Новая русская книга»

Близкую к сменовеховству, хотя и не менее определенную, позицию занимал издававшийся в Берлине с 1921 года критико-библиографический журнал «Русская книга», с 1922 года переименованный в «Новую русскую книгу». Выходил он, если не ошибаюсь, до середины 1923 года. Редактором этого журнала был профессор Пермского университета по международному праву А.С.Ященко, в 1918 году выехавший за границу в научную команди­ровку и обосновавшийся в Берлине (судьба Ященко после 1923 года мне неизвестна). Журнал состоял главным образом из рецензий на вновь выхо­дящие книги, библиографии и обширной литературной хроники, благодаря чему и сейчас является ценнейшим биобиблиграфическим пособием для истории как зарубежной, так и советской литературы начала 20-х годов. Но печатались в журнале и отдельные статьи общего характера, характеристики отдельных писателей и статьи писателей о себе и своей работе (в том числе целого ряда советских: Маяковского, Пильняка и др.). Журнал в одинаковой мере интересовался и зарубежной и советской литературой, и в нем сотруд­ничали и эмигрантские писатели, и писатели, остававшиеся в России, и такие, которые в то время как бы сидели между двух стульев, находясь географически в эмиграции и в то же время не порывая связей с Советской Россией. Свою аполитическую позицию Ященко формулировал в первом же номере «Русской книги» во вступительной заметке от редакции: «Для нас нет, в области книги, разделения на Советскую Россию и на Эмиграцию. Русская книга, русская литература едины на обоих берегах. И мы будем стремиться к тому, чтобы наш журнал получил доступ и в Россию. Для того, чтобы наилучшим образом достигнуть этой цели, мы будем оставаться вне всякой политической борьбы и вне каких бы то ни было политических партий». Эта нейтральная позиция была заново формулирована Ященко в первом номере «Новой русской книги» (январь 1922 года), где он писал:

«По мере сил своих мы стремились создать из "Русской книги"мост, соединяющий зарубежную и русскую печать. Оставаясь в стороне от какой бы то ни было политической борьбы, мы смотрели на русскую литературу, где бы она ни создавалась, здесь или там, как на единую, и не противопо­ставляли Эмиграцию Советской России... Служить объединению, сближе­нию и восстановлению русской литературы ставит себе задачей и "Новая русская книга "».

Еще ранее, в «Русской книге» (№ 7/8, июль-август 1921 года), на ту же тему писал Илья Эренбург в статье под характерным названием «Au-dessus de la melee». Говоря о критике эмигрантами оставшихся в России писателей, Эренбург писал:

«От гимна коммуне, к которой пришел Брюсов, давний любовник математики, до темного отчаяния "последнего поэта деревни " Есенина весьма далеко... Страшно и больно, что и в Москве и в Париже с равной безнадежностью приходится доказывать, что нельзя не только цевницу Пушкина, но и трубу Маяковского рассматривать как военный материал, подлежащий использованию или уничтожению. Я жду от читателей не беспристрастия потомства, но простой любви к художественному рус­скому слову; я вполне понимаю, что иным близок Бунин и чужд Белый, но, любя в Бунине не публициста, а художника, они тем самым приобщаются к цельному неделимому сокровищу русской литературы и должны доро­жить пусть далеким им, но великим писателем Белым. Ибо нельзя, любя Толстого, жечь книги Достоевского или, будучи крайним поклонником Некрасова, поносить Тютчева...»

Как бы ни относиться к Эренбургу, как бы ни расценивать его искрен­ность, надо признать, что эта его статья, как и некоторые другие, напечатан­ные в том же журнале, относится к эмигрантской литературе, ибо в Москве она появиться бы не могла, даже в то время.

Ближайшими сотрудниками критического отдела ященковского журна­ла были: молодой писатель Александр Дроздов, одновременно редактировав­ший журнал «Сполохи», вскоре ставший сотрудником «Накануне» и вслед за Толстым уехавший в Москву; Роман Гуль, состоявший также сотрудником «Накануне», написавший в эти же годы роман из жизни эмиграции «В рассеяньи сущие» и книгу о Белом движении разоблачительного характера — «Ледяной поход»; Глеб Алексеев, тоже автор романа из эмигрантской жизни («Мертвый бег») и тоже вскоре ставший возвращенцем; Юрий Офросимов (писавший стихи под псевдонимом «Г.Росимов»), сотрудник «Руля», к сме­новеховству никак не причастный; Федор Иванов, автор книги очерков о советской литературе под названием «Красный Парнас»; Вера Лурье, моло­дая поэтесса, до своего переселения в Берлин принимавшая участие в кружке «Звучащая раковина», которым руководил Гумилев; и Александр Бахрах, который, после Второй мировой войны, вместе с Г.Адамовичем, «сменил вехи» и стал сотрудником просоветской газеты «Русские новости». Позднее он, резко переменив позицию, стал работать на радиостанции «Свобода», а затем сотрудничать в «Русской мысли» и в «Новом русском слове», причем показал себя прекрасным критиком.

Отдельные статьи в обоих журналах Ященко в разное время напечатали такие разные писатели, как Ю.И.Айхенвальд (вскоре после своей высылки из России), Андрей Белый, Давид Бурлюк, А.Ветлугин, С.И.Гусев-Оренбург­ский, А.Ф.Даманская, Б.К.Зайцев, ЕАЗноско-Боровский, М.ФЛикиардо-

пуло, Н.М.Минский, С.Р.Минцлов, И.Ф.Наживин, Вас.И.Немирович-Дан­ченко, М.А.Осоргин, Н.А.Оцуп, А.М.Ремизов, И.Соколов-Микитов, А.Н.Толстой, В.Ф.Ходасевич и др. Лишь немногие из них были связаны со сменовеховством и возвращенством (то и другое, как мы видели, не всегда совпадало: не все сменившие вехи проделали физический «путь в Каноссу»). Целый ряд рецензий на философские книги был напечатан в журнале Ящен­ко таким далеким от всякого сменовеховства человеком, как С.И.Гессен (под его обычным псевдонимом «Sergius»).

Независимо от своего желания рассматривать советскую и эмигрант­скую литературу как два русла одного потока и содействовать их слиянию, журнал Ященко отражал то фактическое положение вещей в Берлине в на­чале 20-х годов, о котором уже была речь выше, когда между советскими и эмигрантскими писателями не во всех случаях можно было провести строгую грань. Справедливость требует также сказать, что при всей своей аполитич­ности Ященко не был просто проводником советских взглядов. Он позволял себе критически отзываться и о советской литературе, и о царивших в Совет­ской России литературных порядках. В № 1 «Русской книги», характеризуя картину литературы в Советской России как «безотрадную», Ященко писал:

«Кто знает, может быть, и в России какой-нибудь новый Гегель записал среди безумств гражданской войны мысли, которые когда-нибудь поразят мир своим величием и дадут новое направление истории челове­ческого мышления. Все может быть в нашей несчастной родине неограни­ченных возможностей! Но мы говорим о настоящем. А оно безотрадно. Книги почти перестали печататься. Появляется почти исключительно официальный материал, по достоинствам своим, конечно, нисколько не выше всякого казенного творчества, в особенности если при этом пресле­дуются тенденциозные цели пропаганды».

А более чем два года спустя («Новая русская книга», 1923 г., № 5/6) Ященко за своей подписью напечатал довольно резкий протест против цен­зуры в Советской России.

Что касается «доступа» «Русской книги» и «Новой русской книги» в Россию, то судить о размерах проникновения их туда трудно. На получение их в России есть указания в тогдашней советской прессе и в статьях Эрен-бурга в самой «Русской книге». Но едва ли они проникали туда в больших количествах, особенно после 1922 года. О трудностях проникновения в Рос­сию выходящего за рубежом на русском языке издания можно судить по препятствиям, которые встретил в этом направлении Горький со своим бер­линским журналом «Беседа», который в конце концов фактически оказался в парадоксальном положении эмигрантского журнала, редактируемого не­эмигрантом Горьким⁹.

Вообще иллюзии единства советской и зарубежной литературы были в ближайшие же год-два разрушены. Со стороны советской власти эти иллю­зии перестали встречать поощрение, как только она убедилась, что сменове­ховское движение выдыхается и больших практических результатов не при­несет. «Накануне» и другие сменовеховские газеты позакрывались. Сменове­ховцы разных толков уехали в Россию, где одни, как Алексей Толстой, вышли в люди и даже в баре, а другие, как Глеб Алексеев, вскоре попали в немилость и куда-то сгинули. Были вскоре сданы в архив — очевидно, за полной ненужностью — и вожди и подстрекатели сменовеховства — Ключ-

⁹ Об этом см. переписку Горького с Ходасевичем: «Письма Максима Горького к В.Ф.Ходасевичу» («Новый журнал», 1952, кн. XXX, стр. 195).

ников, Бобрищев-Пушкин, Потехин, о судьбе которых как будто ничего неизвестно (во всяком случае роли, которую они себе прочили в культурном и хозяйственном восстановлении страны, им играть не пришлось). Дольше удалось продержаться на виду и выступать в роли «нацибнал-болыпевицко-го» публициста Устрялову, который находился в Харбине, вне прямой дося­гаемости для советской власти, и служил на Восточно-Китайской железной дороге. Вскоре после перехода последней в советские руки Устрялов в сере­дине 30-х годов оказался в Москве. В советской печати появилось несколько его статей, в том числе в «Известиях» — статья о Герцене в связи с 125-ле­тием со дня его рождения. Дальнейшая судьба Устрялова тоже неизвестна.

С другой стороны, та часть эмиграции, которая не соблазнилась призы­вами и посулами сменовеховцев, по мере укрепления советского режима все более осознавала свое эмигрантское призвание как носительницы нацио­нального духа и хранительницы традиций культуры и свободы и, пережив первый шок вынужденного отрыва от родины, возвращалась к творческой деятельности. Те же, кто в первые годы литературного сосуществования в Берлине находил возможным сидеть между двух стульев или выжидать у моря погоды, должны были теперь выбирать между возвращением в Россию и переходом на эмигрантское положение. О том, как наиболее видные из этих писателей произвели свой выбор, было сказано выше. Дольше других про­должал сидеть между двух стульев Горький, очевидно могший себе это по­зволить, но к 1925 году состоялось и его духовное возвращение на советскую родину (физическое последовало несколько лет спустя). В официальной био­графии Горького это сидение между двух стульев, конечно, замазывается, но о нем достаточно красноречиво говорит уже упоминавшаяся переписка Горь­кого с Ходасевичем, в Советской России утаиваемая (несмотря на то, что там якобы ценится каждая строчка Горького), а потому тоже принадлежащая к эмигрантскому литературному наследию. Последним крупным индивидуаль­ным актом сменовеховства в 20-х годах было загадочное возвращение в Россию одного из наиболее активных антибольшевиков — Б.В.Савинкова, известного в литературе под псевдонимом «В.Ропшин», незадолго до того выпустившего роман о своей противоболыневицкой деятельности под назва­нием «Конь вороной». Возвращение Савинкова состоялось в августе 1924 года. Он был арестован после тайного перехода границы, принес полное покаяние во всех своих антибольшевицких деяниях, был судим и приговорен к десяти годам тюрьмы. В следующем году, якобы при попытке побега, Савинков был пристрелен. Были разговоры о его самоубийстве, но вся исто­рия остается невыясненной.

В 30-х годах было еще несколько отдельных случаев возвращения вид­ных деятелей зарубежной литературы, о которых будет речь ниже.

Глава III

Поиск по сайту: