прим. перев.

ПРИРОДА, МУЖЧИНАМ ЖЕНЩИНА

всем, кого встречаю на своем пути». Ведь после пралайи, в ходе которой все явленные миры исчезают, Брахма снова порождает бесконечные вариации жизни и сознания, а бодхисаттва, дос­тигнув нирваны, снова возвращается в бесконечный круг рож-дения-и-смерти.

Даже за дальними далями простирается путь, По которому он возвращается в шесть сфер бытия... Подобно самоцвету, он выделяется даже среди праха, Подобно чистому золоту, он сияет даже в жаровне*.

Привязанность приводит к страданию, страдание открыва­ет путь к свободе, и поэтому привязанность для бодхисаттвы не является препятствием — он может наконец любить и страдать до глубины души. И это не потому, что он научился, разделив себя на высшее и низшее «я», бесстрастно наблюдать за собой издалека, а потому, что он нашел в себе точку соприкосновения мудрости и неведения. Бодхисаттва—это глупец, который стал мудрым, до конца следуя своей глупости.

Благонамеренное почитание бесчисленных верующих воз­вело будд, мудрецов и освобожденных на пьедестал духовного успеха. Однако тем самым верующие невольно отодвинули свое собственное освобождение, потому что в действительнос­ти сфера просветления не имеет ничего общего с относитель­ными представлениями о высшем и низшем, лучшем и худ­шем, приобретении и потере. Все эти идеи являются прозрач­ными и пустыми преимуществами или недостатками с точки зрения нашего эго.

Хотя это и не совсем верно, более правильно представлять себе освобождение как величайшую духовную неудачу, — при которой человек не может не только приобрести добродетели, но и одолеть свои пороки. Ведь когда бодхисаттва глубоко всматривается в мимолетность своей жизни, его постигает от­чаяние, для которого даже самоубийство не является выходом. Речь идет об абсолютном отчаянии, от которого произошло представление о нирване. Абсолютное отчаяние — это полное разочарование в любой надежде на безопасность, покой и при-

* Цзы-дэ Хуэй. См. Suzuki [2J, pp. 150—151. 122

Глава 4

МИР КАК ЭКСТАЗ

обретение — когда даже самоубийство не является выходом, поскольку «я» просыпается снова и снова в каждом новорож­денном существе. Это отчаяние является крахом всех хитроум­ных замыслов нашего эго, которое при этом исчезает, — и на его месте бодхисаттва находит лишь пустоту, сопротивляющу­юся пустоте, страдание, пытающееся избежать страдания, и ничего, кроме привязанности, которая ищет спасения от себя. Но вместо того, чтобы исчезнуть полностью, он постигает здесь пустоту, из которой сияет солнце, луна и звезды.

Глава 5

МИР КАК БЕССМЫСЛИЦА

огда мы говорим, что наша жизнь есть мимолетное мгно­вение, в котором некому и не к чему привязываться, мы отрицательно выражаем то, что может быть сказано также по­ложительно. Однако положительный способ выражения не так эффективен и легче вводит нас в заблуждение. Ощущение, что в жизни есть к чему привязаться, основывается на иллюзорном дуализме эго и его переживаний. Между тем причина того, что привязываться не к чему, состоит в том, что этот дуализм явля­ется всего лишь кажущимся, и поэтому стремление привязаться можно уподобить попыткам укусить зубы зубами или схватить руку той же самой рукой. Одновременно мы постигаем, что субъект и объект, «я» и мир, представляют нерасчленимое един­ство или, если быть более точным, «не-дуальность», поскольку представление о единстве, как может показаться, исключает множественность.

Ощущение разрыва между эго и миром исчезает, а субъек­тивная, внутренняя жизнь кажется неотделимой от всего ос­тального — от всей совокупности переживаний в потоке при­родных событий. Для нас становится очевидно, что «все есть Дао» — целостный, гармоничный, всеобпшй процесс, от кото­рого совершенно невозможно отойти. Это ощущение, мягко говоря, восхитительно, однако оно не имеет логических пред­посылок —если не принимать во внимание, что человек теперь не «противостоит» реальности. Здесь человек не противостоит жизни; он просто является ею.

Глава 5

МИР КАК БЕССМЫСЛИЦА

Однако вещи обычно не кажутся нам восхитительными, если они не имеют важных последствий и не обещают дальней­ших улучшений в практической жизни. Когда это ощущение впервые нисходит на человека — довольно неожиданно, как это обычно бывает, — он ожидает от него каких-то последс­твий, и поэтому оно уходит так же быстро, как и появилось. Человек, как правило, ожидает, что постижение как-то изме­нит его жизнь, сделает его лучше, мудрее и счастливее. Он ве­рит, что постиг что-то очень ценное, и поэтому ходит вокруг с видом нищего, унаследовавшего целое состояние.

— Что самое ценное в мире? — спросили однажды у дзэнского мастера.

— Голова дохлой кошки! — ответил он.

— Почему?

— Потому что никому не приходит в голову оценить ее.

Постижение единства мира во многом подобно этой голове дохлой кошки. Это постижение — самое бесценное событие, не имеющее никаких последствий. Оно не имеет результатов, при­ложений, логического смысла. Никто не может ничего извлечь из него, потому что не существует позиции в стороне от него, из которой к нему можно подходить. Любое представление о приобретении, будь то приобретение богатства, знания или доб­родетели, наводит намысльо человеке, который пожирает себя, начиная с пальцев ног вверх по телу. Так или иначе все мы делаем это, ведь по большому счету не важно, что мы едим—свои ноги, или жареную утку, — удовлетворение всегда мимолетно. «Уга-нишады» говорят: «Аннам Брахман — пища есть Брахман; я, пища, поедаю того, что меня ест!»* Так или иначе мы поедаем себя, как змей Уроборос, и разочарование наступает только тогда, когда мы желаем что-то получить из этого. Вот почему Будда сказал своему ученику Субхути: «Я не получил абсолютно ничего вследствие своего совершенного, непревзойденного Пробуждения». Но, с другой стороны, когда у нас нет ожиданий и надежд, когда мы не получили ничего, кроме «головы дохлой

Тайттирия-упанишада, iii, 10.6.

ПРИРОДА, АУЖЧИНА И ЖЕНЩИНА ___________________

кошки», совершенно неожиданно и чудесно, без всяких причин и объяснений, мы имеем больше, чем когда-либо мечтали.

Постижение единства мира нельзя достичь с помощью от­речения и подавления желаний — с помощью ловушек, кото­рые хитрые и находчивые выставляют, чтобы поймать Бога. Человек не может отречься от жизни по той же причине, по которой он не может ничего получить от нее. В «Чжэн-дао-гэ» говорится:

Вы не можете ухватить его,

Но вы не можете и потерять его.

Не будучи способными постичь его,

Вы наконец постигаете его.

Когда вы говорите, оно молчит,

Когда вы молчите, оно говорит (xxxiv).

Часто говорят, что искать Дао означает терять его, посколь­ку поиск подразумевает отделенность ищущего и искомого. Чтобы понять, что это не совсем верно, достаточно попытаться не искать, не желать, не привязываться. На самом деле человек не может отклониться от Дао, даже когда он его ищет. Мы просто не можем занять в отношении Дао неправильную пози­цию, потому что не можем находиться вне его. Кажущаяся отделенность Дао от субъективного «я» — это в такой же мере выражение Дао, как и очертание зеленого листка.

Здравые, практичные люди, естественно, с подозрением относятся к подобным рассуждениям — к восторгу по поводу того, что не способствует улучшениям, к совершенно бессмыс­ленной идее о гармонии, от которой невозможно отклониться. Однако смысл учения о «голове дохлой кошки» в том, что оно не имеет последствий и, подобно самой природе, есть полная бессмыслица, выражение экстаза, конец в себе без дальнейших намерений и целей.

Беспокойных, пытливых и корыстолюбивых людей эта бессодержательность полностью разочаровывает, поскольку для них только то обладает смыслом, что, подобно слову, ука­зывает на что-то вне себя. Поэтому мир кажется для них ос­мысленным в той мере, в которой им удается свести его к набору символов, как словарь. В таком мире растения цветут и

Глава 5

МИР КАК БЕССМЫСЛИЦА

благоухают, чтобы привлекать пчел, а хамелеоны меняют цвет кожи, чтобы скрывать себя. Если же отказаться от рассмотре­ния намерений и стать на механистическую точку зрения, ока­жется, что пчелы летят к цветам, потому что их привлекает цвет и аромат, тогда как хамелеоны изменяют цвет кожи, пото­му что следуют инстинкту выживания. Если человек смотрит на реальность через призму таких объяснений, он не видит, что мир, в котором пчелы жужжат среди благоухающих цветов, растет — без абстрактного и разделяющего «потому'что». Вместо взаимосвязанных структур, в которых все сосуществу­ет, такой человек видит множество «бильярдных шаров», обра­зующих цепи причин и следствий. В механическом мире вещь такова, какова она есть, в отношении к тому, чем она была или будет, тогда как в бесцельном мире Дао вещь такова, какова она есть, в отношении к присутствию других вещей.

Теперь мы начинаем видеть, почему люди всегда искали убежище от себе подобных среди деревьев и растений, среди гор и вод. Мы часто встречаемся с низкопробными имитация­ми любви к природе, но невозможно отрицать также чего-то глобального и существенного в поэзии, сколь бы избитыми ни казались нам некоторые поэтические приемы. В течение сотен лет великие поэты Востока и Запада говорили о своем стрем­лении «общаться в природой», — хотя в современных интел­лектуальных кругах это выражение приобрело несколько иро­нический оттенок. Ведь считается, что любовь к природе — это «побег от реальности», неприемлемый для людей, которые ог­раничивают реальность тем, о чем можно прочесть в газетах.

Однако причина этой любви к дикой природе, возможно, в том, что она возвращает человека на уровень его собственной природы, на котором он свободен от суеты и не обеспокоен достижением целей в будущем и поиском смысла жизни. Ведь то, что мы обычно называем природой, свободно от символи­ческих представлений и ощущения собственной важности. Птицы и звери действительно уделяют очень много внимания питанию и размножению, однако они не пытаются оправдать себя и не делают вид, что тем самым преследуют высшие цели или способствуют эволюции мира.

ПРИЮДА, МУЖЧИНА И ЖЕНЩИНА

Это не должно звучать упреком для людей, ведь из всего сказанного не следует, что птички правы, а мы нет. Смысл скорее в том, что общение с удивительным миром природы позволяет нам по-новому взглянуть на себя. С этой точки зре­ния, даже наше чувство собственной значимости не кажется чем-то плохим — мы видим, что оно совсем не такое, каким мы его привыкли считать. В этом свете все абстрактные и навязчи­вые устремления людей кажутся нам чудесами сродни гигант­ским клювам пеликанов, красочным хвостам райских птиц, длинным шеям жирафов и ярко-красным задницам обезьян. Когда мы видим свое самомнение таким образом, нам не ка­жется больше, что оно достойно презрения или большого вни­мания. И тогда оно исчезает в порыве хохота. Ведь навязчивая целеустремленность и увлеченность абстракциями, будучи вполне естественной, кажется переразвитой: она напоминает тело динозавра. Как средство адаптации в борьбе за выжива­ние, она преувеличена, а люди как живые существа, наделенные этим средством адаптации, не в меру изобретательны и прак­тичны — и поэтому нуждаются в учении о «голове дохлой кошки». Ведь это учение, подобно самой природе, не имеет цели и следствий вне самого себя.

Совершенно неожиданно для нас это учение косвенно спо­собствует осознанию важности мира. Возможно, «важность» в данном случае — неправильное слово, потому что с этой точки зрения мир не указывает на что-то вне себя. Мир подобен инс­трументальной музыке, которая не является фоном для пения или имитацией природных звуков, — музыке, которая, как нам кажется, не представляет чувства, а сама есть чувства. То же можно сказать о заклинаниях, скороговорках или стихах, в ко­торых слова сами являются своим смыслом: Бело золото, красно серебро Окружают нас стройным теремом, И разносится звонкий колокол Всеми розами по околицам.

Многие в недоумении отворачиваются от абстрактных по­лотен и тем не менее с восхищением глядят на пейзажи, на которых изображены ничего не значащие облака и скалы. Тем

Глава 5

МИР КАК БЕССМЫСЛИЦА

самым эти люди бессознательно отдают должное естественной бессмыслице. Ведь художественные формы волнуют нас не по­тому, что в них мы видим подобие известных нам вещей или приближение к геометрическим фигурам. Облака прекрасны даже тогда, когда не напоминают нам горы и города в небесах. Шум водопадов и журчание ручьев нравятся нам не потому, что в них мы находим подобие человеческой речи; хаотически раз­бросанные звезды волнуют нас не тем, что мы можем просле­дить в них очертания созвездий; и никакая симметрия и другие математические интерпретации не могут объяснить, почему нам так нравятся рисунки в пене, прожилки в камне и хитрос­плетения черных ветвей на фоне зимнего неба.

Поиск по сайту: