Осоргин, Муратов, Степун и другие

Беллетристами стали — или по крайней мере беллетристике отдали дань — в эмиграции несколько литераторов, известных еще в России, хотя и не в области художественной литературы, относить которых к младшему литературному поколению было бы неправильно. Таковы М.А.Осоргин, П.П.Муратов, Ф.А.Степун и И.В.Шкловский-Дионео.

М.А. Осоргин (псевдоним М.А.Ильина) был хорошо известен до револю­ции как журналист, многолетний итальянский корреспондент «Русских ве­домостей» и сотрудник толстых журналов. Высланный из России в 1922 году вместе с группой писателей и ученых, Осоргин, прожив некоторое время в Берлине и в Италии, обосновался позднее в Париже. Он остался во Франции и после захвата ее немцами и умер во время войны. Талантливый и опытный журналист, Осоргин много сотрудничал в газетах и журналах. Одно время он был редактором литературного отдела эсеровской газеты «Дни», потом стал постоянным сотрудником «Последних новостей», где писал преимуществен­но на неполитические темы. Из журналов он больше всего сотрудничал в «Современных записках», где печатал свои беллетристические произведения и многочисленные отзывы о книгах (первые годы существования «Современ­ных записок» ему принадлежала большая часть отзывов о советской беллет­ристике). Близкий по всему своему прошлому к левому лагерю русской общественности, Осоргин любил, однако, афишировать свою аполитичность

⁴⁸ Рецензия на «Эгерию» П.Муратова («Совр. записки», 1923, XV, стр. 406).

⁴⁹ Ср. статью самого Алданова «О романе» («Совр. записки», 1933, LII, стр. 432-437).

и нередко вызывал нарекания — даже в близких себе кругах — за «соглаша­
тельские» настроения или высказывания. •

Первая вышедшая за границей книга Осоргина была написана еще в Москве и напечатана до высылки его из России. Это книга очерков о Москве в первые революционные годы: «Из маленького домика» (Рига, 1921). К беллетристике Осоргин обратился в середине 20-х годов. Первый его роман — «Сивцев Вражек» — печатался в «Современных записках» в 1926-1928 годах. Отдельное издание его вышло в 1928 году. Роман имел успех не только среди русских читателей, но и за границей, особенно в Америке, и это поощрило Осоргина на дальнейшее писание романов. В 30-е годы им было выпущено еще несколько романов, книга рассказов и несколько книг очер­ков и воспоминаний. Так как беллетристическая деятельность Осоргина в основном падает на конец 20-х и 30-е годы, мы к ней еще вернемся в следующей части.

П.П.Муратов был известен до революции как историк искусства и в особенности как специалист по русской иконописи и редактор прекрасного, хотя и недолго просуществовавшего, литературно-художественного журнала «София». Писательский его талант был засвидетельствован пользовавшими­ся большим и заслуженным успехом «Образами Италии», которые были переизданы и в Зарубежье. Став эмигрантом, он к своей специальности искусствоведа (в этой области он много писал в журналах, в частности в «Современных записках», а по-французски вышла его книга о русской ико­не) прибавил три других — военного историка, публициста и романиста. Последним печатным трудом Муратова, изданным посмертно (он умер в Ирландии в 1950 году, проведя всю войну в Англии), была написанная в сотрудничестве с англичанином Алленом книга по военной истории Кавказа в XIX веке. Во время Второй мировой войны Муратов совместно с тем же Алленом написал по-английски стратегический анализ советско-германской войны, а еще раньше печатал в зарубежной русской печати очерки по исто­рии Первой мировой войны, в которой он служил офицером в артиллерии на Кавказском фронте. В роли публициста Муратов подвизался в 1928-1930 годах на страницах «Возрождения», неожиданно оказавшись в эмигрантской политике на правом фланге. Беллетристические произведения Муратова принадлежат, наоборот, к первым годам его пребывания в эмиграции, где он очутился в 1922 году. Им были изданы в начале 20-х годов роман «Эгерия» (Берлин, 1922), несколько книг рассказов (часть их была переиздана в 1928 году под названием «Магические рассказы»), книга исторических этюдов «Герои и героини» (Берлин, 1922; переиздано в Париже в 1929 году). Кроме того в «Современных записках» Муратов напечатал две комедии: «Приклю­чения Дафниса и Хлои» (1926) и «Мавритания» (1927).

Муратов — писатель культурный, изысканный, западноевропейского покроя. Его рассказы (многие из них на западноевропейские сюжеты, неко­торые исторические, в других играет роль элемент «магический») и его исто­рический роман «Эгерия» отмечены занимательной фабулой, быстро развер­тывающимся действием, нарочитым пренебрежением к психологизму. Не случайно, может быть, они написаны как раз в те годы, когда молодой советский писатель Лев Лунц в горьковской «Беседе» звал русскую литерату­ру «На Запад!». В русской литературе они, пожалуй, всего ближе стоят к некоторым вещам Кузмина и Брюсова. В «Эгерии», где действие происходит во Франции XVIII века, М.А.Алданов отмечал влияние Анри де Ренье и отсутствие специфической историчности. Это, скорее, стилизованный роман действия, чем историко-психологический роман в духе самого Алданова. От

Толстого в нем ничего нет. Пьесы Муратова тоже скорее вне русской драма­тической традиции.

Ф.А.Степун, как и М.А.Осоргин, принадлежал к тем, кто в 1922 году был выслан советской властью за границу. Поселившись в Германии, он вскоре стал преподавать во Оренбургском университете, оставаясь в Герма­нии и после прихода к власти национал-социалистов. Он много писал о России и русской культуре в немецкой печати и пользовался большим ува­жением и влиянием в интересовавшихся Россией германских кругах (и по своему происхождению и по образованию — он учился в Гейдельбергском университете — Степун, при всей своей русскости, всегда тяготел к герман­ской культуре, и ему естественно было служить связующим звеном между нею и культурой русской). Годы войны Степун прожил в Дрездене, а сейчас живет в Мюнхене, принимая деятельное участие как в германской, так и в русскоэмигрантской общественно-культурной жизни.

Известный до революции как талантливый представитель группы моло­дых русских философов, собравшихся вокруг журнала «Логос», Степун оста­вил след и в литературе, выпустив в 1918 году под названием «Из писем прапорщика-артиллериста» очень интересную книгу философских размыш­лений и наблюдений, навеянных пребыванием на фронте (Степун был офи­цером в артиллерии, как и Муратов, а после Февральского переворота — одним из фронтовых комиссаров Временного правительства). Книга эта, прекрасно написанная, принадлежит к жанру художественно-философской прозы. В эмиграции она была переиздана (Прага, 1926). В зарубежный пери­од Степун выдвинулся как талантливый публицист и литературный кри­тик — серией статей под общим названием «Мысли о России» и рядом литературно-критических этюдов в «Современных записках», где он, кроме того, был фактическим, хотя и негласным, редактором беллетристического отдела. Ему, кроме того, принадлежат книга литературно-философских этю­дов «Жизнь и творчество» (Берлин, 1923) и книги о театре и кинематографе. В «Современных записках» же был напечатан в 1923-1925 годах и единст­венный роман Степуна «Николай Переслегин» (отдельное издание: Париж, 1929). Этот «философский роман в письмах», как определил его в подзаго­ловке сам автор, от многих эпистолярных романов отличается односторон­ностью переписки: все письма идут от героя романа, что значительно облег­чает художественно-психологическую задачу автора, но и придает роману большее единство; временами, благодаря частоте писем и кропотливому вос­созданию событий и переживаний в промежутках между ними, роман упо­добляется скорее дневнику. Роман написан на явно автобиографическом материале и фоне (Москва, усадьба, отбывание воинской повинности в Кле­ментьеве, студенческая жизнь в Германии, путешествия по Европе). Тема — философия и психология любви, эроса, сложные отношения между героем, героиней (становящейся его женой), ее бывшим мужем и еще одной женщи­ной — как бы два смежных треугольника. Роман слишком перегружен фило­софскими рассуждениями и мелочно безжалостным самоанализом (и то и другое само по себе часто интересно), чтобы почитаться художественной удачей, но ему нельзя отказать и во многих достоинствах. В нем сказываются и ум, и наблюдательность, и несомненный изобразительный талант автора — как в изображении отдельных людей, так и в описаниях русской природы, которую Степун любит и чувствует, и в бытовых картинах, и зарисовках. Хорошо передана общая атмосфера барски-интеллигентской жизни (в моло­дом философе Николае Переслегине, вечно философствующем и копающем­ся в своих и чужих переживаниях, очень много барства и даже снобизма), и

схвачен весь тонус духовно богатой предреволюционной эпохи. Но в каком-то смысле роман слишком уж похож на «Письма прапорщика-артиллериста». Его достоинства — скорее достоинства острого философствующего ума и на­блюдательного мемуариста, а не художника, и потому роману Степуна, естест­венно, можно предпочесть его же неприкрытые, не романсированные воспоми­нания о той же эпохе. Целиком появившиеся впервые уже в послевоенные годы в немецком переводе под названием «Прошедшее и непреходящее», они были позже частично напечатаны по-русски в журналах и вышли в Издательстве им. Чехова в начале 1956 года. В литературе об этой эпохе русской жизни, которая в самой России сейчас или совершенно игнорируется, или искажается до неуз­наваемости, мемуарам Степуна принадлежит видное место — и по яркости воссоздания тогдашнего быта и духовных исканий, и по меткости отдельных характеристик, и просто по богатству содержания.

Два известных до революции журналиста не без успеха испробовали себя в эмиграции на беллетристическом поприще: С.Л.Поляков-Литовцев и И.В.Шкловский (Дионео).

Поляков-Литовцев, бывший думский корреспондент «Речи», написал в первые годы эмиграции пьесу «Лабиринт» (Берлин, 1921) и исторический роман из еврейской жизни «Саббатай-Цеви» (Берлин, 1923; переиздано позже в Нью-Йорке под названием «Мессия без народа»), где действие происходит в XVII веке в России, в Голландии и в других странах. И пьеса, и роман были переведены на немецкий язык, и пьеса шла с успехом на немецкой сцене.

Шкловский, более известный под своим псевдонимом Дионео, много­летний лондонский корреспондент «Русских ведомостей» и «Русского богат­ства», а в эмиграции (до своей смерти в 1935 году) лондонский же коррес­пондент «Последних новостей», человек весьма разносторонних познаний, знаток ирландского вопроса и испанской литературы, проведший много лет в сибирской ссылке и много путешествовавший, напечатал, тоже в начале 20-х годов, политический роман «Когда боги ушли» (Берлин, 1923) и книгу «Кровавые зори» (Париж, 1920). Последняя носит подзаголовок «Десять этю­дов», но представляет в сущности причудливо построенное полубеллетристи­ческое произведение на темы социально-политической современности. Дей­ствия в нем нет, но входящие в него «этюды» под довольно прихотливыми заголовками объединены несколькими вымышленными персонажами. Вся вещь написана с несомненной оглядкой на Свифта, но сатире Шкловского не хватает подлинной силы и остроты. Написаны «Кровавые зори» были еще в начале 1918 года. Старый эмигрант и революционер, Шкловский с самого начала занял недвусмысленную антибольшевицкую позицию и в годы граж­данской войны принимал деятельное участие в возглавлявшемся М.И.Рос­товцевым Русском освободительном комитете в Лондоне.

//. Чириков, Юшкевич и другие

Из писателей-реалистов, группировавшихся в свое время около горь-ковского «Знания», за границей оказались Е.Н.Чириков, С.С.Юшкевич, С.И.Гусев-Оренбургский.

Чирикову принадлежала первая — и неудачная — попытка дать изнутри психологический портрет революционера-большевика (повесть «Опустошен­ная душа», напечатанная в «Русской мысли» в 1921 году). Из позднейших вещей Чирикова привлек внимание роман «Зверь из бездны» (1926), где в непривлекательном виде было изображено владычество белых на юге России и моральное разложение Белой армии. Сам Чириков жил в Крыму во время гражданской войны, эвакуировался в Константинополь, потом поселился в

Праге, где среди студенчества было много бывших офицеров Белой армии и в частности галлиполийцев, т.е. тех, кто после эвакуации попал в Галлиполи и сидел там в лагерях. В этих кругах роман Чирикова был сочтен клеветой на Белое движение, против него была начата кампания, и его взяла под свою защиту левая печать, хотя до тех пор Чириков считался скорее принадлежа­щим к правому крылу эмиграции. Роман его имел таким образом успех скандала, но его художественная слабость признавалась, кажется, всеми. Эта история открыла Чирикову дорогу в «Современные записки», но то, что было напечатано им там, не отличалось особенными литературными качествами.

Юшкевич написал в эмиграции немного. Среди его зарубежных расска­зов есть один — «Алгебра» — неожиданный (своим сюрреализмом) под пером былого бытописателя одесского еврейства.

Гусев-Оренбургский не дал ничего нового. Первые годы революции он провел в Москве, где написал революционную повесть в стихах «За свободу», потом через Дальний Восток и Японию попал в Соединенные Штаты, где проживает и сейчас, являясь, вероятно, старейшим русским писателем за рубежом (род. в 1867). До него рекорд долголетия в Зарубежье принадлежал Вас.И.Немировичу-Данченко, который скончался в 1936 году в Праге в возрасте 88 лет, продолжая до конца сотрудничать в зарубежных журналах и газетах и одно время возглавляя Союз русских писателей и журналистов в Чехословакии.

В 20-е и 30-е годы много печатался в газетах и популярных журналах Б.А.Лазаревский, писавший непритязательные рассказы из быта русской эми­грации во Франции. Некоторые из них были собраны в книги.

12. Краснов, Крымов и другие

Рядом с перечисленными выше писателями старшего поколения было много других, чьи произведения редко отмечались высококвалифицирован­ными критиками, но пользовались большим и прочным успехом у широких кругов зарубежных читателей. Это была, если не совсем литература вне литературы, то литература около литературы. Здесь на первом месте надо назвать ген. П.Н.Краснова, чей многотомный роман «От Двуглавого Орла к красному знамени» (Берлин, 1921-1922) был в течение многих лет самой ходкой книгой на зарубежном рынке и переводился на иностранные языки. Замысел Краснова был еще более честолюбивый, чем у Алексея Толстого, — дать панораму русской жизни на всем протяжении царствования Николая II и первых четырех лет революции, т.е. охватить и русско-японскую войну, и революцию 1905 года, и Первую мировую войну, и революции 1917 года, и гражданскую войну (во всех военных событиях этого периода сам Краснов был не только свидетелем, но и участником). Находились люди, которые сравнивали роман Краснова с «Войной и миром» Толстого не только по заданию, но и по исполнению. Снисходительные критики отмечали обычно, что Краснову удались батальные сцены и описания хорошо знакомой ему военной жизни, но все остальное в романе — и особенно психология дейст­вующих лиц — было крайне слабо. Красновым был написан еще ряд рома­нов: «За чертополохом. Фантастический роман» (Берлин, 1922), «Опавшие листья» (Берлин, 1923), «Понять — простить» (Берлин, 1924) и др. Того успеха, каким пользовался первый роман, они не имели. Но свои читатели — и верные читатели — у Краснова были.

Личная судьба Краснова была трагична. В течение всего периода эми­грации он жил в Германии, принимая участие в зарубежной политической жизни в рядах Высшего монархического совета. Во время Второй мировой войны все симпатии его были на стороне Германии, и он был причастен к

формированию русских отрядов для борьбы на советском фронте. После войны он вместе с А.А. Власовым и другими генералами и офицерами был выдан союзниками большевикам и казнен в Москве.

Если судить по некоторым отзывам, приведенным в порядке рекламы в конце романов В.П.Крымова, у него тоже было много рядовых эмигрантских читателей. Кроме того почему-то все его романы переводились довольно быстро на английский язык и встречались сочувственно английской крити­кой. Возможно, что английского читателя привлекала в них красочно подан­ная экзотика русского быта и русской «души».

До революции Крымов был известен как издатель иллюстрированного журнала «Столица и усадьба» и как способный и бойкий журналист, сотруд­ник суворинских газет, изъездивший много дальних стран и печатавший книги о своих путевых впечатлениях. До революции им было выпущено четыре книги; из них одна — как предупредительно объявлялось на обложках его заграничных романов — была конфискована (вероятно, по 1001-й статье, т.е. за порнографию). В первые годы революции Крымов каким-то образом оказался в кругосветном путешествии, побывал в Японии и Америке. К началу 20-х годов он осел сначала в Лондоне, потом в Берлине, где одно время редактировал склонявшуюся к сменовеховству газету «Голос России», а позднее перебрался в Париж. В большой зарубежной печати он до войны не сотрудничал. Но романы его издавались на протяжении 20-х и 30-х годов. В литературном отношении они стоят выше красновских. Крымову нельзя отказать в некотором литературном умении и лоске. В некоторых его рома­нах ярко и живо изображен быт дореволюционной русской провинции, рас­кольничьих сел, светского, чиновного и делового Петербурга, парижской эмиграции. Крымову нередко удаются отдельные, особенно второстепенные, сатирически зарисованные персонажи; он умеет плести нить занимательного рассказа, вводя в свои романы элемент авантюрно-детективный. Самая крупная его вещь — трилогия «За миллионами», в которую вошли романы «Сидорове ученье», «Хорошо жили в Петербурге» и «Дьяволенок под столом» (Париж, 1933). С ними объединен главным действующим лицом роман «Фуга» (Париж, 1935), нарочито замысловато построенный: в нем главы о последних годах жизни Арсения Аристархова (включая его авантюрный полет с чужим паспортом в Советский Союз) перемежаются с отрывками (иногда целыми главами) утопического романа, который Аристархов пишет. И.И.Тхоржевский правильно назвал героя трилогии Крымова прямым потомком Фрола Скобеева: погоня за успехом и наживой — основной пафос романа. «Фуга» прибавляет к трилогии диссонирующую ноту, вводя элемент довольно плоского философст­вования, а также весьма пошлую трактовку темы пола. В Крымове вообще близко соседствуют внешняя литературная умелость, некоторый сатирический дар и отсутствие чувства меры и вкуса. «Фуга», например, некоторые страницы которой читаются не без интереса, завершается классической по пошлости концовкой. Есть у Крымова также и научно-фантастический роман под назва­нием «В царстве дураков» (Париж, 1939) и несколько книг путевых впечатлений и фельетонных «размышлений» («Богомолы в коробочке» и др.). Крымов много писал также — и часто довольно неудачно — по вопросам литературного языка («Из кладовой писателя», Париж, 1951, и отдельные статьи).

Гораздо проще, непритязательнее и приятнее Крымова тоже пользовав­шийся большим успехом у широкого читателя С. Р. Минцлов. До революции Минцлов был известен как автор исторических романов и книг для юношества, а также как библиограф и библиофил, редкий знаток редкой книги. Поселив­шись в эмиграции в Югославии, где он пять лет занимал пост директора

Q4

т

русской гимназии, Минцлов сотрудничал в большинстве зарубежных журна­лов и газет, в том числе в «Русской мысли» и в «Современных записках». В «Русской мысли» были напечатаны его «таежная побывальщина» «Царь Бе­рендей» (Берлин, 1923) и исторический роман «Под шум дубов» (Берлин, 1924), а в «Современных записках» роман-хроника «Сны земли» (Берлин, 1925) и «За мертвыми душами» — яркие очерки дореволюционной провин­ции, основанные на объезде помещичьих библиотек в поисках редких книг. Кроме того, Минцлов напечатал за рубежом исторический роман «Гусарский монастырь» и ряд других книг⁵⁰. Исколесивший в свое время всю Россию, Минцлов неплохо бытописал ее прошлое, отдаленное и недавнее. Его исто­рические романы (есть у него они и на нерусские темы) продолжают валь-тер-скоттовскую традицию, но в целом он принадлежит к той этнографичес­ки-бытовой линии в русской литературе, которая лучше всего представлена Мельниковым-Печерским. Есть у него, однако, и лесковская любовь к анек­доту (книга рассказов «Свистопуп»), и пристрастие к чудаковатым людям, и несомненный повествовательный дар, и чувство юмора.

«Этнографическую» струю представляет в зарубежной литературе и си­биряк Г.Д.Гребенщиков, гораздо более молодой, чем Минцлов, и менее из­вестный до революции, но все же успевший выпустить несколько томов «полного собрания сочинений». Но тогда как, с одной стороны, у Гребенщи­кова этнография более узкая, областная, сибирская, с другой стороны, у него куда больше претензий, замыслы его честолюбивее, он лишен приятной простоты Минцлова, прямое незатейливое повествование его не удовлетво­ряет. Его главное произведение эмигрантского периода — огромная, до сих пор не законченная «эпопея» в двенадцати томах «Чураевы», из которой пока вышло семь томов (последний в 1952 году). Этот многотомный роман должен был охватить период от предвоенных лет до первых лет революции. Первый том «Чураевых» был напечатан в «Современных записках» в 1921-1922 годах и тогда же вышел отдельным изданием в Париже и Софии. Дальнейшие тома появлялись с большими промежутками уже в Америке, куда Гребенщиков переехал после короткого пребывания на Балканах и в Париже и где он (кажется, совместно с художником Рерихом) основал издательство «Алатас», печатавшее Ремизова, Бальмонта, самого Гребенщикова и Рериха. Гребен­щиковым был также создан в штате Коннектикут русский поселок «Чураев-ка». Первый том «Чураевых» заставил многих возлагать на Гребенщикова надежды. Была несомненная свежесть и сила в описаниях величественной алтайской природы, в характеристике некоторых членов кряжистой старооб­рядческой семьи Чураевых. Но было много и безвкусия, и даже элементар­ной безграмотности. В дальнейших томах безвкусие оказалось преобладаю­щим, начиная с самих заглавий отдельных томов («Веления земли», «Труб­ный глас», «Лобзание змия»). В третьем томе («Веления земли») длинное описание суда над мальчиками, обвиняемыми в изнасиловании сельской учительницы и защищаемыми одним из Чураевых, совершенно нестерпимо по безвкусию. Чтобы не быть голословным, вот характерный, хотя и не худший, образчик стиля Гребенщикова, взятый наудачу из этого тома:

«...это не мешало ему вглядываться в то новое, что вырастало перед ним как неожиданное-великое и самое важнейшее в судьбе не только самого

⁵⁰ Один из сравнительно немногих писателей Зарубежья, Минцлов удостоился критико-биографи-ческого очерка. Очерк этот, принадлежащий перу Петра Пильского, предпослан книге Минцлова «Мистические вечера. Записки Общества любителей осенней непогоды», изданной в Риге без обозначения года.

Василия, но и в судьбе народа, среди которого он чувствовал себя, как воспламенившуюся рану, нанесенную мечом проклятия и зла».

А об общем тоне и честолюбивом замысле автора дают представление следующие высокопарные фразы из издательского вступления к третьему тому «Чураевых»:

«Если в первом томе изображена в виде деревни "Чураевки"... старая патриархальная Россия; если во втором томе эпически рассказано о конце семилетних поисков всечеловеческого блага Василием Чураевым, который спустился с высот своих парений в долину подвига и искуплений, то в третьем томе автор дает широкую и многообразную картину жизни его героев на земле, как "на великой, неоглядной русской пашне"».

У Гребенщикова были и есть поклонники, но вклада в русскую литера­туру его эпопея не составит. Можно даже пожалеть, что он не ограничился первым томом «Чураевых». Этот том тоже не открыл бы новой главы в русской литературе, но в нем по крайней мере была дана довольно яркая картина быта алтайских староверов, были любопытные фигуры и было гораз­до меньше безвкусия и потуг на дешевый символизм. У Гребенщикова есть и произведения в стихах, но о них лучше не говорить.

Из писателей старшего поколения в эмиграции жили и умерли АБЛмфи-театров и М.ПЛрцыбашев. Оба сравнительно долго прожили под большевика­ми, и оба за рубежом посвятили себя главным образом антиболыневицкой публицистической деятельности. Арцыбашев жил в Варшаве, помогая Д.В.Фи-лософову редактировать газету «За свободу». Амфитеатров, проведя после свое­го бегства из России некоторое время в Праге, поселился затем в любимой им Италии, где долго жил до Первой мировой войны, и оттуда сотрудничал в парижском «Возрождении», варшавской «За свободу» и рижском «Сегодня». В политических взглядах автора сатиры-памфлета против династии Романовых («Господа Обмановы») произошло значительное поправение.

Подобно Крымову, из журналистов в романисты перешел в эмиграции другой птенец суворинского гнезда — А.М.Ренников, когда-то присяжный фельетонист «Нового времени» (впрочем, он и до революции писал романы). В эмиграции Ренников жил сначала в Белграде и сотрудничал тоже в «Новом времени», потом переехал в Париж, став постоянным фельетонистом «Воз­рождения». Им написано несколько романов и пьес, по большей части из быта эмиграции, причем использованы парадоксы и экзотика этого быта. Так, действие одного романа происходит в Абиссинии, а в одной пьесе типичная эмигрантская семья оказывается интернационалом в микрокосме, и, когда члены ее съезжаются, происходит вавилонское столпотворение. Ли­тературный калибр Ренникова невысок, но его романы и пьесы, как и фе­льетоны, не лишены юмора и пользовались успехом у широкого читателя.

В эмиграции подвизался также бывший толстовец И.Ф.Наживин. В 20-е годы им было опубликовано несколько романов на злободневные темы, в том числе длиннейший роман о Распутине.

Ходкая бульварная литература была представлена небезызвестным Н.Н.Брешко-Брешковским, тоже посвящавшим свои романы злободневным темам («Белые и красные», «Царские бриллианты» и т.п.).

Дамская — более или менее бульварная — литература была обильно представлена романами ЕЛ.Нагродской, НЛ.Лаппо-Данилевской и В.И.Кры-жановской-Рочестер. Вся эта более низкосортная литература выходила поче­му-то главным образом в Риге. Возможно, что на нее был тайный спрос и в Советском Союзе.

Глава VI ПОЭТЫ СТАРШЕГО ПОКОЛЕНИЯ

Из дореволюционных поэтов в первое пятилетие эмиграции больше других писали и печатали Бальмонт, Зинаида Гиппиус, Марина Цветаева и Ходасевич. О более молодых, хотя уже и составивших себе имя до револю­ции — например, о Г.Иванове и Г.Адамовиче, — правильнее говорить во второй части в связи с парижской поэзией.

Бальмонт

К.Д.Бальмонт оказался за границей в 1920 году, прожив первые годы большевизма в Москве, где он, кажется, даже печатался в советских издани­ях. Говорили даже, что поначалу, вспомнив свои «Песни мстителя» 1905 года, он как будто «приял» болыневицкую революцию. Но, покинув легально Советскую Россию, Бальмонт оказался в рядах непримиримых врагов боль­шевизма. Эмигрантские годы он провел во Франции, живя то в Париже, то в Капбретоне на берегу Атлантического океана. Последние годы он страдал от душевной болезни и некоторое время, по-видимому, провел в лечебнице для душевнобольных⁵¹. Скончался он в русском общежитии в Нуази-ле-Гран 23 декабря 1942 года. Смерть эта в разгаре войны прошла незамеченной, хотя сошел со сцены один из трех последних могикан русского символизма (в живых оставались еще Зинаида Гиппиус и Вячеслав Иванов).

О Бальмонте принято было говорить в эмиграции (если не в печати, то в частных разговорах), что он безнадежно исписался. Это едва ли правильно. Вернее было бы сказать, что Бальмонт оставался самим собой, тогда как восприятие того рода поэзии, который он представлял, в корне изменилось. Ведь о том, что Бальмонт исписался, говорили и много раньше — чуть ли не обо всех сборниках после «Горящих зданий». В какой-то мере верно, конеч­но, что Бальмонт перепевал себя, что стих давался ему слишком легко и он шел по линии наименьшего сопротивления. Он всегда страдал отсутствием чувства меры и многописанием. Во всех его сборниках стихов, включая самые лучшие («Будем как солнце», «Только любовь») было много шлака. Но у него был подлинный дар песни и большое формальное мастерство (только он и Вячеслав Иванов, да еще, пожалуй, Брюсов могли состязаться в писа­нии венков сонетов — можно смотреть свысока на эту форму, но нельзя отрицать ее трудности и изысканности: Бальмонт продолжал писать венки сонетов и в эмиграции). Ни своего дара песни, ни своего мастерства Баль­монт в эмиграции не утратил, и человеку, который потрудится перечесть сотни стихотворений, напечатанных Бальмонтом в Зарубежье, — в книгах «Дар земле» (Париж, 1921), «Сонеты солнца, меда и луны» (Берлин, 1921), «Мое — Ей» (Прага, 1924), «В раздвинутой дали» (Белград, 1930), «Северное сияние» (Париж, 1931) и др. — нетрудно будет убедиться, что лучшие стихи Бальмонта этого периода стоят на том же уровне, что и те, которые когда-то пленяли читателей на заре второго золотого века русской поэзии. В частно­сти, есть прекрасные стихотворения в книге «Северное сияние», где Баль­монт в лучших вещах обрел и какую-то неожиданную, ему не свойственную

⁵¹ По мнению Ю.К.Терапиано, в болезни Бальмонта «до известной степени сыграло роль безраз­личие эмигрантской среды к поэзии». См. Ю.Терапиано, «Встречи», стр. 20.

простоту. О Бальмонте можно сказать, как сказал недавно мимоходом Д.И.Чижевский⁵², что он несправедливо забыт. Кстати, Бальмонта очень высоко ставила и в эмиграции такая на него совсем не похожая поэтесса, как Марина Цветаева. Возможно, что мнение об эмигрантской поэзии Бальмон­та у тех, кто ее сейчас пренебрежительно отметает, очень бы изменилось, если бы кому-нибудь пришло в голову произвести строгий отбор среди сотен стихотворений этого периода и издать небольшой однотомник избранного зарубежного Бальмонта.

Как и раньше, Бальмонт много переводил в эмиграции — в особенности с чешского (Врхлицкий), с польского (Каспрович), с литовского (Людас Гира) и с болгарского. Перевел он также «Слово о полку Игореве». Можно сомневаться в целесообразности стихотворного перевода этого шедевра древней русской ли­тературы на современный язык, но перевод Бальмонта (напечатанный в еже­недельнике «Россия и славянство») не хуже некоторых переводов «Слова» совет­скими поэтами и лучше многих. Опыты Бальмонта в прозе в первые годы эми­грации (роман «Под новым серпом», рассказы «Белая невеста» и др.) весьма слабы.

Гиппиус

З.Н.Гиппиус начала в эмиграции с публицистики — статьями на злобо­дневные темы в варшавской «Свободе», позднее в других зарубежных газетах. В 1921 году она напечатала в первых двух книжках софийской «Русской мысли» уцелевшие части своего петербургского дневника 1919 года — «Чер­ную книжку» и «Серый блокнот». Печатая этот дневник как «замечательный документ переживаемой эпохи», редакция оговаривала свое решительное не­согласие со многими мнениями Гиппиус. Дневник был написан остро, дышал предельной ненавистью к болыыевицкой России и ее правителям. Некоторые усмотрели в нем и несвойственные З.Н.Гиппиус ранее нотки антисемитизма, тенденцию отождествлять большевицких правителей с ев­рейством. При всей своей заостренности, при всем своем субъективизме, «Петербургский дневник» был именно замечательным документом, и как памятник эпохи он останется. Памятник, сооруженный одним из умнейших и даровитейших писателей своего времени. Но слова sine ira et studio* не подошли бы к нему в качестве эпиграфа: гнева вложено в него много.

Свое отношение к художественному творчеству в эмиграции Гиппиус высказала в одной из первых своих литературно-критических статей. Статья эта, озаглавленная «Полет в Европу» и подписанная старым критическим псевдонимом Гиппиус («Антон Крайний»), была напечатана в «Современных записках» (XVIII, 1924). В ней проводилась мысль, что в России литературы не осталось, что «русская современная литература (в лице главных ее писа­телей) из России выплеснута в Европу»⁵³. Статья содержала краткие и очень

⁵² В рецензии на «Андрея Белого» К.Мочульского. «Новый журнал», XLII, 1955.

⁵³ От этой мысли Гиппиус не отступала и потом, причем в мнении этом была, вероятно, вполне
искренна: ведь для нее Пастернак (как и Анненский) не был поэтом, а о Маяковском и других
советских поэтах нечего уж и говорить (впрочем, когда-то она высоко ставила Есенина). Горького
она считала конченным писателем, умершим для литературы: о нем в статье «Полет в Европу»
говорилось очень резко не только как о писателе, но и как о человеке, что вызвало немалое возмущение
в некоторых кругах, тем более, что Горький в это время находился еще за границей и сидел как бы
между двух стульев. Позволительно предположить, что с советской литературой этих лет Гиппиус не
дала себе труда ознакомиться и что ее отношение к ней определялось ее общим безоговорочным
отвержением всего советского. Маяковского она, во всяком случае, отказывалась читать (см. М.Виш­
няк, «З.Н.Гигшиус в письмах», стр. 195).

* Без гнева и пристрастия (латин.). — Ред.

общие характеристики некоторых главных зарубежных писателей: Бунина, Шмелева, Зайцева, Куприна, Адцанова (почему-то не упоминался Ремизов, но около этого же времени Гиппиус напечатала хвалебный отзыв о его «Николиных притчах»). Мельком упоминался Гребенщиков как «серый пи­сатель-этнограф». К удивлению многих, настоящим художником был назван Арцыбашев, причем подчеркивалась художественность его политических ан-тибольшевицких статей в варшавской газете «За свободу». В том, что Арцыба­шев безраздельно отдался публицистике, Гиппиус видела положительное явле­ние, знак времени, свидетельство о писательском целомудрии. В этом целомуд­рии, характеризующем и других выплеснутых в Европу писателей, оправдание и объяснение тому, что русская литература в Европе за первые пять лет «дала сравнительно мало нового». Гиппиус писала:

«Как в самом деле выдумывать, когда честность подсказывает, что всякая выдумка будет бледнее действительности? Да и о каких людях писать, а главное — о какой жизни, если всякая жизнь разрушена, а лица людей искажены? Но и это не все. Смыкает уста и "целомудрие". Есть ли поэт, который будет писать стихотворение у еще теплого тела матери? А ощущение умершей или умирающей России носил в себе долго каждый русский писатель; пожалуй, и теперь носит, на самом дне души.

Обычно писатель, изменяющий целомудрию, наказан в самом творче­стве своем: никогда еще не появлялось художественного произведения о войне во время войны или о революции во время революции.

Но можно говорить о прошлом... К этому и приходят мало-помалу русские писатели, оправляясь от пережитого: ведь они все-таки писатели и недаром же не погибли».

Мнение Гиппиус о том, что всякая жизнь в России разрушена, что твор­чество там невозможно, разделялось далеко не всеми, и мы уже видели, что в Зарубежье были круги, интересовавшиеся советской литературой и даже ее пропагандировавшие («Воля России», евразийцы, «Версты»). Сама Гиппиус осталась верна завету целомудрия: в порядке вымысла автор «Чертовой куклы», «Иван-царевича» и многочисленных рассказов не прикоснулся к теме револю­ции. Все эмигрантское творчество Зинаиды Гиппиус состоит из стихов, с одной стороны, и воспоминаний, немногочисленных литературно-критических статей и публицистики, с другой. Первые напечатанные ею стихи были еще написаны в России, примыкали к «Петербургскому дневнику», вернее, составляли его часть и были напечатаны частью в той же «Русской мысли» (они вошли в изданный в Берлине в 1921 году томик «Стихи»). Стихи эти носили частью характер философской лирики, частью — политической сатиры. Типичным образчиком последней было стихотворение «Рай», в котором для игры рифмами были использованы разные советские словообразования — предмет неизмен­ной насмешки Гиппиус в ее «Петербургском дневнике» — и рассказывалось, как поэт искал в различных «комбедах» и «нарводпродвучах» продукта, без которого и дня не мог прожить в советском раю:

И я ходил в петрокомпроды, Хвостился днями у крыльца в райком... Но и восьмушки не нашел — свободы Из райских учреждений ни в одном.

Не выжить мне, я чувствую, я знаю, Без пищи человеческой в раю: Все карточки от Рая открепляю И в нарпродком с почтеньем отдаю.

Из стихов, написанных еще в Петербурге в 1919 году, Гиппиус напеча­тала также стихотворения «Декабристам» («Совр. записки», X, 1922) и «Пе­тербург» («Окно», I, 1923). В стихотворении о декабристах говорилось о напрасности жертв Муравьева и Пестеля и других декабристов:

Напрасно все: душа ослепла, Мы червю преданы и тле. И не осталось даже пепла От Русской Правды на земле.

Стихотворению «Петербург» был предпослан эпиграф из знаменитого сти­хотворения самой же Гиппиус 1909 года, где она, вторя Мережковскому, про­рочила гибель Петербургу. Поэт видел свое пророчество-проклятие сбывшимся, и им теперь владела мысль о чаемом воскресении детища Петрова — символа России:

Свершилось! В гнили, в мутной пене, Полузадушенный, лежишь. На теле вспухшем сини тени, Закрыты очи, в сердце тишь...

Какая мга над змием медным, Над медным вздыбленным конем! Ужель не вспыхнешь ты победным Всеочищающим огнем?

Чей нужен бич, чье злое слово, Каких морей последний вал, Чтоб Петербург, дитя Петрово, В победном пламени восстал?

В том же выпуске «Окна» было напечатано другое стихотворение о Петербурге, написанное уже за границей (1922). Оно называлось «Рыжее кружево», и революция в нем олицетворялась в образе пустоглазой, провор­ной девочки с красной лейкой, поливающей камни и снег:

Скалится девочка, везде побрызжем! На камне — смуглость и зыбь пятна, а снег дымится кружевом рыжим, рыжим, рыжим, рыжей вина.

Петр чугунный сидит молча, конь не ржет, и змей ни гу-гу. Что ж, любуйся на ямы волчьи, на рыжее кружево на снегу.

Ты, Строитель, сам пустоглазый, ну и добро! Когда б не истлел — выгнал бы девочку с лейкой сразу, кружева рыжего не стерпел.

Но город и ты — во гробе оба. Ты молчишь. Петербург молчит. Кто отвалит камень от гроба? Господи, Господи! Уже смердит.

Кто? Не Петр, не вода, не пламя. Близок Кто-то... Он позовет. И выйдет обвязанный пеленами: «Развяжите его. Пусть идет».

т

Стихотворение, таким образом, кончается исповеданием веры в воскре­сение России, которое будет подобно воскресению Лазаря.

«Политические» стихи Гиппиус принадлежат к лучшим в этом роде в русской поэзии. Но со временем она отошла в эмиграции от политических тем и вернулась к темам вечным, к той тройной теме, которую она сама определила в одном стихотворении как единственную тему, о которой гово­рят поэты: «О Человеке. Любви. И Смерти». Но тема России в более высоком плане продолжала настойчиво и неотступно звучать в ее поэзии. Характерное ее преломление в стихотворении «Неотступное», которое (как и «Рыжее кружево», под новым заглавием «Лазарь») вошло в книжку «Сияния» (Па­риж, 1938), где собраны более поздние (но далеко не все) стихи Гиппиус. Эта небольшая, но «тяжелая» книжка, несомненно, останется в русской поэзии: она свидетельствует о том, что поэтический источник Гиппиус не только не иссяк, но, скорее, обновился в эмиграции.

Останутся в русской литературе и два тома воспоминаний, главным образом литературных, в форме очерков о современниках, озаглавленные «Живые лица» (Прага, 1925). Не все здесь равноценно, и все, как всегда у Гиппиус, очень субъективно: это не история, а личные, очень личные мемуа­ры, в которых автор выступает не менее отчетливо, чем те, о ком он пишет. Перед нами проходят Блок («Мой лунный друг»), Розанов («Задумчивый странник»), Брюсов («Одержимый»), Сологуб, Полонский и другие. Харак­теристики яркие, блестящие, поистине живые. В.Ф.Ходасевич назвал эти два тома «чтением увлекательным, как роман» и писал: «Люди и события пред­ставлены с замечательной живостью, зоркостью — от общих характеристик до мелких частностей, от описания важных событий до маленьких, но харак­терных сцен». И, говоря о ценности мемуаров Гиппиус для будущего исто­рика русской литературы, прибавлял: «Но, несомненно, свою полную цену эти очерки обретут лишь впоследствии, когда перейдут в руки историка и сделаются одним из первоисточников по изучению минувшей литературной эпохи. Пожалуй, точнее сказать: двух эпох»⁵⁴. Для историка несомненно ценными окажутся и уже упоминавшиеся воспоминания Гиппиус о Мереж­ковском, о ее знакомстве с ним, об их совместной жизни (они прожили вместе 52 года и не разлучались ни на один день). Но тут ему придется делать большие поправки на пристрастность и даже озлобленность мемуариста. И того блеска, который есть э «Живых лицах», в «Дмитрии Мережковском» уже нет, как ни интересна эта книга. Надо, конечно, учесть, что она писалась в трудных — и материально, и психологически — условиях военного времени во Франции и осталась незаконченной.

Поиск по сайту: