Споры о зарубежной литературе

С периодом расцвета зарубежной литературы совпал, как это ни стран­но, и период наиболее ожесточенных споров о ней, о самом ее бытии и смысле, сомнений в возможности и нужности ее существования. Этот затя­нувшийся на несколько лет и в сущности и до сих пор не прекратившийся спор начался примерно в 1926 году. В нем приняли участие и В.Ф.Ходасевич, который в 1927 году стал главным литературным критиком «Возрождения», и Г.В.Адамович, присяжный критик «Последних новостей», и редактор «Во­ли России» М.Л.Слоним, и проживавший в Праге литературовед и критик А.Л.Бем, и З.Н.Гиппиус, и многие другие. Эта тема явилась потом одной из главных тем журнала «Числа», к ней возвращались до конца 30-х годов и молодые и старшие писатели. Речь шла о самой возможности существования литературы в изгнании, в отрыве от родины, от русских тем, от развивающе­гося языка, и прежде всего о возможности смены для обреченного на смерть старшего поколения. К этому присоединился вопрос о темах эмигрантской литературы, об отношениях между «отцами» и «детьми» и — позднее — о соотношении между литературой «столичной», т.е. парижской, и «провинци­альной», о притязаниях Парижа на гегемонию.

Попытку подвести некоторые итоги спору в самой первой его стадии сделал в одной из своих статей в «Современных записках» М.О.Цетлин, который редактировал в журнале отдел стихов⁴. Свою статью он начинал с того, что ему приходилось уже высказываться скептически о возможности появления в эмиграции достойной смены старшему поколению писателей-беллетристов (Цетлин явно хотел отделить последних от поэтов), ибо «очень многое мешает в Зарубежье здоровому росту молодого художественного да­рования». Цетлин отмечал затем, что книг на эмигрантские темы, собственно говоря, еще не появилось, и писал:

«У скептиков есть сильные аргументы априори, у оптимистов — апелляция к робким еще литературным росткам, к еле намечающимся литературным фактам. Некоторые критики, ослепленные политическими страстями, распространяют свой скептицизм и на старшее поколение писателей-эмигрантов*. Но тут и априорные аргументы не на их стороне, и факты во всей неопровержимой полноте свидетельствуют об ином. Эмиграция означает не то же самое для писателя, созревшего в России, и для молодого эмигранта. Старшие писатели не нуждаются в эмигрантских темах. Один знаменитый беллетрист пошутил как-то над критиками, жалующимися на оскудение талантов за границей: "Почему, как только выехал из Белевского уезда, так и кончено, погиб талант. Нет, сиди смирно в Белевском уезде!"⁶. Б шутке этой есть правда, и разумеется, писатели

³ Философов не включил в число академиков писателей-небеллетристов, например Шестова.

⁴ «Эмигрантское», «Совр. записки», XXXII, 1927, стр. 435-441.

⁵ Здесь, очевидно, имеется в виду МЛ.Слоним и та линия, которую занимала «Воля России», а
может быть, и Д.П.Святополк-Мирский. — Г.С.

⁶ Слова эти принадлежали И А. Бунину. — Г. С.

старшего поколения не зачахли, выехав за границу. Но они принесли на подошвах комочек земли из своих уездов, унесли с собою родину. Ну а как же те, которые никогда ни в каком Белевском уезде не были, — заменят ли им Париж и Алжир, Китай и Константинополь — бесценные, художе­ственно пережитые, живущие в душе, в художественной памяти белевские уезды?»

Цетлин приходил к выводу, что не заменят, что каждому писателю необходим его «Белевский уезд», что как для восприятия электрического тока нужен особый вольтаж, так и русский писатель приспособлен на рус­ский вольтаж, на Россию:

«Только родная почва делает творчество писателя радиоактивным, а без этого — что ему все сокровища Голконды?!»

Дальше Цетлин поднимал вопрос о возможных «эмигрантских» темах для молодых писателей:

«Одну тему я вижу ясно и верю, что она еще будет использована, один роман ждет своего воплощения. Его заглавием или эпиграфом к нему я взял бы слова молитвы "хлеб наш насущный даждь нам днесь ". Неужели никто и никогда не сумеет рассказать о героической борьбе за существование в чуждой обстановке, среди чужих людей, о сотнях разнообразных и неожи­данных профессий, о скитаниях и приключениях, о нужде, о победе над жизнью и ужасных поражениях. Коммунисты мечтают о пролетарской литературе, об отражении в литературе труда. Каким парадоксом было бы, если бы повесть труда, фабричного, заводского труда, написал бы временный пролетарий из бывших "помещиков и белогвардейцев"... Если только возможно вообще отражение современного машинного труда в литературе, возможно оно скорее под пером бывшего гвардейца или адвоката, чем природного заправского пролетария, у которого привычка притупила восприятие его повседневной работы».

Указывая, что такого романа еще нет, что только кое-где и случайно мелькают черты этой темы, Цетлин восклицал:

«Почему это? Потому ли, что труд, современный, городской труд вообще не может быть художественно изображен? Потому ли что его можно только ненавидеть? Потому ли, что те, кто знает его на опыте, не имеют душевных сил и физического досуга для писательства? Или он будет изображен позже, людьми, освобожденными от его проклятия, как Достоевский на свободе описал Мертвый дом?»

И отмечая первые, предварительные, черновые наброски эмигрантской темы в произведениях некоторых писателей молодого поколения, Цетлин зада­вался вопросом: «Расцветут ли эти дарования, что будет питать их — эмиграция, воспоминания о России, фантазия?» И в заключение указывал на пользу, которую могла бы принести молодому писателю эмиграция, если бы она помог­ла ему «войти в литературную жизнь Запада и тем обогатить и осложнить свои приемы и формы», но должен был признать, что «увы! и этого нет».

Забегая вперед, скажем, что, хотя эмигрантская молодая литература (а отчасти и старшие писатели) дала немало произведений из эмигрантской жизни, тот роман, которого хотел дождаться Цетлин, так написан и не был. Косвенным ответом Цетлину послужил напечатанный в «Современных за-

писках» через три года роман Н.Н.Берберовой «Последние и первые», первое большое и настоящее литературное произведение на эмигрантскую тему, из трудовой эмигрантской жизни. В основе этого романа лежала проповедь бегства из города, от городского труда, и оседания на земле. Но изображения машин­ного городского труда в нем не было, и написан он был непролетарием из адвокатов или гвардейцев. Да и большинство парижских молодых писателей либо не имели к такому труду отношения, либо чурались его как темы.

Не произошло и настоящего стыка между молодыми писателями Зару­бежья и литературной жизнью Запада. Поскольку отдельные из них в конце концов вошли в нее, они оказались более или менее потеряны для литерату­ры русской.

Георгий Адамович, которого многие считали и считают самым тонким критиком в эмиграции, много писал о судьбах и смысле зарубежной литера­туры. Как у критика крайне субъективного, часто грешащего, с одной сторо­ны, неискоренимой любовью к парадоксам, а с другой — стремлением «пере­тончить», у него можно найти много противоречий и неувязок. Но, если упрощать, можно все же сказать, что взгляд Адамовича на зарубежную лите­ратуру, в которой он сам играл большую роль и как критик, и как поэт, и как — главное — наставник молодых поэтов, был пессимистический.

В одной из своих очередных критических статей в «Последних новостях» (11 июня 1931 года) Адамович привел отрицательный отзыв Горького о зарубежной литературе (старые писатели, мол, исписались, а новые бледны и похожи на перевод с третьестепенного французского оригинала). Не подписываясь под этим отзывом, Адамович и сам склонен был смотреть скептически на будущее зарубеж­ной литературы. Он протестовал против тех, кто приклеивает ярлык «пораженца» всем отказывающимся верить, что Сирин — эмигрантский Лев Толстой, а Газда-нов — Достоевский. Но, говоря так, Адамович, путем намеренного преувеличе­ния, высмеивал защитников зарубежной литературы. Сам он отвергал ссылки на французскую эмиграцию как на пример возможности существования литературы в изгнании, указывая (и исторически он был прав), что французская эмиграция не была так разобщена с Францией, как русская — с Россией. Литература, утверждал Адамович, не может питаться ни только воспоминаниями, ни только воображением, «ей нужна помощь жизни». Внешне жизнь не дает помощи моло­дым зарубежным писателям, а потому они ищут и находят выход в крайнем увлечении «психологизмом», в уходе в самих себя. Адамович приводил слова, сказанные ему одним молодым писателем: «Если я буду писать о внешнем, я в нем растворюсь, я перестану существовать». Возвращаясь к той же теме две недели спустя и допуская, что замечательный писатель (очевидно, как исключе­ние) может появиться в зарубежной литературе, Адамович вместе с тем утверж­дал уже более решительно, что эмигрантская литература в целом «обречена». Причину этого он видел в том, что у нее нет «пафоса общности». В этом, говорил он, невыгода ее положения по сравнению с литературой советской. Задача зару­бежной литературы скромная — «додержаться до лучших дней», то есть до воз­вращения в Россию. Тему о «пафосе общности» Адамович развил и дополнил в статье «О литературе в эмиграции» в «Современных записках» (L, 1932, стр. 327-339). Пафос общности, которого недостает зарубежной литературе (и которо­го, по Адамовичу, у нее и не может быть), нужно искать в литературе советской, где нетрудно различить пафос искренний и поддельный:

«Есть в некоторых новых русских книгах увлечение подлинное. Оно возни­кает от того, что один советский беллетрист назвал "упразднением празд­ности ", от вкуса к работе и от бодрости, которая вместе с работой к человеку приходит. Еще: от направления "вперед", взятого сейчас Россией...»

Здесь неважно, прав ли Адамович в своем анализе советского «искрен­него пафоса»⁷ — важно то, что он этот пафос, отличающий советскую лите­ратуру от зарубежной, усмотрел. Об эмигрантской литературе Адамович по­вторял, что она должна «додержаться». Он даже признавал, что она уже дала замечательные произведения, что в ней не заметно «снижения» по сравне­нию с дореволюционным уровнем, что лучшие книги Бунина, например, написаны в эмиграции. Но все же, писал он, она «не живет, а скорее "влачит существование", грустное и томительное». Новым был упрек, который Ада­мович бросал зарубежной литературе, — в том, что она не сумела наладить «разговор с Россией»:

«...наша литература свободна. Ей надо было бы этой свободой восполь­зоваться. Она прошла через все, что бывает дано людям видеть и испытать... и какой мог бы у нее сложиться разговор с Россией, если бы только она пожелала и сумела говорить! И какая возникла бы связь!»

Дальше этих восклицательных фраз Адамович не пошел; из чего такой разговор состоял бы, как он возник бы, почему вина за невозникновение лежала на эмиграции — он не объяснил, если не считать указания на то, что такой разговор предусматривал бы принятие всяких «поправок» к революции, «любо­го пересмотра» — со стороны эмиграции. Что это значило, было непонятно⁸. Год спустя в статье на ту же тему («Поел, новости», 7 сентября 1933) Адамович писал довольно туманно и витиевато о том, что эмигрантская литература «еще не вплетается в мировой оркестр», что она «еще ничего не говорит», но кончал статью призывом не отмахиваться «презрительно и брезгливо» от советской литературы, хотя сам не раз делал это, говоря о том, как советская литература скучна и примитивна.

Как это ни странно, Адамович стал проявлять особый интерес к советской литературе в годы первой пятилетки и в начале периода социалистического реализма, когда для некоторых других зарубежных критиков отчетливо наме­тился упадок этой литературы. Так, А.Л.Бем в одной из своих статей в «Руле» в начале 30-х годов писал, что если до конца 20-х годов советская литература показывала большую жизненность, была интересна своими исканиями новых форм, и по сравнению с ней литература зарубежная казалась худосочной, то после 1928 года (одним из последних интересных произведений советской литературы Бем считал вышедшую в 1927 году «Зависть» Олеши) положение изменилось в пользу эмигрантской литературы, в которой появились и новые имена, и новые веяния. Это изменение положения отразилось в 30-х годах на критической деятельности самого Бема, на темах его статей. Интересно, что в 1931 году в ответах на анкету одного из недолговечных эмигрантских изданий,

⁷ При желании в этих и дальнейших рассуждениях на ту же тему можно увидеть зародыш тех
настроений, которые после войны привели Адамовича к приятию — на расстоянии — советского
режима, сотрудничеству в течение нескольких лет в просоветских «Русских новостях» и к «оправда­
нию» — если не прославлению — Сталина в книге, написанной для французов: «L'Autre Patrie», Paris,
1947 (см. стр. 316-320).

⁸ Больше чем двадцать лет спустя, в статье «Одиночество и свобода», являющейся как бы введением
к его книге критических этюдов о зарубежной литературе («Одиночество и свобода», Издательство
имени Чехова, Нью-Йорк, 1955), Адамович снова возвращался к этой мысли, несколько варьируя ее,
но опять без всяких пояснений: «...жаль становится все-таки, что диалога с Советской Россией в
эмигрантской литературе не наладилось. Или хотя бы — монолога, туда обращенного, без надежды и
расчета на внятный ответ, с одним лишь вычитыванием между строк в приходящих оттуда книгах»
(стр. 22-23). Адамовичу можно было бы ответить, что в каком-то смысле многое, если не все, в
зарубежной литературе является «монологом», обращенным туда и остающимся без ответа, а также,
что «вычитывание между строк» и без того шло все время. Но ведь он все время с наивным упрямством
настаивал на «разговоре», на диалоге, а это совсем не то. Для диалога необходимы две стороны с
одинаковой волей к разговору.

выходившего в Париже двухнедельника «Новая газета», о «самом замечатель­ном произведении русской литературы последнего пятилетия» несколько из отвечавших назвали произведения советских авторов. Впрочем, только четверо из ответивших на анкету десяти писателей старшего и младшего поколения без колебаний остановили свой выбор на одной книге: двое (Осоргин и Сосин­ский), назвали «Взвихренную Русь» Ремизова, один (Цветаева) — «Охранную грамоту» Пастернака и один (Юрий Фельзен) — отрывки из напечатанных в «Числах» романов Шаршуна⁹.

Одним из главных и наиболее последовательных противников Адамовича был В.Ф.Ходасевич, который в 1925-1926 годах печатал литературно-критиче­ские статьи и заметки в газете «Дни», а с 1927 года и до самой своей смерти был главным литературным критиком «Возрождения», где напечатал несколько сот статей и заметок историко-литературного характера (в том числе особенно много о Пушкине) и о текущей литературе, как советской, за которой он внимательно следил, так и зарубежной (мало было писателей в эмиграции, произведения которых Ходасевич не рассмотрел бы в «Возрождении»)¹⁰.

Как критик — а после 1927 года он смотрел на себя прежде всего как на критика, и здесь было главное поле его деятельности — Ходасевич был во многом полной противоположностью Адамовичу. Он мог быть (и бывал) не­справедлив; он слыл — и заслуженно — критиком суровым и язвительным, иногда, в полемике, беспощадным. Но в нем не было капризной субъективно­сти Адамовича. Он был последователен, его критическим высказываниям пред­лежали твердые теоретические понятия и исторические знания. Его сильной стороной как критика было именно органическое сочетание определенных воззрений на литературу с историческим подходом. Ходасевич мог ошибаться, с его взглядами (особенно некоторыми резко отрицательными суждениями) можно не соглашаться, но у него не было, как у Адамовича, семи пятниц на неделе, ему не случалось на протяжении короткого времени менять свои взгля­ды на 180 градусов, как случалось Адамовичу (в отношении хотя бы Есенина, Гумилева, Брюсова, Цветаевой). У Ходасевича не было иллюзий насчет реаль­ного состояния зарубежной литературы — он вообще не впадал в иллюзии, был склонен к пессимизму — но он считал скептическое отношение к самой возможности существования эмигрантской литературы теоретически несостоя­тельным. Трагедию эмигрантской литературы он видел в другом — не в том, что она эмигрантская, а в забвении ею своего «эмигрантства». С наибольшей пол­нотой и последовательностью эта точка зрения была выражена им в статье «Литература в изгнании»¹¹, из которой необходимо поэтому привести довольно длинные выдержки. Ходасевич отбрасывал мрачные предсказания насчет зару­бежной литературы, исходившие из ее отрыва от национальной почвы:

«Национальность литературы создается ее языком и духом, а не территорией, на которой протекает ее жизнь, и не бытом, в ней

⁹ См. «Новая газета», № 3, 1 апреля 1931 года. Четыре запрошенных писателя (Бунин, Зайцев, Алданов
и Георгий Иванов) отказались отвечать на анкету. Из ответивших двое — Шмелев и Ремизов — дали
пространные ответы, но ни одного произведения не назвали. К интересному ответу Ремизова мы еще
вернемся в другой связи. Трое назвали по несколько книг: Куприн — и зарубежные и^ советские
(«Солнечный удар» Бунина, «Защиту Лужина» Сирина и «Растратчиков» Катаева), Ладинский — только
советские, Поплавский — только зарубежные, в том числе «Розы» Георгия Иванова.

¹⁰ Начиная с 1924 года, как уже упоминалось, Ходасевич был и постоянным сотрудником
«Современных записок», но чисто критических статей он там печатал мало. К сожалению, по условиям
работы над настоящей книгой я не имел доступа ко всем статьям Ходасевича в «Возрождении». О
Ходасевиче как критике когда-нибудь будет написана монография.

¹¹ «Возрождение», 4 мая 1933 года. Перепечатано в его книге «Литературные статьи и воспомина­
ния», Издательство имени Чехова, Нью-Йорк, 1954, стр. 255-271. Эта же статья была напечатана
по-польски в журнале «Przegla.d Wspolczesny».

отраженным. Литературные отражения быта имеют ценность для эт­нологических и социологических наблюдений, по существу не имеющих никакого отношения к задачам художественного творчества. Быт, отра­жаемый в литературе, не определяет ни ее духа, ни смысла. Можно быть глубоко национальным писателем, оперируя с сюжетами, взятыми из любого быта, из любой среды, протекающими среди любой природы».

Ходасевич дальше приводил случаи, когда «именно в эмиграциях созда­вались произведения не только прекрасные сами по себе, но и послужившие завязью для дальнейшего роста национальных литератур»: шли ссылки на Дан­те, на литературу французской эмиграции, «определившую весь дальнейший ход французской словесности», на польскую эмиграцию, на еврейскую поэзию, «отнюдь не утратившую своего бытия с прекращением еврейской национально-политической жизни»¹².

Теоретически доказать невозможность эмигрантской литературы нель­зя, утверждал Ходасевич. Ее бытие не только вполне возможно, но и факти­чески подтверждается существованием зарубежной русской литературы. Но Ходасевич тут же вносил оговорку, констатируя «прискорбнейшее явление» ущерба этой литературы:

«Да, журналы и книги еще издаются, но с каждым днем их становится меньше. Да, писатели еще пишут, но количественный и качественный уровень их писаний понижается... Напряженность литературной жизни приметно падает... С год тому назад один критик, М.Л.Слоним, даже не без торжества провозгласил уже будто бы состоявшийся "конец эми­грантской литературы". Этот конец... казался ему неизбежным следст­вием того обстоятельства, что эмигрантская литература не может существовать вообще. Я позволю себе выдвинуть несколько иное положе­ние: если русской эмигрантской литературе грозит конец, то это не потому, что она эмигрантская... а потому, что в своей глубокой внутрен­ней сущности она оказалась недостаточно эмигрантской, может быть, даже вообще не эмигрантской, если под этим словом понимать то, что оно должно значить. У нее, так сказать, эмигрантский паспорт, — но эмигрантская ли у нее душа? — вот в чем с прискорбием надлежит усомниться».

Ходасевич дальше доказывал, что верные слова о задаче эмиграции как хранительницы русской литературной традиции были с самого начала непра­вильно истолкованы, что литературный консерватизм смешали с литератур­ной реакцией, тогда как «дух литературы есть дух вечного взрыва и вечного обновления»: хранить традицию — значит наблюдать за тем, чтобы «взрывы происходили ритмически правильно, целесообразно и не разрушали бы ме­ханизма», а «литературный консерватор есть вечный поджигатель: хранитель огня, а не его угаситель». В непонимании этого Ходасевич укорял старшее поколение зарубежной литературы. Этой литературе он бросал обвинение в том, что она «не сумела во всей глубине пережить собственную свою траге­дию», что она «словно искала уюта среди катастрофы, покоя — в бурях, и за то поплатилась: в ней воцарился дух благополучия, благодушия^ самодовольст­ва — дух мещанства».

Ходасевич обвинял также писателей старшего поколения в глубоком без-

¹² Отметим здесь, что Ходасевич, отец которого был поляком, а мать польской еврейкой, воспи­танной в католической вере, прекрасно знал польскую поэзию и прекрасно переводил еврейских поэтов, особенно Бялика и Черниховского.

различии к отвлеченным вопросам литературы, в том, что «ни один из них ни разу не попытался воздействовать на ее течение, выдвинув те или иные принципы художественного творчества», упрекал в равнодушии, а иногда и опа­сливо-завистливом отношении к молодежи. Поэтому, говорил он, молодежь не нашла учителей в эмиграции и стала искать образцов отчасти в прошлом, отчасти у иностранцев, что ей теперь ставится в вину — «как будто вся русская литература не училась у иностранцев». Говоря о мотиве одиночества и заброшенности у молодых писателей, особенно поэтов, Ходасевич отчасти приписывал его тому, что «в недрах самой эмиграции молодая литература не обрела себе родины».

Другую трагедию уже всей зарубежной литературы Ходасевич видел в отсут­ствии настоящего читателя. Статью свою он заканчивал на мрачной ноте:

«Блок перед смертью сказал, что Россия слопала его, как глупая чушка — своего поросенка. Может быть, недалек тот день, когда всей зарубежной литературе придется сказать о себе, что Россия зарубежная съела ее примерно таким же образом. По-видимому, эмигрантская лите­ратура, какова бы она ни была... в конечном счете оказалась все же не по плечу эмигрантской массе. Судьба русских писателей — гибнуть. Гибель подстерегает их и на той чужбине, где мечтали они укрыться от гибели».

В статье Ходасевича сказались свойственный ему пессимизм, его мно­гими засвидетельствованная озлобленность, может быть, и сознание собст­венного творческого бессилия. В сущности, в своем пессимизме он шел гораздо дальше Адамовича. Но если его пессимистические прогнозы имели под собой основание, то нарисованная им столь черными красками картина зарубежной литературы едва ли соответствовала действительности и в смысле общей «продукции» (мы недаром в начале этой главы охарактеризовали конец 20-х и начало 30-х годов как период расцвета), и в отношении поло­жения младшего литературного поколения — тех, кого З.Н.Гиппиус называла «подстарками», ибо молодыми их можно было назвать лишь условно. Выше уже говорилось, что с 1926 года эти «молодые» писатели нашли себе приют и поощрение в «Воле России», что к 30-м годам почти все они проникли и в «Современные записки». К ним прислушивались, их и не думали замалчи­вать, обо всех них постоянно давали отзывы и те же Адамович и Ходасевич, и другие критики. В течение четырех с небольшим лет эти молодые писатели имели свой, роскошно издававшийся, иллюстрированный снимками с про­изведений искусства журнал — «Числа». Журнал был чисто литературный: молодые сознательно — и наперекор некоторым своим доброжелателям из старшего поколения — изгнали из него политику. «Числа» устраивали вечера, которые собирали публику и привлекали немало внимания. Рядом с «Числа­ми» (и еще до них) существовал «Союз молодых поэтов и писателей», кото­рый выпускал свои сборники, где печатались и стихи, и проза, и критические статьи «молодых». Сборник выпускал и кружок «Перекресток», в котором объединились некоторые парижские поэты с несколькими белградскими и который в каком-то смысле находился под эгидой Ходасевича (в «Числах» царил Адамович — Ходасевич в них не сотрудничал). Существовал еще в Париже с 1928 года (и до середины 30-х годов он процветал) кружок «Коче­вье», организованный по инициативе М.Л.Слонима. Он не имел своего пе­чатного органа, но устраивал вечера в форме «устного журнала», на которых читались стихи и проза и давалась критическая оценка произведений теку­щей литературы, как зарубежной, так и советской. Про «Кочевье» говорили, что оно тяготеет к советской литературе (это было верно в отношении самого Слонима), но на собраниях его выступали многие из парижских поэтов и

прозаиков — сотрудников «Современных записок» и «Чисел». Та же ожив­ленная литературная жизнь шла в эти годы и в провинции: в Праге выходили сборники «Скита поэтов», которым руководил АЛ.Бем. В Берлине «Кружок поэтов» печатал тетрадки со стихами своих членов. В Таллинне выходили интересно и разнообразно составлявшиеся сборники «Новь», где молодые писатели со всего Зарубежья печатали свои стихи, прозу и критические статьи. Наконец, неверно, будто бы книг выходило все меньше и меньше. Да, их было меньше по сравнению с ненормальным инфляционным периодом начала 20-х годов, когда литературным центром Зарубежья был Берлин. Но в 30-х годах их выходило больше, чем в 1925-1927 годах. Это верно и в отношении писателей старшего поколения, которые теперь больше писали (а почти все, что они писали, печаталось сначала в журналах, потом отдель­ными книгами — исключением был один А.М.Ремизов: между 1931 и 1948 годами не вышло ни одной его книги); верно это и в отношении «молодых» прозаиков, о которых будет речь ниже: Набокова, Газданова, Фельзена, Яновского, Берберовой — все они в 30-е годы выпустили по несколько романов. Это особенно верно в отношении стихов: по самому скромному подсчету только те поэты из младшего поколения, стихи которых потом вошли в антологии зарубежной поэзии, выпустили между 1927 и 1935 годами около пятидесяти сборников стихов. И нельзя ведь сказать, чтобы все эти стихи действительно заслуживали печатания.

Говоря об опасливом и завистливом отношении старших писателей к молодым, Ходасевич тоже несомненно преувеличивал. И столь же несомнен­но умалял собственную роль в руководстве молодыми парижскими поэтами, которые очень многим ему были обязаны, именно потому, что его всегда интересовали вопросы литературной теории и поэтического мастерства. Не менее значительная была и роль А.Л.Бема как руководителя «Скита поэтов» в Праге и как критика, который подвергал внимательному и доброжелатель­ному разбору (в «Руле» и в варшавских газетах «За свободу» и «Меч») произ­ведения молодых писателей, особенно поэтов. Сам теоретик литературы, Бем добросовестно выполнял ту функцию, которой требовал от писателей стар­шего поколения Ходасевич. При этом Бем не склонен был разделять песси­мизма Ходасевича и Адамовича: в начале 30-х годов зарубежная литература представлялась ему полной жизненности и многообещающей. Несправедли­выми покажутся упреки Ходасевича старшему поколению писателей, если мы припомним также приведенные выше слова Терапиано о значении, ко­торое имели для молодого поколения «воскресенья» Мережковских и вечера «Зеленой лампы». Но дело в том, что тут влияние шло по линии, которая была не по душе Ходасевичу. То же самое можно сказать о благоволении, которое проявляли по отношению к молодым писателям МЛ.Слоним и М.А.Осоргин. Первый определенно считал, что будущее русской литературы — на советской стороне, а зарубежная литература обречена, и старался при­вить молодым интерес и вкус к советской литературе. Второй усиленно проповедовал аполитичность. Но повторяем: о небрежении старшего поко­ления зарубежной литературы к молодой смене говорить нельзя. Это едва ли верно даже в отношении отдельных «маститых» и заслуженных писателей, например, в отношении Бунина, которого часто обвиняли в холодности и равнодушии к молодым, между тем как он на самом деле поощрял таких писателей, как Зуров, Рощин, Галина Кузнецова, которых можно назвать его учениками. Ожидать от него поощрения тех, чьему направлению он совер­шенно не сочувствовал, едва ли можно было. Во всяком случае всякий, кто перелистает «Последние новости» за 30-е годы, воочию убедится в том, что

говорить о тогдашних «молодых» как о незамеченном поколении — значит явно противоречить фактам. Заодно можно убедиться и в том, что в 30-х годах в Париже шла оживленная литературная жизнь: собрания «Зеленой лампы», «Чисел», «Перекрестка», «Кочевья», диспуты о литературе и полити­ке, о цели поэзии, об эмигрантской и советской литературе, чтение и обсуж­дение стихов — все это не говорит о литературном застое.

Что касается вопроса об отсутствии читателя (на эту тему также писал Георгий Иванов в «Числах»), то ответ на подобные жалобы дал (по другому, в сущности, поводу) А.М.Ремизов, когда он писал:

«Нет и не может быть такой оценки литературного произведения: для кого оно написано? Литературное произведение — дело жизни. Пи­шется не для кого и не для чего, а только для самого того, что пишется и не может не быть написано... Для писателя, когда он пишет, не существует никакого читателя...»¹³.

Адамовича с Ходасевичем разделяло не только неверие в саму возмож­ность бытия эмигрантской литературы, но и отношение к поэзии вообще, к господствующему тону парижской поэзии в частности. Упрощенно и грубо это расхождение можно формулировать как, с одной стороны, требование от поэзии «человечности» (Адамович), а с другой — настаивание на мастерстве и поэтической дисциплине (Ходасевич). Или, в плоскости «персональной»: Толстой против Пушкина. Отчасти из этого проистекло, в полемическом задоре и потому не совсем основательно, противопоставление Ходасевичем поэзии «провинциальной» — поэзии парижской. Полемика на эту тему ве­лась Ходасевичем и Адамовичем в 1935 году, уже после закрытия «Чисел», на страницах «Возрождения» и «Последних новостей», но то, против чего опол­чался Ходасевич, было особенно ярко представлено в «Числах», и потому необходимо сначала охарактеризовать этот весьма примечательный журнал, а также сказать несколько слов о родственном ему журнале «Встречи».

Поиск по сайту: