 |
АвтоАвтоматизацияАрхитектураАстрономияАудитБиологияБухгалтерияВоенное делоГенетикаГеографияГеологияГосударствоДомДругоеЖурналистика и СМИИзобретательствоИностранные языкиИнформатикаИскусствоИсторияКомпьютерыКулинарияКультураЛексикологияЛитератураЛогикаМаркетингМатематикаМашиностроениеМедицинаМенеджментМеталлы и СваркаМеханикаМузыкаНаселениеОбразованиеОхрана безопасности жизниОхрана ТрудаПедагогикаПолитикаПравоПриборостроениеПрограммированиеПроизводствоПромышленностьПсихологияРадиоРегилияСвязьСоциологияСпортСтандартизацияСтроительствоТехнологииТорговляТуризмФизикаФизиологияФилософияФинансыХимияХозяйствоЦеннообразованиеЧерчениеЭкологияЭконометрикаЭкономикаЭлектроникаЮриспунденкция
Берлин: на стыке двух литератур
Если Париж с самого начала стал политическим центром русского Зарубежья, его неофициальной столицей, то его второй и как бы литературной столицей с конца 1920 по начало 1924 года был Берлин (интенсивной культурной жизнью жила также в 20-е годы русская Прага, ставшая благодаря чехословацкому правительству, широко открывшему двери для русской учащейся молодежи и профессуры, главным университетским городом русского Зарубежья). Условия послевоенной инфляции и относительной дешевизны в Германии создали в Берлине благоприятную атмосферу для издательского предпринимательства. Сыграло тут роль и то, что, тогда как во Франции и вообще в Западной Европе советское правительство не было еще признано и советские люди не имели туда доступа, в Германию с концом гражданской войны в России, введением нэпа и установлением дружественных отношений между Советской Россией и Веймарской Республикой потянулись и советские люди. Возник целый ряд издательских предприятий, которые, печатая книги в Германии, готовы были обслуживать и советский, и эмигрантский рынок и печатать авторов, проживающих как внутри, так и вне России. Крупнейшим из таких предприятий было издательство З.И.Гржебина, который в конце 1920 года перенес свою деятельность из Петрограда за границу, сначала в Стокгольм, а затем в Берлин, и развернул ее в крупном масштабе.
Часть книг печаталась Гржебиным только для советского рынка, другие находили себе сбыт и за границей, и в России, третьи до России, может быть, и не доходили. Количество русских издательств в Берлине в 1921-1923 годах было очень велико. Помимо Гржебина, главнейшие из них — «Слово», Ла-дыжникова, «Эпоха», «Геликон», «Грани», Дьяковой, «Русское творчество», «Универсальное издательство», «Мысль». Наряду с этими берлинскими издательствами энергичную деятельность развивали в эти годы издательство По-волоцкого и «Русская земля» в Париже, «Пламя» в Праге, «Северные огни» в Стокгольме, «Российско-болгарское книгоиздательство» в Софии, «Библиофил» в Ревеле, не говоря о многочисленных дальневосточных и американских. О том, что именно они издавали, будет сказано дальше.
В Берлине выходило в эти годы несколько русских газет, причем наряду с эмигрантскими (ежедневные «Руль», «Голос России», «Дни», еженедельное «Время», монархическая «Грядущая Россия») выходил и откровенно советский «Новый мир», а позднее сменовеховское «Накануне» (о сменовеховстве речь будет ниже). Русское население Берлина, особенно в его западных кварталах, было в эти годы так велико, что, согласно одному популярному в то время анекдоту, какой-то бедный немец повесился с тоски по родине, слыша вокруг себя на Курфюрстендамме только русскую речь. Русские рестораны, русские книжные магазины, явное преобладание русских и русской речи в длинных очередях перед меняльными конторами, где чуть не каждый час менялся курс катастрофически падавшей марки и счет шел на миллионы. На жизни русской колонии отражалась общая нездоровая, лихорадочная атмосфера неустойчивости и спекуляции. Особенностью жизни русского литературного Берлина в этот период было не повторявшееся уже после общение между писателями эмигрантскими и советскими, своего рода осмос между эмигрантской и советской литературой. В Берлине был создан, по образцу петроградского, свой Дом искусств, собрания которого происходили в одном из больших берлинских кафе. Здесь встречались свободно эмигрантские и советские писатели. Читали свои произведения Ремизов, Ходасевич, Виктор Шкловский, Маяковский. Дом искусств подчеркивал свою аполитичность, находился в сношениях с петроградским Домом литераторов. Последний однажды обратился к своему берлинскому собрату с письмом, в котором, между прочим, писал: «Между нами и нашими заграничными товарищами воздвиглась почти неприступная стена. Немедленное устранение ее не зависит от нашей воли. Но мы можем и должны стремиться, чтобы полное взаимное непонимание и отчуждение не стали следствием этого». В письме указывалось, что берлинский Дом искусств и петроградский Дом литераторов могут быть нужны и полезны друг другу: «Так, мы очень плохо осведомлены о новейшей культурной жизни европейского Запада; вы, со своей стороны, вероятно, не вполне представляете себе начинающееся всестороннее возрождение умственной жизни в России». Письмо было подписано председателем комитета Дома литераторов академиком Н.АКотлярев-ским и членами комитета, известными журналистами Б.Харитоном и Н.Вол-ковыским3. Собрания Дома искусств, совет которого возглавлял одно время Н.М.Минский, широко посещались публикой. Более закрытый характер носил учрежденный в 1922 году в Берлине Клуб писателей, где тоже встречались писатели разного толка. Так, 28 марта 1923 года в прениях по докладу Н.А.Бердяева «Проблема любви у Достоевского» приняли участие с самого начала занявший резко антисоветскую позицию М.А.Алданов, недавно вы-
3 См. «Новая русская книга» (Берлин), 1922, № 2, стр. 32.
сланный из России ФАСтепун и советский писатель Виктор Шкловский. В течение следующих двух месяцев читали свои произведения или доклады В.Ф.Ходасевич, П.П.Муратов, А.М.Ремизов, Леонид Галич (Л.Е.Габрилович), бывший в это время сотрудником бурцевского «Общего дела», советский режиссер Александр Таиров, высланный из России философ Б.П.Вышеславцев и Илья Эренбург. А в прениях принимали участие Андрей Белый, Виктор Шкловский, Ю.ИАйхенвальд, ФАСтепун, НАБердяев и др.4. Эта кажущаяся сейчас странной рядовому зарубежнику обстановка советско-эмигрантского сожительства и общения отчасти объяснялась тем, что в Советской России в это время еще существовала относительная свобода мысли и печати (существование таких организаций, как Дом литераторов, и таких изданий, как его «Литературные записки», вскоре стало невозможным), отчасти тем, что многие писатели, как из того, так и из другого лагеря, в это время окончательно еще не самоопределились, а отчасти, наконец, тем, что советская власть, думавшая извлечь свои выгоды из сменовеховства и разложения эмиграции, на такое общение смотрела сквозь пальцы, если даже ему не потворствовала. Последний фактор не нужно, однако, преувеличивать, и не забудем, что в это время, как это ни кажется сейчас невероятно, «Литературные записки», орган петербургского Дома литераторов, не только печатали сведения об эмигрантской литературе и списки выходивших за границей русских книг, включая произведения таких «контрреволюционеров», как П.Б.Струве и даже митрополит Антоний Волынский, но и устами одного из своих постоянных сотрудников, известного критика А.Г.Горнфелъ-да, в прошлом постоянного сотрудника народнического «Русского богатства», позволяли себе говорить довольно смелые вещи об эмиграции. Рецензируя один советский альманах и говоря о напечатанном в нем обзоре современной русской художественной литературы, автор которого приходил к убеждению, что «на этом берегу, а не на том создаются кадры будущей русской литературы», Горнфельд писал:
«Это, конечно, верно: было бы противоестественно, если бы кадры будущей русской литературы создавались не там, где по-русски говорят многие миллионы, осевшие плотной массой, а там, где, рассеянные в иноязычной среде, блуждают разрозненные группы русских людей. Но это культурная среда и это культурные люди; их соприкосновение может оказаться богатым самыми неожиданными возможностями. Мы имеем слишком мало данных для предсказаний и должны помнить, что критика не раз рассматривала Шатобриана и Сенанкура, Нодъе и Бенжамена Констана как "литературу эмиграции", что в изгнании написаны "Les Contemplations"и "LesMiserables", "Былое и думы"и "Городок Окуров V.
С другой стороны, в отличие от парижан, пражан, белградцев, о некоторых проживающих в это время в Берлине русских писателях трудно было сказать, советские они или эмигрантские. В таком промежуточном положении были, с одной стороны, недавно приехавшие из России писатели — такие, как Белый, Шкловский, Ходасевич, Эренбург, с другой стороны, «сменившие вехи» и ставшие сотрудничать в «Накануне» эмигранты, вроде Алексея Толстого, Александра Дроздова и Романа Гуля. Судьбы их сложились по-разному, пути разошлись. Андрей Белый, основавший в Берлине
4 См. «Новая русская книга», 1923, № 3/4, стр. 45, и № 5/6, стр. 43.
5 См. «Литературные записки» (Петербург), N° 2 (23 июня 1922 г.), стр. 13. Рецензия (на альманах
«Северное утро») подписана «А.Г-Д», но в авторстве ее не может быть сомнений.
Т
журнал «Эпопея», где наново напечатал свои «Воспоминания о Блоке», и напечатавший в эмигрантских «Современных записках» «Преступление Николая Летаева», часть своих воспоминаний о Москве (остальная рукопись этой первой версии мемуаров Белого позднее пропала) и длинную статью о поэзии Ходасевича по поводу его «Тяжелой лиры», был явно на пути к тому, чтобы стать эмигрантским писателем. Еще в октябре 1923 года он подумывал о переезде из Берлина в гораздо более эмигрантскую Прагу, но вместо того тогда же неожиданно уехал назад в Москву6. В.Ф.Ходасевич, вместе с Горьким и Белым редактировавший журнал «Беседа», который печатался в Берлине, но предназначался для России (куда он, однако, советским правительством допущен не был), уже в 1924 году самоопределился как эмигрант и вскоре стал постоянным сотрудником разных зарубежных изданий и виднейшим эмигрантским критиком. Виктор Шкловский, как и Белый, вернулся в Россию, очевидно убедившись, что ему не грозят больше репрессии за его старые эсеровские грехи. Эренбург, метавший громы против большевиков в начале революции и сочувствовавший Белой армии, попал в Москву после разгрома Врангеля, но был оттуда выпущен весной 1921 года и уехал в Париж. Оттуда французская полиция его вскоре выслала, и он переехал в Бельгию, где написал «Необычайные похождения Хулио Хуренито». Потом поселился в Берлине, где им был написан и издан ряд вещей (в том числе «Хулио Хуренито») и где он издавал вместе с Э.Лисицким журнал «Вещь», проповедовавший конструктивизм в искусстве, и принимал близкое участие в журнале «Новая русская книга». Если вначале Эренбург и предполагал стать эмигрантом, то в Берлине он уже не скрывал своих советских симпатий, занимая позицию, близкую к сменовеховцам. К сменовеховцам принадлежали и Алексей Толстой и Александр Дроздов. Они первые от слов перешли к делу и вернулись в Советскую Россию. В отличие от них обоих, Роман Гуль не уехал в Россию и, хотя ряд его произведений и был издан (или переиздан) там, сам он вернулся в лоно эмиграции. В 1938 году он напечатал в «Современных записках» интересную статью о функционировании цензуры в Советском Союзе. Им были выпущены также «романсированные» биографии Дзержинского, Ворошилова и других советских вождей, переведенные на иностранные языки. После Второй мировой войны он стал играть довольно видную политическую роль в антибольшевицком лагере, редактировал «Народную правду», а теперь состоит секретарем редакции нью-йоркского «Нового журнала»7.
Характерно для Берлина, как стыка двух литератур, было возникновение в нем задуманного Горьким журнала «Беседа», который предназначался для Советской России, но туда не допускался. Все же почитаться эмигрантским этот журнал, выходивший с 1923 по 1925 год при участии Андрея Белого, В.Ф.Ходасевича, проф. Ф.А.Брауна и проф. Б.Ф.Адлера, не может.
6 О берлинском периоде Белого см. прекрасные воспоминания Марины Цветаевой «Пленный дух
(Моя встреча с Андреем Белым)» в ее книге «Проза», Изд-во имени Чехова, Нью-Йорк, 1953
(первоначально в «Современных записках»), а также В.Ходасевича в «Некрополе» (Брюссель, 1939).
7 В эмиграции многие склонны были в 20-х годах рассматривать Гуля как советского писателя. См.,
например, рецензию М.Алданова на «Петра I» Алексея Толстого («Совр. записки», 1930, XLIII), где
Гуль назван рядом с Замятиным, Эренбургом, Зощенко, Булгаковым, Шкловским, Пильняком,
Мариенгофом, Савичем и Фединым в числе талантливых советских писателей.
Глава II
СМЕНОВЕХОВСТВО: ПУТЬ В КАНОССУ, ИЛИ AU-DESSUS DE LA MELEE*
/. «Смена вех»
В июле 1921 года в Праге вышел сборник статей под названием «Смена вех». В сборник вошли статьи шести эмигрантских публицистов: Ю.В.Ключникова, Н.В.Устрялова, С.С.Лукьянова, А.В.Бобрищева-Пушкина, С.С.Ча-хотина и Ю.Н.Потехина. Ни один из них не играл перворазрядной политической роли, а некоторые были даже малоизвестны. Наиболее известно было имя Устрялова, который был одним из руководителей Бюро печати при правительстве адмирала Колчака. Все принадлежали к правому или умеренно-правому лагерю (Ключников и Устрялов были в прошлом кадетами, Бобрищев-Пушкин и Лукьянов стояли правее кадетов). Все, кроме Лукьянова, недавно выехавшего из Советской России, были связаны в недавнем прошлом с Белым движением. Устрялов проживал в то время на Дальнем Востоке, в Харбине, и вошедшие в сборник статьи его представляли перепечатку из вышедшей еще в 1920 году в Харбине книги «В борьбе за Россию» и из статей, печатавшихся после того в харбинской газете «Новости жизни». Остальные проживали в Европе — в Париже, Праге, Белграде.
Как и у авторов московских «Вех» 1909 года, на которые участники пражского сборника, особенно Ключников и Устрялов, много ссылались, у участников «Смены вех» полного единомыслия не было (некоторые из них достаточно противоречили и самим себе), но было известное единство настроения, которое и получило свое обозначение в кличке «сменовеховство». Это настроение наиболее заостренно и лапидарно было выражено в заглавии статьи С.Чахотина в сборнике — «В Каноссу!», ибо в основном сборник явился приглашением к эмигрантам пойти в Каноссу к советской власти. Спрашивая: «Что же нам, интеллигентам, признавшим свои политические ошибки, делать, идя в Каноссу? Что ожидает нас в Сов. России?», Чахотин намечал две основные задачи для таких «кающихся» эмигрантов: 1) «всеми силами способствовать просвещению народных масс, поддерживать всеми способами все то, что новая Россия предпринимает в этом отношении; самим проявлять самую интенсивную, самую широкую инициативу» и 2) «самое активное участие в экономическом восстановлении нашей Родины». При этом задачу идущей в Каноссу интеллигенции Чахотин и некоторые другие участники сборника формулировали не как поддержку «большевизма», а как его преодоление. В своем «приятии» большевицкой революции участники «Смены вех» останавливались на различных ступенях. Дальше всех в таком приятии пошел бывший октябрист Бобрищев-Пушкин, вся длинная статья которого под громким названием «Новая вера» была проникнута откровенным фактопоклонством. Ему казалось, что революция уже дошла до своего термидора, что кризис уже благополучно завершился, что температура у больной России упала почти до нормальной: «Врачи-отравители решительно выставлены за дверь, как ни клянутся, что в шприцах не яд, а лекарство. Теперь больному нужен покой и хорошее питание. Это, конечно, пока нелегко, но достижимо, если никто не ворвется и не помешает. Главное — не надо больше кровопускания». Под врачами-отравителями, очевидно, подразумевались те, кто вел вооруженную борьбу с большевизмом.
* Над схваткой (франц.) — Ред.
Конечно, даже и Бобрищев-Пушкин отказывался принять все в революции: террор он называл «липкой кровавой лужей, покрывшей Россию». Но тут же возлагал главную вину за террор на непримиримость интеллигенции и начавшуюся гражданскую войну. По его мнению, в революции «долго шло колебание между террором и идиллией», но непримиримость интеллигенции и начавшаяся гражданская война положили конец идиллии.
Наиболее умный из сменовеховцев, Н.В.Устрялов тоже исходил из того, что то преодоление большевизма, которого чаял Чахотин, уже началось и будет неотвратимо продолжаться8. В нэпе и в воссоединении отторгнутых русских территорий под советской властью Устрялов видел торжество буржуазного и национального начала над коммунистическим. В сущности, Устрялов мыслил сменовеховство не столько как поход в Каноссу, сколько как своеобразный вариант тактики троянского коня. Но и он видел факты в ином свете, чем большинство эмиграции. Говоря об уступках советской власти, т.е. имея в виду нэп, Устрялов писал: «Ленин, конечно, остается самим собою, идя на все эти уступки. Но, оставаясь самим собой, он вместе с тем несомненно "эволюционирует", т.е. по тактическим соображениям совершает шаги, которые неизбежно совершила бы власть, враждебная большевизму. Чтобы спасти советы, Москва жертвует коммунизмом. Жертвует, со своей точки зрения, лишь на время, лишь "тактически", — но факт остается фактом». Для него «Революция уже не та, хотя во главе ее все те же знакомые лица, которых ВЦИК отнюдь не собирается отправлять на эшафот». Для него большевицкие лидеры сами вступили на путь термидора, подсказанный им кронштадтским восстанием, а потому им, может быть, и удастся «избежать драмы 9 числа». Устрялову импонировала красная Россия, вновь обретшая великодержавное лицо. Он писал:
«Над Зимним Дворцом, вновь обретшим гордый облик подлинно великодержавного величия, дерзко развивается красное знамя, а над Спасскими Воротами, по-прежнему являющими собою глубочайшую исторически-национальную святыню, древние куранты играют "Интернационал"...»
О конце революции писал и Ключников:
«...отныне надолго или навсегда покончено со всяким революционным экстремизмом, со всяким большевизмом и в "широком "ив "узком "смысле. За отсутствием почвы для него. За ненадобностью. Завершился длиннейший революционный период русской истории. В дальнейшем открывается период быстрого и мощного эволюционного прогресса. Ненавидящие революцию могут радоваться; но, радуясь, они должны все же отдать должное революции: только она сама сумела сделать себя ненужной».
Сборник «Смена вех» привлек к себе внимание и вызвал много откликов. Ответственные политические круги эмиграции были единодушны в своем отвержении сменовеховства, или национал-большевизма, как предпочитал именовать свою идеологию Устрялов. П.Б.Струве в «Русской мысли» писал о «несообразности» национал-большевизма, которая «заключается в
8 Устрялов, которому удалось бежать из красного Иркутска в Харбин, сменил вехи еще до крушения белого фронта. Его книга «В борьбе за Россию» вышла ко времени этого крушения. А еще до ее выхода, в письме от 15 октября 1920 года, Устрялов писал П.Б.Струве, что он занял «весьма одиозную для правых групп позицию национал-большевизма (использование большевизма в национальных целях)» и что ему «представляется, что путь нашей революции мог бы привести к преодолению большевизма эволюционно и изнутри». Письмо это цитировалось П.Б.Струве в одной из его статей в берлинской газете «Руль», перепечатанной потом в «Русской мысли» (май-июнь 1921 г., «Истори-ко-политические заметки о современности»).
том, что он идеализирует большевизм с точки зрения тех начал, которые тот отрицает». Характеризуя национал-большевизм как contradictio in adjecto*, поскольку большевизм сам по себе «объективно антинационален», Струве видел в национал-большевизме лишь идеологию национального отчаяния, желающую распространения большевицкой заразы на весь мир, ибо «только такое обобщение устранит пагубную для русского народа монополию на отравление большевизмом». Гораздо более резко заклеймил «устряловщину» и в рецензии на книгу самого Устрялова, и в отзыве о «Смене вех» эсер М.В.Вишняк в «Современных записках», назвав ее продуктом той психологии, «которая заставляет тех же самых людей... то тянуться к чужим физиономиям, то подобострастно припадать к их же "ручке"». При этом слева охотно пользовались ссылками самих участников «Смены вех» на «Вехи», чтобы этим кольнуть Струве и его единомышленников. Но надлежит отметить, что в самой России, где «Смена вех» тоже привлекла внимание и где нашлись люди, объявившие себя сменовеховцами и призывавшие тоже идти в Каноссу, бывший участник «Вех» А.С.Изгоев нашел нужным резко отмежеваться от Ключникова и К°.
Но если в самых широких политических кругах эмиграции «сменовеховство» не встретило сочувствия, то этого нельзя сказать об эмиграции в целом и о литературной среде в частности, где нашли резонанс не столько идеологические домыслы Ключникова и К°, сколько их призывы идти в Каноссу. Через несколько месяцев после выхода их сборника начал выходить в Париже под тем же названием еженедельный журнал. Редактировал его Ключников, главными сотрудниками были те же Устрялов, Бобрищев-Пуш-кин, Лукьянов и Потехин (Чахотин куда-то стушевался). К ним прибавились новые сменовеховцы: ген. А.А. Носков и бывший незадачливый обер-прокурор Св. Синода во Временном правительстве В.Н.Львов. Последний, правда, в № 5 журнала опубликовал письмо в редакцию о своем выходе, который он мотивировал тем, что его политические убеждения «значительно левее»! Появился у «Смены вех» и свой собственный московский сменовеховец, некий С.Б.Членов, которого редакция отрекомендовала как «молодого и талантливого русского юриста и экономиста» и «представителя "старой" русской интеллигенции — всегда бывшего левым, но никогда коммунистом, зараженного притом "пафосом созидания новой России"». Очевидно, в «правом» окружении Ключникова левый некоммунист считался.особенно ценным новобранцем. В своих статьях, присылаемых из Москвы, Членов шел гораздо дальше харбинских и парижских сменовеховцев в приятии революции. Появились и другие, но как будто довольно случайные сотрудники из России: журналист и критик Николай Ашешов, художественный критик, друг Розанова Э.Голлербах, небезызвестный марксистский историк литературы П.С.Коган, в дальнейшем постоянный сотрудник советских журналов и пропагандист пролетарской литературы. Литературе журнал уделял сравнительно мало внимания. Он перепечатал одну статью и одно стихотворение А.Блока, статью В.Дорошевича, напечатал стихи М.Кузмина и С.Городецкого (может быть, и они были перепечаткой?) и стихотворение Голлербаха о Кузмине. Из сколько-нибудь известных эмигрантских писателей в «Смене вех» никто не принял участия, если не считать двух статей о памятниках искусства в Советской России известного художника и критика Г.К.Лукомского. Но на страницах ключниковской «Смены вех» дебютировал в качестве сменовеховца
* Противоречие в определении (латин.) — Ред.
небольшой, лирически написанной в «скифском» духе статьей Роман Гуль (№ 9 от 24 декабря 1921 года).
Довольно много внимания журнал уделил откликам в Советской России на сменовеховское движение, как официальным (перепечатав длинную сочувственную статью «Известий» по поводу сборника «Смена вех»), так и «общественным» — таким, как доклады в Петрограде о «Смене вех» С.А.Ад-рианова, В.Г.Тана и А.С.Изгоева и прения по ним.
«Смена вех» прекратилась на № 20, вышедшем 25 марта 1922 года, и на ее месте стала выходить под редакцией Ю.В.Ключникова и ГЛ.Кирдецова (до революции иностранного корреспондента петербургских «Биржевых ведомостей») и при ближайшем участии С.С.Лукьянова, Б.В.Дюшена и Ю.Н.Потехина ежедневная газета «Накануне». Газета выходила в Берлине и просуществовала до лета 1924 года. В нее перекочевало несколько эмигрантских писателей, в том числе Алексей Толстой. «Накануне» выпускало еженедельно литературное приложение, где печатались и советские писатели, и сменившие вехи эмигранты. Для некоторых из последних (Алексея Толстого, Александра Дроздова, Глеба Алексеева и др.) «Накануне» послужило промежуточным этапом на обратном пути в Россию. Идеи сменовеховства проповедовались и в некоторых других газетах на периферии: в «Новой России» (София), где близкое участие принимал нашумевший своей «сменой вех» известный историк и бывший ректор Петербургского университета проф. Э.Д.Гримм, в «Пути» (Гельсингфорс), в «Новом пути» (Рига) и др.
Поиск по сайту: