Зуров, Кузнецова, Рощин

Говоря о молодом поколении зарубежных прозаиков как «магических реалистах», Шаршун сделал исключение для Леонида Зурова. Вероятно, Зуро-ва он назвал бы реалистом tout court*. Но реализм Зурова, если и не магичес­кий, то лирический, поэтический. Он верный ученик Бунина, наиболее внут­ренне родственный ему писатель, и Бунин неслучайно к нему благоволил. Зуров появился в Париже только к 30-м годам, до того он жил в Эстонии, неподалеку от русской границы, и эта близость к России отразилась и на темах, и на тоне его произведений, не похожих на прозу парижских молодых писателей, где преобладала тема одиночества, отщепенства, «жестокой отго­роженности от мира» (Фельзен о Шаршуне). Еще живя в Эстонии, Зуров обратил на себя внимание своими рассказами и повестями («Кадет», 1928;

Попросту (франц.) — Ред.

«Отчина», 1928) о Первой мировой войне, о революции, о перевороте, про­изведенном ею в жизни, особенно деревни. Затем вышли его более зрелые книги — романы «Древний путь» (1934) и «Поле» (1938), романы тоже бес­сюжетные, без центральной оси, со сплошь эпизодическими лицами, но, как отмечал один из молодых собратьев Зурова, В.Варшавский (типичный пред­ставитель парижской «школы», хотя он и провел школьные годы в Праге), обнаруживавшие большую силу чувственного восприятия, органическое ощущение «плоти» жизни и мира и чувство русской земли. Всего этого в большинстве случаев не хватало парижским писателям. Последние враща­лись в кругу эмигрантских тем, у Зурова же центральной темой была Россия. Большинство парижских писателей младшего поколения было занято сами­ми собой, Зуров же был обращен к внешнему миру. Изображая войну и революцию, он изображал и стихийное движение людских масс, а не только потревоженных революцией человеческих особей. Как и Бунин, Зуров остал­ся чужд Достоевскому, к которому, пожалуй, больше всего в русской литера­туре тянулись молодые писатели (это не относится к Набокову, но и у того отталкивание от Достоевского, как и от Фрейда, немного напускное, не всегда искреннее).

К школе Бунина можно отнести и Галину Кузнецову, и Николая Рощина (псевдоним Н.Я.Федорова). Кузнецова подлиннее, самостоятельнее и благо­роднее Рощина, но оба они по таланту значительно уступают Зурову. В рассказах Кузнецовой («Утро», 1930) о русских людях, застигнутых револю­цией, и о первых годах беженства, как и в романе ее «Пролог» (1933) — романе ретроспективно-вспоминательном, ничего или почти ничего не проис­ходит (как часто и у самого Бунина), но они написаны хорошим, сдержанно-поэтическим языком, действующие лица зарисованы бегло, но с несомненным психологическим чутьем. Чувствуется хорошая бунинская школа с явно женст­венной окраской. Кузнецова писала также хорошие стихи — в ее книге «Олив­ковый сад» (1937) чувствуется опять-таки влияние Бунина и акмеистов — нео­классическая закваска: они, скорее, пластичны, чем музыкальны.

Рощин (книга рассказов «Журавли», романы «Горнее солнце», 1928, и «Белая сирень», 1936) банальнее в своем реалистическом импрессионизме, в явном старании писать «под Бунина». Язык — немного газетный; с конца 20-х годов Рощин был постоянным сотрудником «Возрождения».

После войны Рощин сменил вехи, стал советским патриотом и уехал в СССР. При этом выяснилось, что он много лет был платным агентом совет­ского посольства в Париже. Там он подвизался на страницах советской печати, в том числе в «Журнале Московской Патриархии».

Поиск по сайту: