УДИВИТЕЛЬНЫЙ ГРИМУАР ИЗ ЗАМКА ДАМПЬЕР 1 страница

I

XXV. Дампьер-сюр-Бутонн (департамент Приморская Шаранта).

Замок (XVI в.)

В департаменте Дё-Севр, где расположен Кулонж-сюр-Отиз — административный центр кантона, в котором некогда находилось прекрасное жилище Луи д'Эстиссака, — извещённый заранее турист обнаружит и другой замок — в Дампьер-сюр-Бутонн (Нижняя Шаранта), — ещё более интересный благодаря хорошей сохранности и значительности убранства. Построенный в конце XV в. при Франциске Клермонском[285], он в настоящее время принадлежит доктору Тексье из Сен-Жан-д'Анжели[286]. Обилием и разнообразием изображённых на нём символов, множеством загадок, оттачивающих проницательность исследователя, замок заслуживает большей известности, и мы рады представившемуся случаю обратить на него внимание учеников Гермеса.

Архитектурный облик здания, несмотря на всё своё изящество, довольно прост и незатейлив. Однако со зданиями, как с людьми; за их скромным видом, непритязательной наружностью нередко скрываются высочайшие достоинства.

Между круглыми башнями с коническими крышами и бойницами тянется главный корпус, возведённый в эпоху Ренессанса. На фасаде десять пологих аркад, пять из которых образуют колоннаду первого этажа, а пять других, прямо над ними, — второго. Эти отверстия освещают проходы к внутренним залам, так что всё вместе приобретает вид террасы с галереей вроде той, что окружает церковные хоры. Таков скромный переплёт великолепного альбома, чьи каменные листы украшают своды верхней галереи [XXV].

Сегодня мы знаем имя создателя новых построек, предназначенных заменить старую феодальную крепость Шато-Гайяр[287], а вот какому таинственному незнакомцу герметические философы обязаны их символическим убранством, неизвестно.

Мы разделяем мнение Леона Палюстра, что кессонный потолок верхней галереи — самая большая достопримечательность замка — почти наверняка был выполнен в период между 1545-1546 и 1550 гг. Людям бесспорно известным, но не имеющим никакого отношения к этому произведению искусства, атрибуция последнего менее очевидна. Так, иные авторы приписывают эмблематические сцены Клоду де Клермону, барону де Дампьер, наместнику Ардра, камер-юнкеру и командиру граунбюнденского полка. А между тем, согласно Жизни знаменитых дам Брантома, Клод де Клермон погиб в 1545 г., угодив в засаду во время войны между королём Англии и королём Франции. Ясно, что он не мог выполнять никаких работ после своей смерти. Его супруга Жанна де Вивон, дочь Андре де Вивона, сеньора Шатеньере, Эснанда, Ардле, королевского советника и камергера, сенешаля Пуату, и Луизы де Дайон дю Люд, родилась в 1520 г. Она овдовела в двадцать пять лет. Благодаря своему уму, незаурядным талантам, высоким добродетелям она снискала себе столь замечательную репутацию, что Леон Палюстр[288], вслед за Брантомом восхваляющий широту её познаний, приписывает ей честь быть вдохновительницей создания дампьерских барельефов. «Именно в Дампьере, — пишет он, — Жанне де Вивон пришло в голову поручить достаточно посредственным художникам выполнить ряд скульптурных композиций более или менее ясного содержания». О третьем предположении не стоило бы даже упоминать. Аббат Ногюе[289] высказывает совершенно неприемлемое мнение, настаивая на приоритете Клод-Катерин де Клермон, дочери Клода и Жанны де Вивон, хотя, как отмечает Палюстр, «в момент завершения работ будущая владелица дампьерского замка, родившаяся в 1543 г., была ещё ребёнком».

Следовательно, дабы избежать анахронизма, остаётся приписать авторство символического убранства верхней галереи Жанне де Вивон. И всё же, сколь правдоподобным ни казалось подобное предположение, согласиться с ним мы никак не можем. Мы решительно отметаем вероятность того, что двадцатипятилетняя женщина способна достичь высот в области, требующей титанических усилий и упорных штудий. Даже если предположить, что вопреки всем философским правилам в ранней юности она получила устное наставление от какого-нибудь неизвестного Адепта, в истинности учения неофит убеждается лишь после собственных долгих и упорных трудов. И что может быть тягостнее, обременительнее многолетних экспериментов, требующих отказа от всякой внешней деятельности, занятий, связей? Добровольное заточение, отречение от светской жизни необходимы также для того, чтобы наряду с получением практических знаний разобраться в ещё более тайной символике, с помощью которой эти знания скрываются от непосвящённых. И что же, подчинилась ли Жанна де Вивон требованиям нашей науки, этой дивной владычицы, щедро расточающей несметные сокровища, но непреклонной и деспотичной, желающей, чтобы её любили исключительно за её собственные достоинства и требующей от своих подданных слепого повиновения и непоколебимой верности? Мы не обнаруживаем ничего, что свидетельствовало бы о подобном её стремлении. Напротив, Жанна де Вивон вела жизнь сугубо светскую. «Допущенная ко двору, — пишет Брантом, — в восьмилетнем возрасте, она там и росла, сохраняя всё в своей памяти; её было интересно слушать, и я видел, как короли и королевы с превеликим удовольствием внимали ей, как оракулу, так как ей всё было известно о событиях настоящего и прошлого. Последний король Генрих III даже сделал её фрейлиной королевы, своей супруги». В бытность Жанны де Вивон при дворе на французском троне сменилось пять монархов: Франциск I, Генрих II, Франциск II, Карл IX и Генрих III. Её добродетели общеизвестны, их признавал и столь малопочтительный человек, как Тальман де Рео. Знания Жанны де Вивон носили исключительно исторический характер. Это были в основном факты, анекдоты, хроники, различные толки и пересуды. Короче говоря, это была женщина, наделённая прекрасной памятью, много слышавшая и многое запоминавшая. Её племянник историограф Брантом отозвался о госпоже де Дампьер как о «настоящем летописце двора». Образ вполне красноречивый. Мы не сомневаемся, что Жанна де Вивон была «летописцем двора», к тому же общительной женщиной, знавшей ответ на многие вопросы, но не более того. Получив в столь раннем возрасте доступ в узкий круг приближённых короля, много ли времени она провела в замке Дампьер? Так спрашивали мы себя, перелистывая прекрасные альбомы Жюля Робюшона[290], когда нам вдруг очень кстати подвернулась и укрепила нас в нашем мнении заметка Жоржа Мюссе, выпускника Национальной школы Хартий и члена западного общества антикваров. «Неизданные документы, — пишет Ж.Мюссе, — осложняют решение вопроса, создавая непреодолимые, на первый взгляд, трудности. Письменное обещание вассальной верности владельцев Дампьера королю в связи с обороной небольшой крепости Ниор было предоставлено Генриху II при восшествии его на престол 9 августа 1547 г. Авторы документа, обязывавшиеся нести необходимые повинности — Жан де Клермон, узуфруктуарий земель, и Франсуа де Клермон, его дееспособный сын, владеющий этими землями без права пользования. Из этого документа, казалось бы, вытекает, во-первых, что ни Жанна де Вивон, ни её дочь Катерина де Вивон не были хозяйками Дампьера, а во-вторых, что у Клода де Клермона был младший брат Франсуа, юридически дееспособный в 1547 г. Клод и Франсуа не могут быть одним и тем же лицом, так как Клод погиб во время Булонской кампании, завершившейся, как известно, 7 июня 1546 г. договором между Франциском I и Генрихом VIII. Но что стало с Франсуа, о котором Ансельм не упоминает? Что происходило с этими землями между 1547 и 1558 гг.? Каким образом частичные их владельцы — узуфруктуарий и несовершеннолетний юноша — совместными усилиями смогли возвести столь роскошное жилище? Как разгадать эти загадки, мы не знаем, мы всего лишь обращаем внимание на возникшие трудности».

Стало быть, Философ, которому мы обязаны убранством замка — картинами и скульптурами, — остался неизвестен и, возможно, навсегда.

I I

В просторной зале второго этажа прежде всего бросается в глаза большой и очень красивый камин, покрытый позолотой и различными изображениями. К сожалению, сцены, украшающие основную поверхность каминного колпака, замазаны ужасной красной краской. Лишь в нижней её части проступают отдельные буквы. А вот изображения по бокам сохранились, заставляя ещё больше сожалеть об утере главной части композиции. На каждой из боковых сторон вверху мы видим одно и то же: руку с подъятым мечом и весами. Середину меча обвивает центральная часть развевающейся филактерии, надпись на которой гласит:

DAT.JVSTVS.FRENA.SVPERBIS

Праведник обуздывает гордецов

Две золотые цепи, связанные над весами, ниспадая, крепятся одна к ошейнику огромной сторожевой собаки, другая к железному кольцу на шее дракона, чей язык торчит из разинутой пасти. Собака и дракон, подняв головы, глядят на руку, держащую меч и весы. На чашках весов — золотые гири. На одной из гирь — увенчанная короной буква L, на другой — кисть руки с маленькими весами, под которыми изображён грозного вида дракон.

Над этими большими картинами, то есть у верхних границ боковых сторон — два медальона. На одном из них мальтийский крест с геральдическими цветками лилии по углам, на другом — изящная фигурка.

В совокупности эту композицию можно рассматривать как парадигму герметической науки в целом. Дог и дракон олицетворяют два материальных начала, связанных в необходимом соотношении золотом Мудрецов (or des sages); о равновесии компонентов свидетельствуют весы. Рука, принадлежащая мастеру — она тверда, способна держать меч — иероглиф проникающего вглубь смертоносного огня, меняющего свойства вещей, и она же осторожна при распределении веществ согласно правилам философских мер и весов. Золотые гири ясно указывают на природу конечного продукта и на одну из целей Делания. Увенчанная короной буква L — условный знак, графически обозначающий проекционное, то есть полученное алхимическим способом золото.

XXVI. Замок в Дампьер-сюр-Бутонн.

Верхняя галлерея.

Столь же выразительны маленькие медальоны, один из которых представляет Естество, водительницу и повелительницу художника, а другой свидетельствует о достоинстве розенкрейцера, обретенном автором всех этих разнообразных символов. Геральдическая лилия (fleur de lys) соответствует герметической розе (rose hermetique). В сочетании с крестом лилия, как и роза, служит знаком, гербом практикующего «конного» (chevalier), божественной благодатью обретшего философский камень. Эта эмблема говорит о глубоких знаниях неизвестного Адепта из Дампьера и в то же время о том, что все наши попытки установить, кто он был, заведомо обречены на провал. Мы ведь понимаем, почему розенкрейцеры называли себя невидимыми, и наш Адепт, по всей вероятности, ещё при жизни принял все необходимые меры, чтобы никто никогда не узнал его имени. Он хотел, чтобы всё человеческое исчезло и осталась лишь ясная, запечатлённая в камне анонимная печать розенкрейцерства и адептата.

Потолок залы с камином некогда пересекала балка, украшенная любопытной латинской надписью:

Factorum claritas fortis animus secundus famœ sine villa fine cursus modicœ opes bene partœ innocenter amplificatœ semper habita numera Dei sunt extra invidiœ injurias positœ œternum ornamento et exemplo apud suos futura.

«Знаменитейшие деяния, великодушное сердце, славное имя, которого не придётся потом стыдиться, скромное состояние, приобретённое и приумноженное честным путём и неизменно рассматриваемое как Божий дар, — вот перед чем бессильны злоречие и зависть, вот что на веки вечные послужит предметом гордости и примером для потомков».

Доктор Тексье сообщает нам некоторые подробности по поводу этих давно исчезнувших слов: «Надпись, о которой вы говорите, — пишет он, — была на балке второго этажа, но шестьдесят-восемьдесят лет назад обветшавшую балку заменили. Надпись свели, но часть балки, где она была выписана золотыми буквами, утрачена. Мой тесть, которому прежде принадлежал замок, помнит, что видел её собственными глазами»[291].

Перефразируя слова Эклезиаста, сказавшего (III, 13): «И если какой человек ест и пьёт, и видит доброе во всяком труде своём, то это — дар Божий», настоящая надпись недвусмысленно показывает, каким таинственным занятиям посвящал себя при закрытых дверях загадочный владелец замка Дампьер. Надпись, кроме всего прочего, демонстрирует незаурядную мудрость её создателя. Никакая другая работа не способна принести более заслуженный достаток; сама природа вознаграждает труженика в соответствии с его упорством и мастерством, потраченными им усилиями. Практическое знание всегда рассматривалось обладателями Магистерия как истинный Божий дар, и того факта, что изложенное в надписи кредо также характеризует обретённое достояние, вручённое Богом, достаточно для выявления его алхимического происхождения. Тогда постоянное приумножение этого состояния никого бы не удивило.

Заслуживают внимания и две другие надписи из этого жилища. Первая — на колпаке камина — состоит из шестистрочной строфы, над которой возвышается буква Н с двумя переплетёнными D, украшенная человеческими лицами — старика и юноши, — изображёнными в профиль. Это небольшое весёлое стихотворение восхваляет отмеченную безмятежностью, покоем и гостеприимством счастливую жизнь, которую вёл наш философ в своём прелестном (seduisant) жилище:

DOVLCE.EST.LA.VIE.A.LA.BIEN.SVYVRE.

EMMY.SOYET.PRINTANS.SOYET.HYVERS.

SOVBS.BLANCHE.NEIGE.OV.RAMEAVX.VERTS.

QVAND.VRAYS.AMIS.NOVS.LA.FONT.VIVRE.

AINS.LEVR.PLACE.A.TOVS.EST.ICI.

COMME.AVX.VIEVLS.AVX.JEVNES.AVSSI.

Как сладко жить под кровлею одной

С друзьями милыми и близкими тебе.

И стар, и млад в их радостной гурьбе

Осеннею иль раннею порой,

Утонет ли в снегах земля окрест

Иль зелень станет вдруг хозяйкой этих мест[292]*.

Вторая надпись — на камине больших размеров, покрытом красными, серыми и золотыми орнаментами — простая сентенция, указывающая на высокие моральные принципы, которые столь невыносимы нашим поверхностным и самонадеянным современникам:

SE.COGNESTRE.ESTRE.ET.NON.PARESTRE.

Знать себя и быть, а не казаться

Наш Адепт прав: прежде чем приобрести знание, составляющее цель и смысл жизни, основание всех истинных ценностей, нужно познать самого себя; и эта сила, возвышающая способного её воспринимать трудолюбивого человека, побуждает последнего вести простую скромную и полную благородных помыслов жизнь, которая и есть отличительный признак высоких умов. Мастера беспрестанно твердили ученикам эту аксиому, лишь следуя которой можно достичь высшего знания. «Если вы хотите познать мудрость, познайте самого себя», — говорили они.

I I I

Высокая галерея с необычным потолком тянется вдоль всего здания от башни к башне. Мы уже упоминали про пять её проёмов между приземистыми колоннами с внутренними выступающими опорами, принимающими на себя пяты свода. На концах галереи два окна с прямыми средниками и перемычками. Поперечные нервюры, принимающие форму проёмов, пересекаются двумя параллельными продольными нервюрами и обрамляют таким образом кессоны — предмет нашего пристального внимания [XXVI]. Задолго до нас эти кессоны описал Луи Одиа[293]. Однако этот автор, не сведущий в науке, о которой повествуют изображения, не понимая их единства, создал также лишённую внутреннего единства книгу, что, впрочем, неудивительно для непосвящённого. Если верить Эпиграфике Сента, рукой художника водили каприз, фантазии, экстравагантные идеи. Одним словом, труд Одиа по меньшей мере несерьёзен, лишён глубины, курьёзен и любопытен разве что своими нелепицами. Неблагоприятное впечатление от книги ещё более усугубляют необъяснимые ошибки. Так, к примеру, Одиа принимает обтёсанный кубический камень, лежащий на воде (5 кессон 1 серии) за «корабль, покачивающийся на волнах», а женщина, которая склонившись сажает возле дерева косточки (7 кессон 4 серии), становится у него «путешественником, влачащимся по пустыне». На первом кессоне пятого ряда — да простят ему наши читательницы это нечаянное сравнение! — он видит женщину, хотя там явно дьявол собственной персоной — мохнатый, с крыльями и рогами... Подобные ошибки свидетельствуют о легкомыслии, непростительном для специалиста по эпиграфике, который обязан сознавать, что его профессия требует высокой ответственности и точности.

Согласно доктору Тексье, которому мы обязаны этими сведениями, дампьерские изображения никогда не публиковались полностью. В музее Сента, однако, хранятся сделанные с оригинала рисунки. Если какие-нибудь детали оказывались нечёткими, мы обращались к этим рисункам, дабы наше описание было как можно полнее.

Почти во всех эмблематических композициях, кроме самой сцены в виде барельефа, присутствует филактерия с надписью. Но если изображение непосредственно касается практической стороны нашей науки, то надпись заключает в себе нравственный или общефилософский смысл. Она относится скорее к самому работнику, чем к его труду, и через афоризм или иносказание указывает на то, какими качествами, какими достоинствами должен обладать Мастер, какие положения герметического учения он обязан знать. Наличие филактерии само по себе говорит о тайном значении изображений, об их связи с эзотерическим знанием: ведь греческое φυλακτήριον, образованное из φυλάσσειν (garder, préserver, хранить, беречь, охранять) и τηρεϊν (conserver, хранить), даёт понять, что задача филактерии — сохранить таинственный смысл, скрытый за естественной выразительностью той или иной композиции. Этот знак — печать Премудрости, которая, по словам Платона (Σοφία ή περι τούς πονηρούς φυλακτική), сокрыта от злых. Филактерия — с надписью или без неё — на любом изображении свидетельствует о скрытом смысле, который нужно разгадать. Её истинная суть, действительное значение неизменно обретается через герметическое знание, которое древние мастера определяли как вечную премудрость (éternelle sagesse). Неудивительно, что эти своеобразные ленты и полосы в обилии представлены на религиозных и светских изображениях в наших соборах, а также не в столь строгом оформлении памятников гражданской архитектуры.

Кессоны верхней галереи расположены в три ряда перпендикулярно оси, всего их 93. Шестьдесят один из этого числа относится к нашей науке, на двадцати четырёх — монограммы, делящие кессоны на серии, на четырёх — простой геометрический орнамент, выполненный в более позднее время, и последние четыре — пустые. Кессоны с символическими изображениями, которые, собственно, и привлекают наше внимание к потолку замка Дампьер, распределяются на семь серий. Серии отделены друг от друга рядом из трёх кессонов, на которых монограммы Генриха II чередуются со сплетёнными полумесяцами Дианы де Пуатье или Екатерины Медичи — вензелем, нередко встречающимся на зданиях той эпохи. Между тем мы установили довольно неожиданную вещь: у большинства усадеб и дворцов, которые отмечены двойным D, соединённым с H, а также тройным полумесяцем, убранство явно алхимического содержания. Почему тогда авторы монографий на основании одного только вензеля называют эти здания «замками Дианы де Пуатье»? Ведь ни жилище Луи д'Эстиссака в Кулонж-сюр-Отиз, ни дом Клермонов, якобы помеченные знаком знаменитой фаворитки, никогда ей ни принадлежали. Почему вдруг монограмма и полумесяцы оказались среди герметических эмблем? Какими мотивами руководствовались, на какую традицию опирались знатные посвящённые, якобы прибегая при украшении своих домов с помощью живописных или скульптурных изображений к покровительству монарха и его сожительницы, чья связь была предметом всеобщего осуждения? «Генрих II, — пишет аббат Монгайяр[294], — был глупым и жестоким властителем, глубоко равнодушным к благу народа. Этот дурной монарх во всём подчинялся своей жене и своей давней любовнице... Он полностью передал им бразды правления, а в отношении ропщущих не останавливался ни перед какими жестокостями. Можно сказать, что своим политическим деспотизмом и религиозной нетерпимостью он продолжил линию Франциска I». Совершенно невероятно, чтобы образованным философам, людям знания и высоких моральных качеств, могло прийти в голову посвящать свои работы королевской чете, прославившейся разнузданностью нравов.

Дело обстоит совсем иначе: полумесяц никоим образом не связан ни с Дианой Пуатье, ни с Екатериной Медичи. Этот символ известен с глубокой древности, задолго до нашего западного средневековья его знали египтяне и греки, использовали арабы и сарацины. Полумесяц — атрибут Исиды, Артемиды или Дианы, Селены, Феба или Луны, спагирическая эмблема серебра и знак белизны. У него тройное значение: алхимическое, магическое и кабалистическое, и эта тройная смысловая иерархия, выраженная в образе сплетённых полумесяцев, обнимает собой всю полноту древнего традиционного зияния. Неудивительно видеть эту символическую триаду рядом с замысловатыми алхимическими знаками, ибо она служит им основой и обращает исследователя к науке, которой те посвящены.

Нетрудно объяснить и монограммы, на их примере мы лишний раз убеждаемся, как философы прибегали к известным эмблемам, наделяя их смыслом, понятным немногим. Для Адептов это был надёжнейший способ скрыть от непосвящённых знание, в символических образах доступное любому взору. Они заново использовали приём египтян, чьи иероглифы, выражавшие их учение на стенах храмов, ничего не говорили тем, кто не обладал к нему ключом. Монограмма действительно состоит из двух сплетённых D, объединённых латинской H, первой буквой имени Генриха II. Но это только со стороны, на самом деле всё здесь иначе.

Известно, что алхимия опирается на физические превращения, которые осуществляет дух; под духом понимается некая исходящая от божества универсальная сила (dynamisme universel), поддерживающая жизнь и движение, вызывающая их прекращение или смерть, обеспечивающая развитие субстанции (évolue la substance), которое и определяет собой всё сущее. На алхимическом языке знак духа схож с латинской H и греческой «эта». Разбирая один из кессонов, где данная буква увенчана короной (серия VII, 2), мы укажем на некоторые из случаев её применения. Пока же достаточно знать, что дух, универсальный агент, представляет собой в Делании основное неизвестное, определить которое означает добиться полного успеха. Но без откровения свыше (révélation divine) человеку это не под силу. «Бог, — не устают повторять Мастера, — наделяет мудростью кого пожелает, и делает это посредством Святого Духа, света миру; поэтому наше знание есть Дар Божий, который Он прежде предназначал своим служителям, откуда первоначальное название нашего искусства — жреческое или священническое Искусство (Art sacerdotal)». Добавим, что в средние века термин Дар Божий относили к Secretum secretorum [295]*, то есть к самой главной тайне — тайне универсального духа.

Таким образом, монограмма из двойного D, соединённого со знаком духа, буквой H, с которой начинается греческое название солнца (Ηλιος), отца светов, выражает Donum Dei, данное в откровении знание о Великом Делании, ключ к материализации духа и света. Алхимический характер изображений в Дампьере, к разбору которых мы теперь приступаем, лучше не выразить.

I V

Первая серия [XXVII].

Кессон 1. — Рядом на одном участке земли растут два дерева одинаковой высоты и толщины: одно зелёное и крепкое, другое сухое, безжизненное[296]. На соединяющей их ленте слова:

SOR.NON.OMNIBVS.ÆQVE.

Участь у всех разная

Применительно к человеческому существованию эта истина кажется нам тем более относительной, что, независимо от того, какая у нас судьба, печальная или благосклонная к нам, какая жизнь, безмятежная или полная тревог, все мы без различий и исключений приходим к одному: к смерти. Но в свете герметики всё иначе — эта истина принимает ярко выраженный положительный смысл, близкий сердцу Адепта.

Согласно алхимическому учению, металлы, для тех или иных промышленных нужд извлечённые из руды и вынужденные приноравливаться к требованиям человека, становятся жертвами своей несчастливой участи. В виде рудной породы они медленно эволюционировали к совершенному состоянию природного золота, но по извлечении они погибают от пагубного восстанавливающего действия огня (feu réducteur). При плавке металл теряет питательные элементы минерализирующего начала, поддерживающие его жизнедеятельность, временное переходное состояние металла фиксируется, и он умирает. Таков смысл двух символических деревьев, одно из которых выражает жизнеспособность минерала, другое — безжизненность металла.

Из этой простой картинки проницательный исследователь, достаточно сведущий в основах нашего искусства, сможет сделать важный и полезный для себя вывод. Если алхимик вспомнит, что старые Мастера рекомендовали начинать работу с того места, где Естество заканчивает свою, и если он умеет убивать живое, дабы восстанавливать мёртвое, он догадается, какой металл ему надо взять и какой минерал избрать для начала первой работы. Затем по аналогии с природными процессами алхимик соединит возрождённое к жизни вещество с другим веществом (известно, что живое жаждет живого), и, если он нас правильно понял, ему доведётся увидеть своими глазами и пощупать своими руками материальное свидетельство великой истины...

Слова наши скупы, о чём сожалеем, но подчинение правилам традиционной дисциплины не даёт нам возможности ни уточнять, ни разъяснять всё это.

Кессон 2. — Крепостная башня на склоне холма, вверху галерея с навесными бойницами и амбразурами. Башня увенчана куполом, в ней узкое зарешеченное окно и наглухо запертая дверь. Тучи орошают суровую неприступную башню дождём. Надпись гласит, что дождь золотой.

.AVRO.CLAVSA.PATENT.

Золото растворяет (отворяет) затворённые врата

Кто этого не знает! Однако для Философа неприемлем переносный смысл этого изречения, подразумевающий фаворитизм, приобретение привилегий, незаконных льгот. Речь здесь идёт не о тлетворном золоте, а о мифо-герметическом эпизоде легенды о Юпитере и Данае. Поэты рассказывают, что Данаю её отец, аргосский царь Акрисий, заключил в башню, так как от оракула узнал, что ему суждена смерть от руки внука. Однако сколь бы прочны ни были стены темницы, для воли бога они не препятствие. Зевс, большой любитель приключений и метаморфоз, всегда стремящийся обмануть бдительность Геры и увеличить своё потомство, приметил Данаю. Не стеснённый в выборе средств, он проник к ней золотым дождём. По прошествии положенного срока пленница произвела на свет сына, которого нарекли Персеем. Рассерженный Акрисий велел заколотить Данаю с сыном в ящик и бросить в море. Ящик течением прибило к острову Сериф, где рыбаки вытащили необычное судно на берег, открыли его, освободили Данаю с Персеем и привели к царю Полидекту, встретившему их с большим радушием.

В этой удивительной истории скрыта важная тайна — тайна приготовления герметического субъекта, первоматерии (matière première) Делания, и получения Серы, primum ens [297]* камня.

XXVII. Замок в Дампьер-сюр-Бутонн.

Кессоны верхней галереи. Первая серия.

Даная олицетворяет здесь наш грубый минерал (notre minéral brut), извлечённый из рудника. Это земля Мудрецов (terre des sages), содержащая активный и скрытый дух, который, по словам Гермеса, один лишь способен осуществить «из этих вещей чудо единой вещи». Слово «Даная» происходит от дорийского Δάν (terre, земля) и άη (souffle, esprit, дыхание, дух). Философы учат, что их первоматерия (matière première) есть частица изначального хаоса, о чём свидетельствует греческое имя Акрисия, царя Аргоса и отца Данаи: 'Ακρισία означает смешение, беспорядок (confusion, désordre), 'Αργός — грубый, невозделанный, неоконченный (brut, inculte, inachevé). Зевс, в свою очередь, означает небо (ciel), воздух (air) и воду (eau), что напоминает и о плаче, так что греки говорили о дожде: Υει ό Ζευς (Юпитер посылает дождь или, дословно, плачет). Этот бог олицетворяет, таким образом, воду, которая обладает проникающей способностью, то есть воду металлическую, потому что она состоит из золота или, по крайней мере, содержит его. Речь идёт о герметическом растворителе, который, отстоявшись после ферментации в дубовой бочке, похож на жидкое золото. Анонимный автор одной неизданной рукописи XVIII в.[298] пишет по данному поводу следующее: «Если слить эту воду, то вы своими глазами увидите сверкающее золото в своём изначальном состоянии, переливающееся всеми цветами радуги». Сам союз Зевса и Данаи указывает на то, как следует применять растворитель: тонкий размолотый порошок вещества нагревают с небольшим количеством воды, затем постепенно, по мере её адсорбции реакционную массу дополнительно увлажняют — процесс, который Мудрецы называют впитыванием влаги (imbibition). Получают пасту, которая становится всё мягче, превращается в сироп, масло и, наконец, в светлую жидкость. Далее, воздействуя на неё при определённых условиях огнём, часть жидкости ещё более сгущают в некую массу, которая осаждается на дно сосуда. Осадок тщательно собирают. Он представляет собой нашу драгоценную Серу, новорождённого ребёнка, маленького царя и нашего дофина (дельфина), символическую рыбу, иначе рыбу-прилипалу (rémora) или кормчего (pilote)[299], Персея или рыбу из Красного моря (греч. Περσεύς) и т.д.

Поиск по сайту: