Пражский «Скит поэтов»

Вне Парижа главным центром зарубежной поэзии была Прага. Здесь, как уже упоминалось, существовал руководимый А.Л.Бемом «Скит поэтов», устраивавший собрания и издавший несколько сборников стихов своих чле-

нов. «Прагу» принято было противопоставлять «Парижу», причем говорили часто, что Прага ориентируется на советскую литературу. Это верно лишь отчасти. Во-первых, как мы уже говорили, единой парижской школы не было — было большое разнообразие поэтических индивидуальностей и до­статочное разнообразие направлений и влияний, при наличии некоей общей атмосферы. Не было единого направления и в Праге. И все же А.Л.Бем имел некоторые основания противопоставлять основную тенденцию питом­цев своего «Скита» основной линии парижских поэтов — той камерной поэзии, которую вдохновлял и поощрял Адамович и которая неприметно влияла и на поэтов, не принадлежащих к «школе» Адамовича. В одной из своих статей на эту тему в варшавском «Мече» («О двух направлениях совре­менной поэзии», № 35)¹⁰⁷ Бем сравнивал два стихотворения, посвященные теме одиночества у парижанина Георгия Раевского и пражанки Эмилии Чегринцевой и приходил к заключению, что у первого «центральная тема никак не объективирована в художественные образы», что одиночество у него «больше факт внутренней жизни поэта, чем поэтически оформленное переживание», тогда как у Чегринцевой ее тема «органически связана со всей суммой образов и убедительно вытекает из них». Комментируя от себя эту мысль АЛ.Бема, молодой варшавский поэт Лев Гомолицкий, который был ближе к пражскому «направлению», чем к парижскому, утверждал:

«Иными словами... Чегринцева пишет стихи, не стараясь притворить­ся, что мол это только так с виду стихи, а на самом деле нечто совсем другое. Как каждый добросовестный мастер, она делает свое дело теми средствами, которые ей отпущены... Застой в лирической поэзии, пере­оценка значительности своих личных переживаний увели наших наиболее честных поэтов от искусства... Положение это имеет еще и ту отрица­тельную сторону, что культивирует равнодушие и даже презрение ко всякого рода теориям, специализации, мастерству».

Скажем от себя, что эта точка зрения приближалась к тому, что пропо­ведовал В.Ф.Ходасевич: поэзию составляют хорошие стихи, а не с предель­ной искренностью и правдивостью выраженные эмоции, не самообнажение в стихах. Гомолицкий говорил дальше, что если даже члены пражского «Ски­та» не создали и не создадут истинно художественных ценностей, а парижане создали и создадут,

«то и тогда с точки зрения историко-литературной дело "Скита" едва ли не интереснее и значительнее, потому что тут перед нами ни от кого не скрывающийся, нелицемерный, определенный литературный метод».

В своем подходе к поэзии пражане были близки к парижским «формис-там», Присмановой и Гингеру, и к Ладинскому. Самыми талантливыми среди них были начавший одним из первых среди пореволюционных поэтов печататься и уже упоминавшийся нами Вячеслав Лебедев, выпустивший в 1929 году сборник «Звездный крен», а позже печатавшийся только в журна­лах, и Алла Головина, сестра А.С.Штейгера, единственная книжка которой, «Лебединая карусель», вышла в 1935 году.

Лебедев — поэт неровный, у него нередки срывы в безвкусицу, но стихи его интересны, у него есть искания, он не боится фантазии (его опыты в

¹⁰⁷ За невозможностью доступа к варшавскому «Мечу» излагаем и цитируем статью Бема по брошюре Л.Гомолицкого «Арион», стр. 38-39.

сюрреалистическом духе, например «Трамвай № 2», удачнее и выдержаннее" чем у Поплавского). Он не замыкается в себе, старается выйти из узко лирического круга, пробует себя в большой теме («Поэма временных лет» и др.). Подчас чувствуется влияние Цветаевой и Пастернака, но в общем у Лебедева свое лицо. Вот отрывок из его стихотворения на тему «возвращения на родину» (этой темы касались и другие зарубежные поэты, по большей части непарижские):

... И я вернусь с чужих дорог,

Такой смирившийся и жалкий,

И робко стукну о порог

Концом своей дорожной палки.

И будет вечер тих тогда

Под крик стрижей над колокольней,

И будет сердцу больно-больно

За эти шумные года.

И буду вновь по-детски верить,

Подняв тысячелетний гнет,

И ветром Библии дохнет

От раскрывающейся двери...

О, как узнаю средь морщин Твои черты, что, помню, были... — Ты крикнешь жалостное — «Сын!» И я растерянное — «Ты ли?»

Не вернулся ли Лебедев на самом деле?

Алла Головина совсем непохожа на своего брата. Выкормыш «Скита», хотя потом она и переселилась во Францию, она далека от дневниковых интонаций, придушенного шепота, безобразного мира камерных поэтов. Ее стихи — не исповедь, а откровенные «артифакты». Она творит свой образный поэтический мир, в котором большую роль играют карусели, ярмарки, пара­ды, звери, — этим напоминая немного Поплавского. А тема лебедей связы­вает ее с гадким утенком Андерсена. Она боится «духовного нюдизма» и, касаясь тех же тем, что и парижские поэты, — одиночества, бессмыслицы жизни, гибели искусства — образно-поэтически преображает их. Такое ее стихотворение, как «Музей стихов», на тему Георгия Иванова о «конце ис­кусства», хорошо иллюстрирует мысль А.Л.Бема об «объективизации» пере­живания. В стихотворении рассказывается о том, как, почуяв, что подходят «последние года для песен и затей», «поклонники последнего поэта» открыли где-то за городом музей поэзии. Вот заключительные строфы этого стихотво­рения:

В музее залы навсегда тихи,

Над люстрами вздыхает паутина.

Приколоты, как бабочки, стихи,

Под каждой строчкой блестки нафталина.

И здесь лежат в заброшенной тиши, Построенной мечтою суеверья, Источенные карандаши И ржавые расщепленные перья.

«

Привычно эту рухлядь сторожа, Склонясь в углах от скуки и бессилья, В музее всюду дремлют сторожа, По форме вытянув линяющие крылья.

Стихи Головиной иногда напоминают позднего Набокова-Сирина, но без его ошеломительных словесных удач; иногда — Ладинского, но без его волшеб-

ных ритмов; иногда — Поплавского, но без его многословия и небрежности к слову и к ритму. Иногда в них есть что-то от советских имажинистов и конструктивистов, как, например, в стихотворении «Городская весна»:

Ее прислали образцом ковров Для скверов и для нового бульвара, И облако над выставкой домов Легло, как штемпель лучшего товара.

Свое лирическое «я» поэтесса тщательно прячет, но в лучших ее стихах оно, за всеми вычурами и прикрасами (часто очень удачными), выступает наружу, и такие стихи вознаграждают больше, чем лирическое самообнажение Червинской.

Из других пражских поэтов можно назвать Алексея Эйснера, Эмилию Чегринцеву, Татьяну Ратгауз, Владимира Мансветова, Евгения Гессена и Вади­ма Морковина. Эйснер, о прозе которого уже была речь, подавал большие надежды и как поэт, но проявить себя не успел. Чегринцева выпустила в Варшаве две книжки стихов («Посещения», 1936, и «Строфы», 1938). В них был тот же имажинизм, что у Головиной, но меньше оригинальности. Мор­ковин напечатал в «Нови» любопытную поэму о встрече Дон Жуана с Дон-Кихотом. Остальные известны лишь отдельными стихотворениями и после войны себя никак не показали. Гессен погиб во время войны как жертва немцев.

5. Берлинские поэты

С середины 20-х годов в русской литературной жизни Берлина насту­пило затишье. Жизнь эта совсем замерла к середине 30-х годов, после при­хода к власти Гитлера. К концу 30-х годов почти все остававшиеся в Берлине поэты уже перебрались в Париж. До этого в Берлине существовал «Кружок поэтов», который издавал непериодические сборники стихов («Новоселье», «Невод»). В смысле книг берлинские поэты были все же удачливее пражских: трем сборникам Головиной, Лебедева и Чегринцевой они могли противопо­ставить около десяти, большей частью, правда, изданных уже после пересе­ления из Германии (а некоторые вышли и после войны).

Раиса Блох («Мой город», 1928; «Тишина», 1935) — поэтесса строгая, сдержанная, воспитанная на хороших образцах петербургской поэзии. Голос ее немного глуховат. У Софии Прегель («Разговор с памятью», 1935; «Солнеч­ный произвол», 1937; «Поддень», 1939; «Берега», 1953) голос, наоборот, не­много чересчур громкий, порой крикливый. И пишет она, пожалуй, слиш­ком много: ее стихами легко пресытиться, тем более что поэзия ее плотная, густая, вещественная, «фламандская». У нее хороший глаз и изобразительное умение, ее можно назвать наследницей акмеистов. В более поздних ее книгах раздражают некоторые словесные вычуры и особенно назойливые инверсии, не оправданные общим стилем. Михаил Горлин, муж Раисы Блох, останется в литературе не столько как поэт (автор одной книги экспрессионистских стихов: «Путешествия», 1936), сколько как подававший очень большие на­дежды молодой ученый, автор хорошей немецкой книги о Гоголе и Гофмане и других работ по истории и теории литературы. Во время войны и он, и его жена были арестованы в Париже немцами, увезены в Германию и пропали без вести.

Две книги («Дикий мед», 1930; «Шелест», 1936) выпустил при жизни перебравшийся потом в Ригу Николай Белоцветов, поэт серьезный, но блед­новатый. Еще одна его книга вышла посмертно («Жатва», 1953). Талантливее

и своеобразнее Владимир Корвин-Пиотровский, о ранних стихах которого уже была речь. В 30-х годах он начал печататься в парижских журналах, но по-настоящему вошел б литературу уже после войны — книгой «Воздушный змей» (1950), в которую вошли главным образом стихи 40-х годов, но и некоторые более ранние, а также стихами, появившимися с тех пор в журна­лах и сборниках. Мастер точного и крепкого стиха, он явно многому научил­ся у Ходасевича (некоторые стихи могут даже показаться подражанием пос­леднему). Есть у него кое-что общее и с Набоковым, но он гораздо проще. Иногда слышатся в его стихах интонации из «Урны» Андрея Белого, иногда тютчевские (например, стихотворение «Темнеет небо понемногу»). Есть от­голоски Баратынского и Осипа Мандельштама. Но при всем том это поэт очень своеобразный, умеющий привлечь и задержать внимание читателя. Простые, строгие рифмы и метрическое однообразие — на 58 стихотворений только три хорея и ни одного трехдольного размера, а среди ямбов преобла­дают четырехстопные, обильно уснащенные пиррихиями, — все это под­черкивает новизну и своеобразие творимого Пиотровским мира и новизну выражения. Новизна эта не вызывающая, как у Присмановой, не ошелом­ляющая, как у Набокова, но, тем не менее, у Пиотровского множество счастливейших стилистических находок, и сам он — одна из запоздалых счастливых находок зарубежной поэзии. Странно, что пока он обратил на себя мало внимания, но поклонникам «интимной» поэзии стихи его едва ли по вкусу. С другой стороны, нет у него и граждански-патриотических стихов, хотя есть прекрасные стихи, написанные в немецкой тюрьме в 1944 году. Вот одно из характерных стихотворений Пиотровского, не вошедших в антоло­гию «На Западе», озаглавленное «Зеркальный мир»:

Я заблудился ненароком В зеркальном мире, как в лесу, — В граненом хрустале высоком, В таинственном шкафу глубоком Слежу почти ослепшим оком Зари цветную полосу.

Куда б я ни повел очками, Везде мой бледный кабинет Прямолинейными пучками Иль огненными языками Весенний отражает свет. И в этой солнечной купели Найдя певучую струю, Я сам сверкаю и пою, — Не ангел ли я в самом деле В глухом запущенном раю?

Что, если броситься без страха В широкое мое окно? Что, если ангелу дано Паденье только для размаха, Для разворота грозных крыл? Что, если падать он забыл?

К берлинским поэтам географически принадежал и В.В.Набоков-Сирин, всегда, впрочем, находившийся в отдельном плавании и в 30-е годы печатав­ший мало стихов. О его зрелой поэзии дает хорошее представление вышед­шая уже после войны и уже упоминавшаяся книжка «Стихотворения» с ее скупым и тщательным отбором стихов. Поэзия Набокова такая же блестяще виртуозная, сверкающая неожиданными, ошеломительными находками, как

и его проза. И она возбуждает тот же вопрос о каком-то коренном «неблаго­получии». Совсем не прав Г.В.Адамович, говоря, что к поэзии Набокова «трудно... подойти» без Пастернака, хотя, как мы уже отмечали, есть у Набо­кова стихи явно под Пастернака. Но как раз того пастернаковского «буйства слов, образов, звуков, метафор», о котором правильно говорит Адамович, у Набокова в сущности нет. Набоков — поэт небуйный, нестихийный, он прежде всего виртуоз, он всегда «себе на уме», и поражает его способность писать не только, как Пастернак, но и как Маяковский, и как многие другие. Нельзя не отметить его любовь к мистификации, жертвой которой стал, между прочим, тот же Адамович. В 1939 году Набоков зачем-то напечатал два стихотворения за подписью «Василий Шишков». Адамович, который стихи Набокова знал плохо и относился к ним до тех пор свысока (в 1934 году он писал, что в стихах Набоков «рассудочно-трезв и безмузыкален»), не узнал льва по когтям, но пришел в восторг от одного из этих стихотворений («Поэты» — оно напечатано теперь в книжке Набокова; стихотворение дей­ствительно во многом замечательное) и восклицал в «Последних новостях» (17 августа 1939 года):

«...талантлива каждая строчка, каждое слово, убедителен широкий напев, и всюду разбросаны те находки — то неожиданный и верный эпитет, то неожиданное и сразу прельщающее повторение, которые никаким опытом заменить нельзя... Кто это? Откуда он?Вполне возмож­но, что через год-два его имя будут знать все, кому дорога русская поэзия».

Интересно проследить в поэзии Набокова тему России — от ранних ностальгических «березок» (у Набокова часто в образе грибов) и таких ба­нальных строчек, как

Ты в сердце, Россия! Ты — цель и подножие, Ты — в ропоте крови, в смятенье мечты...

до замечательного по силе стихотворения 1939 года («Отвяжись — я тебя умоляю...») с его пафосом отречения от родины:

Тот, кто вольно отчизну покинул, волен выть на вершинах о ней, но теперь я спустился в долину, и теперь приближаться не смей.

Навсегда я готов затаиться

и без имени жить. Я готов,

чтоб с тобой и во снах не сходиться,

отказаться от всяческих снов;

обескровить себя, искалечить, не касаться любимейших книг, променять на любое наречье все, что есть у меня, — мой язык...

или не менее замечательной инвективы 1944 года против сусального совет­ского патриотизма («Каким бы полотном батальным ни являлась / советская сусальнейшая Русь»), которую Адамович назвал стихами «плохими и до крайности плоскими», «эстрадно-эффектной декламацией», между тем как это прекрасный образец высокой граждански-политической поэзии в тради­ции Пушкина, Лермонтова, Тютчева, Некрасова, Ахматовой, Волошина.

6. «Периферийные» поэты

К пражским поэтам были близки варшавские, прислушивавшиеся к мнению А.Л.Бема. Но среди них не было индивидуальных дарований на уровне Головиной и Лебедева. Наиболее плодовитым был Лев Гомолицкий, выпустивший четыре книги стихов («Дом», 1933; «Варшава. Поэма», 1934; «Цветник», 1936; «Эмигрантская поэма», 1936), а также книжку этюдов о зарубежной поэзии «Арион». Впоследствии он стал польским критиком и литературоведом и напечатал после войны книгу о пребывании Мицкевича в России. Назовем еще С.Барта, который склонен был к формальным экспе­риментам («Душа в иносказанье», 1935).

Белград в лице своих наиболее талантливых поэтов — Ильи Голенище-ва-Кутузова и Екатерины Таубер — тяготел, наоборот, к Парижу. И Голени-щев-Кутузов и Таубер были членами парижского «Перекрестка», но общего между ними было мало. Голенищев-Кутузов (единственная книга «Память», 1935) считал себя учеником Вячеслава Иванова (Иванов написал предисло­вие к его книге, а сам Голенищев-Кутузов напечатал в «Современных запис­ках» статью о поэзии Иванова), возрождал традиции символизма, увлекался антропософией и явно чуждался проповедуемой в Париже простоты, вслед­ствие чего отношение к нему у Адамовича и его окружения было критичес­кое. У него и в самом деле было много высокопарности и фальши, но есть у него стихи и неплохие, особенно среди навеянных Италией. После войны он неожиданно стал советским патриотом, оказался замешан в деле советских агентов и был приговорен к четырехлетнему тюремному заключению. По вы­ходе из тюрьмы он таинственно пропал — по-видимому, был увезен в Мос­кву (куда раньше собирался уехать добровольно, чтобы преподавать француз­скую литературу — его специальность — в Московском университете).

Екатерина Таубер, еще до войны переселившаяся на юг Франции и с тех пор там живущая, — автор трех книг стихов («Одиночество», 1935; «Под сенью оливы», 1948; «Плечо с плечом», 1955). Ее голос тихий, сдержанный; стих — уверенно-точный. Тема внутренней жизни души переплетается с темой природы (последняя звучит сильнее в более поздних стихах — может быть, результат жизни в непосредственной близости к природе в Провансе). Вот стихотворение из первой книги Таубер, дающее хорошее представление о ее поэзии:

Мне мило комнаты молчанье, Вещей таинственный покой, Раздумье книг, лампад дыханье, Иконы венчик золотой;

Колючий снег за рамой зимней, Дней слишком кратких белизна, Во мгле серебряной и дымной Пустынных улиц тишина.

И вольное уединенье,

И эти думы о тебе,

И в час случайного сомненья

Покорность светлая судьбе.

До Второй мировой войны одним из очагов зарубежной литературы были прибалтийские страны. В Риге выходила одна из больших эмигрант­ских газет («Сегодня»), там был хороший русский театр. Но поэзия особенно расцвела в 30-е годы в Эстонии, где молодые поэты и прозаики имели незаменимое преимущество непосредственной географической близости к

 

России, близости к русской старине (Псково-Печорский монастырь, Из-борск), к русскому фольклору и — что, пожалуй, всего важнее — к русскому языку. В Таллинне (Ревеле) с конца 20-х годов выходили раз в год — ко Дню русской культуры, торжественно справлявшемуся во всем Зарубежье и свя­занному с именем Пушкина, — сборники «Новь», сначала в газетном форма­те, потом в виде альманахов, и видом, и содержанием напоминавших «Числа» (в вышедшем в 1935 году № 8 «Нови» было больше 200 страниц). Здесь печатались не только местные поэты, но и парижские, и пражские, и другие. Кроме стихов, «Новь» печатала и рассказы, и литературно-критичес­кие статьи. Из местных поэтов можно отметить Бориса Новосадова («Шерша­вые вирши», 1936, и «По следам бездомных Аонид», 1938), Елизавету Бази-левскую («Домик у леса», 1936), Марию Карамзину («Ковчег», 1939) и Юрия Иваска («Северный берег», 1938). В отзыве о книге Ю.Иваска П.М.Бицилли возводил его поэзию к Баратынскому, которому было посвящено первое стихотворение в книге. Но у Иваска тяготение к архаике сочеталось с извест­ной долей новаторства. После войны Ю.П.Иваск, проживя несколько лет в Германии, попал в США, и в 1953 году выпустил в Париже свою вторую книгу стихов («Царская осень»), но выдвинулся главным образом как критик и эссеист — статьями в «Новом журнале», «Опытах» (редактором которых он стал после третьего номера) и «Новом русском слове» (а до того в «Посеве»). Позднее он занялся В.Розановым и К.Леонтьевым, о котором написал моно­графию. У Иваска тонкий поэтический вкус, но немного слишком импрес­сионистическая манера. И как поэт, и как критик, он стремится соединить одной чертой русский «ампир» XIX века с русским «ренессансом» XX века, Пушкина и Баратынского с Анненским и Мандельштамом.

С Баратынским связывал Г.В.Адамович и стихи М.В.Карамзиной. Но Карамзина «классичнее» Иваска.

Из других ревельских поэтов назовем умершего в 1951 году К.К.Гершель-мана, ни одной книги не выпустившего и замеченного лишь уже после войны. Это поэт с философским уклоном.

По другую сторону Финского залива, в Финляндии, тоже теплилась русская поэтическая жизнь. В Выборге существовал кружок «Содружество поэтов», издававший свой рукописный журнал при участии поэтов из других стран (Ю.К.Терапиано, Ю.П.Иваск и др.). Из проживавших в Финляндии поэтов, кроме рано умершего и уже отмеченного Ивана Савина, в 30-х годах выдвинулась Вера Булич, дочь известного петербургского историка литерату­ры С.К.Булича, выпустившая две книги стихов до войны («Маятник», 1934, и «Пленный ветер», 1938) и две после войны, последнюю незадолго до смерти («Бурелом», 1947, и «Ветви», 1954)¹⁰⁸. О поэзии Веры Булич Ю.К.Те­рапиано писал в «Новом русском слове» (22 августа 1954 года), что она, «серьезная и в то же время полная неподдельного лирического волнения, проникнута ощущением борьбы духовного начала в человеке с его темными началами». Большое место в поэзии Булич занимает и природа — не как что-то отдельное от человека, а что-то с ним тесно слитое. Вот стихотворение из ее первой книги:

Облокотясь о милые колена, Следить, как всходит, медля, чуть смутна, За стогом хрусткого сухого сена Тяжелая медовая луна.

¹⁰⁸ В.С.Булич, кроме того, выпустила в 1931 году (в Белграде) два тома сказок для детей. Она писала также по-шведски и по-фински.

 

Насыщен воздух сочным ароматом Нескошенного клевера полей. С деревни тянет дымом горьковатым, Во ржи тягучий скрип коростелей.

... Мы сено теплое с тобой рассыпем, Чтоб лечь среди прожженных солнцем трав, И, лунный мед с росой мешая, выпьем Сладчайшую из всех земных отрав.

В своей третьей книге Булич откликнулась на войну — в частности, циклом стихов об «обороне Ленинграда», города Пушкина, где

Безумный Герман на больничной койке, Тасуя карты, бредит: с нами Бог!

Подъезд театра — как пустая рама, И ветер крутит мусор и золу, Но в полночь выйдет Пиковая Дама, Пойдет по улицам в туман и мглу.

Пройдет, растает в площади пустынной, В зиянье стен разбитых пропадет, И луч прожектора иглою длинной Над памятником бронзовым скользнет.

Ю.К.Терапиано прав, что книги стихов Веры Булич в истории русской зарубежной поэзии не забудутся.

В Риге до войны проживал Игорь Чинное, имя которого теперь известно всем любителям стихов в Зарубежье. Он дебютировал в рижской «Мансарде» (этот небольшой журнал молодежи, в отличие от «Нови», носил строго мест­ный характер). Затем стихи его появились в «Числах» (если не ошибаемся, его первый «заметил» Георгий Иванов, ездивший в Прибалтику). Прочно Чиннов вошел в зарубежную литературу уже после войны: в 1950 году вышла его первая книга «Монолог», которую С.К.Маковский приветствовал как «рождение поэта». Чиннов — неожиданное и несомненное приобретение зарубежной литературы. Некоторыми внешними чертами он близок «париж­ской ноте»: короткие стихи (у него редко больше трех четверостиший), часто обрывающиеся, недоговоренность, вводные предложения между тире, «ско­бочки», при большой формальной изощренности тенденция тщательно ее скрывать. Темы его — вечные: любовь, смерть, человек и природа. Иногда проступает ирония (такие стихотворения, как «Ночью мост рабочие чини­ли...», «Кабак, завод, тюрьма, больница...», «Нам кажется, все ясно, очень просто...» и др.), но нет ивановского нигилизма, нет размышлений в стихах о бессмысленности стихов и тщете искусства. В стихах Чиннова много горь­кой грусти, но подоснова его мирочувствия совсем иная, чем у Иванова:

Порой замрет, сожмется сердце, И мысли — те же все и те: О черной яме, «мирной смерти», О темноте и немоте.

И странно: смутный, тайный признак — Какой-то луч, какой-то звук — Нездешней, невозможной жизни Почти улавливаешь вдруг...

В других европейских странах не было своих поэтических группировок. Типично парижская поэзия среднего и выше среднего уровня — стихи про-

 

живавшей в Бельгии Зинаиды Шаховской (сборТйИЮГ«УХОД», ^узч; и «до

1935).

7. Заокеанские поэты

В США до войны почти не выходило книг стихов, заслуживающих внимания. В первую антологию зарубежной поэзии «Якорь» не попал ни один из проживавших в Америке русских поэтов, а в антологии «На Западе» их всего четверо, если не считать тех, кто попал в США из Европы после войны. Единственная книга поэта, проживавшего в Америке, изданная в Европе — «В пыли чужих дорог» (Берлин, 1934) Бориса Волкова. Адамович писал о стихах Волкова, что они «не лишены прелести», хотя от парижской поэзии Волков максимально далек. У него чувствуется влияние Гумилева, в стихах его много восточной экзотики (как большинство русских в США, Волков попал туда с Дальнего Востока, побывав в Монголии и Китае), много книжных тем, но на всем этом лежит некоторый налет провинциальности. Вкус нередко изменял Волкову, и у него нелегко найти цельное хорошее стихотворение. Волков скончался в 1954 году от последствий тяжелых ране­ний, полученных в автомобильной катастрофе.

Не лишен таланта, хотя и очень неровен, был Вениамин Левин, выпус­тивший несколько книг до войны (сборник его стихов был выпущен также его друзьями посмертно). Уже после войны вышел сборник «Четырнадцать» (Кружка русских поэтов в Америке). Наиболее известным именем в нем было имя Александра Биска, переводчика Рильке, печатавшего свои стихи еще в дореволюционном «Золотом руне». Из русских поэтов в Америке, не выпустивших пока своей книги, впечатление наиболее талантливой произво­дит Татиана Остроумова. Перед войной ее стихи промелькнули в парижских журналах. По немногим стихотворениям трудно составить представление о ее поэтическом лице. Но видно, что у нее есть чувство слова и чутье к языку, в Америке утрачивающееся обычно еще быстрее, чем в Европе. Чувствуется и литературная культура.

Из поэтов, издавших свои книги уже после войны, приятное впечатле­ние производит Гизелла Лахман («Пленные слова», 1952), хотя в ее стихах слишком много «сырого материала» эмоций.

1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | 8 | 9 | 10 | 11 | 12 | 13 | 14 | 15 | 16 | 17 | 18 | 19 | 20 | 21 | 22 | 23 | 24 | 25 | 26 | 27 | 28 | 29 | 30 | 31 | 32 | 33 | 34 | 35 | 36 | 37 | 38 | 39 | 40 | 41 | 42 | 43 | 44 | 45 | 46 | 47 | 48 | 49 | 50 | 51 | 52 | 53 | 54 | 55 | 56 | 57 | 58 |

Поиск по сайту:

---