Риторика

Т рудно переоценить роль риторики в общественно-политической жизни ранней Византии, в становлении византийской культуры и литературы. Справедливо считают, что риторика оказала огромное влияние на формирование многих литературных жанров и в какой-то мере на своеобразие стиля византийской литературы вообще.

Традиции античного ораторского искусства не умерли в ранней Византии. Гражданская, общественно-политическая риторика доживает до середины VI — начала VII в. Ее сохранение во многом обусловливалось традициями общественной, политической жизни ранней Византии, преимущественно ранневизантийского города. И в VI в. во многих городах были риторские школы, города имели муниципальных риторов-учителей и городских ораторов 1. Античное ораторское искусство с течением времени трансформировалось в оригинальное и внутренне целостное византийское. Оно во многом способствовало становлению христианской риторики и в свою очередь было обогащено принципами последней.

Как справедливо указывалось, «унаследованная Византией от античности теория риторики — более важная и содержательная система, чем обычно полагают» 2. Дело не только в том, что в IV в. сложилась и оформилась во всех основных видах новая, христианская риторика, что «усиление роли церкви в политической и духовной жизни империи сказалось на развитии красноречия, которое становится теперь достоянием церкви» 3. Дело и в том, какое значение на исходе античности, с падением образованности, воспитательного значения литературы, книги, театра обретала живая речь с ее приемами прямого и эмоционального обращения к человеку, массе. Не случайно приемами риторики, ее духом в конечном счете оказались проникнуты едва ли не все жанры византийской литературы.

Начало практического формирования византийской риторики относится к IV в. У истоков ее стоят такие знаменитые риторы и софисты, как {331} Ливаний, Гимерий, император Юлиан, Фемистий, Синесий — язычники или полуязычники по своим взглядам, культуре и традициям, плеяда новых христианских ораторов и проповедников — создателей основных форм христианского красноречия: Василий Великий, Иоанн Златоуст, Григорий Назианзин и Григорий Нисский. Всех их объединяет не только одна эпоха, но и начальная языческая школа риторики — афинская, александрийская, антиохийская школы, к которым позднее прибавились константинопольская, кесарийская, бейрутская, газская — новые центры сложившейся христианской риторики. С IV в. связан подъем ораторского искусства, когда «на передний план снова выдвигается ораторская речь» 4. Причины этого подъема иногда видят в обострении борьбы христианства и язычества в «эпоху последней схватки язычества с побеждавшим его христианством» 5. Однако тогда же наблюдается и оживление гражданской риторики, связанное не с борьбой христианства и язычества, а с решением общественно-политических проблем, выработкой новых политических концепций. Вокруг реформ Диоклетиана и Константина развертывается достаточно острая борьба, стимулировавшая оживление гражданской риторики.

Расцвет ораторского искусства в IV в. многим обязан второй, или новой, софистике, знаменитым греческим ораторам I—II вв.

Одним из наибольших авторитетов для риторов и софистов IV в. был кинический оратор и философ Дион Хрисостом из Прусы (середина I — начало II в.). Ему подражали император Юлиан и Ливаний, его почитал Синесий. В Дионе Хрисостоме их привлекал прежде всего общественно-политический практицизм. В своих речах Дион выступает в большей степени как «политический философ», выказывая скептически-саркастическое отношение к своим собратьям — отвлеченно философствующим софистам. Ему принадлежат ставшие популярными у ранневизантийских, гражданско-политических философов четыре речи «О царской власти», сыгравшие большую роль в разработке в IV в. образа идеального правителя — умеренного монарха, заботящегося о «всеобщем благе», и ставшие образцом критики правителя-тирана 6. Его «Вифинские речи» (32—35), обращенные к жителям различных городов, также стали своего рода образцом речей-советов, речей-увещаний для муниципальных ораторов IV в.

Дион Хрисостом способствовал упрочению авторитета классических греческих ораторов — Лисия, Гиперида и особенно Демосфена, творчество которого он расценивал как вершину политического красноречия. В этом отразились не только эллинский патриотизм и литературный аттикизм Диона, но и его общественно-политическая и философская позиция, представление о важнейшей роли ораторского искусства в жизни государства и общества.

Отсюда — внимание Диона к вопросам преподавания риторского искусства. Совершенствование в искусстве речи он считал обязательным для всякого, «кто намерен участвовать в общественных делах» («О чтении», 18). В речах Диона ярко выражено его собственное, индивидуальное отношение к предмету. Он охотно говорит о себе, и его, вероятно, следует считать основоположником «личной» речи. Может быть, именно по-{332}этому с таким восхищением относились ораторы и писатели IV—V вв. к Диону Хрисостому 7.

Другой фигурой, оказавшей на них значительное влияние, был знаменитый афинский богач и софист II в. Герод Аттик, прославившийся прежде всего как воспитатель целого поколения софистов эпохи Антонинов. Крайний аттикист, он сыграл немалую роль в распространении «чистых образцов» аттической речи и лексики. С этим связано и его обостренное внимание к истории, характерное, например, для его единственной сохранившейся декламации «О государстве», демонстрирующей стремление к точному знанию исторических событий и пониманию политических отношений эпохи. Этот «историзм» был воспринят и некоторыми риторами IV в., в частности Ливанием.

Обращение к аттикизму приобретало в определенной мере антиримский и антиэллинистический характер. Господствующие интеллектуальные круги восточных провинций не вдохновляла ни культурная «романизация», ни «ориентализация», начавшая принимать нежелательные для эллинской верхушки восточных провинций масштабы. Отсюда тот поворот к классической античности и даже к самым ранним этапам ее истории, который позволял стоявшим на строго эллинских позициях авторам вообще выбрасывать из своих исторических экскурсов как эпоху эллинизма, так и бóльшую часть эпохи римского владычества.

Немалое влияние на ранневизантийское ораторское искусство оказал ученик Герода Аттика Элий Аристид (129—189), автор 55 речей и двух руководств по риторике. Уже для ближайших поколений он являлся классиком красноречия. Ранневизантийские ораторы ставили его чуть ли не на второе место после Демосфена. Его речи отличались исключительной тщательностью и изяществом отделки. В отличие от Диона Элий Аристид далек от политической злободневности. Сближают же его с Дионом виртуозное владение языком классической литературной прозы и, с другой стороны, незнакомые классике индивидуализм и эмоциональность. Шесть его «священных речей» (XXIII—XXVIII) — своего рода история мучившей его болезни, где он искренне описывает свои переживания. Близка к ним «Монодия на гибель Смирны», проникнутая неподдельным чувством. В ней использован арсенал более выразительной, но весьма далекой от обычного классического аттикизма азианской прозы, дававшей больше возможностей для выражения индивидуальных эмоций. Это делало популярным Элия Аристида и среди христианских авторов IV в.

Преемниками Элия Аристида были самые разные представители ораторского искусства IV в. Его аттикизм, строгую форму изложения усвоил Ливаний, тягу к пышной декламации, искусству слова как таковому — Гимерий.

В известной мере итог развития риторики I—II вв. подвел Гермоген из Тарса (II—III вв.), автор прославленного «Руководства», особенно популярного в Византии. Речи (λόγοι) он разделил на две группы — «политические» (в том числе судебные) и «панегиристические», целиком построенные на классических образцах. Старое учение о формальных типах речей он дополнил учением об их «качествах» — «идеях», стилисти-{333}ческими их характеристиками, такими, как «красота», «величавость», «ясность».

На ранневизантийскую риторику оказали влияние и другие жанры предшествовавшей литературы, отражавшие рост индивидуального самосознания, интереса к личности, ее переживаниям. Примером для Ливания служили не только Демосфен, Дион Хрисостом, Элий Аристид, но и Филострат, Лукиан. Ораторская проза IV в. наполняется бытовыми реалиями и ситуациями, в ней появляются элементы пародии; она пронизывается духом экзальтированной патетики, превращающей панегирик в непристойное превозношение, а инвективу — в поношение. Психологический эффект грекоязычной риторической прозы усиливался тем, что проявлявшееся со II в. тяготение к ритмике приводит в IV в. к утверждению в ней настоящего ритмического закона 8.

Подлинный столпом красноречия IV в. считают Ливания (344—ок. 393), антиохийского ритора и язычника. До нас дошло около 70 его речей на современные ему темы, около 50 декламаций — на темы вымышленные и более 1000 писем. До нас дошло довольно много списков его произведений (500), что свидетельствует о его исключительной популярности. Его влияние на формирование следующего поколения риторов и софистов было огромно. Известны имена 134 его учеников 9. Как писал он сам (XII, 27—30), «у меня есть дети... одни во Фракии и Великом городе (Константинополе.— Г. К.), другие в Вифинин, третьи — в Геллеспонте, в Карии и Ионии, можно найти... и у пафлагонцев, и у каппадокийцев... и в городах Галатии... в Армении... большое число киликийцев, а еще больше... сирийцев... Обязаны мне некоторою признательностью и Финикия, и Палестина и с ней — арабы, исавры, писидийцы, фригийцы... каждая область получила от меня несколько риторов». Из его школы вышло немало христианских ораторов и проповедников, например знаменитый Иоанн Златоуст. Как писал Ливаний в своей автобиографии (155), «рук множества переписчиков оказывалось недостаточно по сравнению с числом жаждавших их (речей.— Г. К.)». Ливаний, как и Дион, происходил из среды муниципальной аристократии. Не будучи в состоянии занять видное положение в курии, он не видел лучшего средства послужить интересам муниципальной аристократии, своим общественным идеалам, как избрать профессию ритора, что убедительно свидетельствует о значении риторики в IV в. Можно согласиться с утверждением, что «для ее адептов характерна глубокая убежденность в исключительном общественном значении своего дела, которая искони была непременной чертой греческого „софиста“...» 10, но вряд ли можно целиком принять тезис о том, что она «в условиях борьбы с христианством получила новый, углубленный смысл» 11. Вряд ли возможно, и в первую очередь по отношению к Ливанию, все сводить к борьбе язычества с христианством. Не полемика с христианством лежит в основе большинства речей Ливания — его больше волнуют общественные дела, конкретные политические проблемы. Он был наследником и продолжателем тра-{334}диций общественно-политической риторики. IV век ставил одну за другой конкретные проблемы политической жизни города, и в обращенности к ним Ливания — одна из причин его успехов и популярности. Как и многие другие риторы IV в., он продолжил в 336—340 гг. свое совершенствование в «городе афинян — звезде Греции» у лучших учителей аттического красноречия, стяжав себе устойчивую известность и право открыть собственную школу. В течение 14 лет он ведет жизнь странствующего софиста — преподает и выступает в Константинополе, Никее, затем в Никомидии. Насколько ценилось в середине IV в. ораторское искусство видно из того, что города переманивали друг у друга лучших риторов, соперничали своими школами, устраивали состязания. Выступления риторов, даже обычные учебные декламации привлекали массу народа. «Весь город,— писал Ливаний,— был в моем распоряжении, подобно школе». В Никомидии он одержал победу над одним из знаменитейших афинских ораторов — Гимерием, в Константинополе — над Бемархием.

В 348 г. ему было предложено составить панегирик императорам Констанцию и Константу. Панегирик имел успех, и Ливаний получил официальное назначение в Константинополь с императорским жалованьем. Здесь укрепилась его дружба с другим выдающимся ритором — Фемистием. Однако Константинополь с его новыми бюрократическими тенденциями не вызывал восторга у Ливания. Он не прижился в столице и в 354 г. вернулся в Антиохию, был великолепно встречен и после многочисленных ходатайств получил разрешение остаться здесь, сохранив почетное и достаточно независимое положение, которое позволило ему активно включаться в общественную жизнь Антиохии. Этим временем датируются его многочисленные речи с советами и обращениями к правителям, курии, императорам, выступления в связи с теми или иными городскими конфликтами.

Школа Ливания процветала. Ученики стекались к нему со всех областей Востока, и в связи с этим он даже получил разрешение проводить свои занятия в большом зале антиохийской курии. Особенно упрочилось его положение и влияние в годы правления Юлиана, который высоко ценил его риторское искусство. Их объединяла определенная общность взглядов, и Ливаний неоднократно выступал перед императором во время пребывания последнего в Антиохии. После смерти Юлиана Ливанию пришлось пережить немало неприятностей: он подвергался политическим преследованиям и даже стал объектом покушения. К 70—80-м годам относятся его речи к правителям и против правителей Антиохии в связи с важнейшими событиями в жизни города 12. Несмотря на определенную, не совпадавшую с основными направлениями политики центральной власти позицию, в 383/4 г. он был удостоен титула почетного префекта претория. Однако последние годы его жизни были безрадостными — бóльшая часть правителей Антиохии испытывала к нему неприязнь, его влияние на городские дела уменьшилось, школа приходила в упадок. Умер Ливаний, вероятно, в 393 г.

Какова же роль Ливания в развитии риторики IV в.?

Ливания можно считать аттикистом. Современники-пуристы очень ценили его чистый аттический диалект. Он почти не употреблял слов, {335} отсутствующих в лексиконе Демосфена, в совершенстве овладел всеми секретами композиции и стиля. Разнообразие и богатство его лексики позволяли ему подбирать самые близкие современным понятиям классические эквиваленты, благодаря чему его изложение становилось максимально понятным и напоминало естественную разговорную речь. Отдавая должное риторическим «красотам», Ливаний очень редко злоупотреблял ими. Он был решительным противником «бессодержательного» красноречия ради красноречия. Он жестоко высмеивал витиеватое пустословие Бемархия, который «ведет речь о каких-то колоннах, решетках, взаимопересекающихся улицах, ведущих не знаю куда». Обращение к классической античности для него не просто воспевание ее самой. Оно связано с задачами современными. Настоящее — в центре его внимания: «Но, если угодно, оставим афинский народ, и Пникс, и кафедру и займемся настоящим».

Дело оратора — «своими речами побуждать к совершению должного, препятствовать вредному, с одними соглашаться, другим возражать, помогать разумным правителям, бороться с теми, кто полезного не видит, противопоставлять голосу престола голос разумного совета, своим красноречием повергать в страх других, но самому не страшиться» (35, 3— 4). Вслед за Менандром он считал, что «дело разума — уметь поддерживать мнение наилучших людей, не декламировать без конца, но в немногих словах сосредоточивать побольше содержания». Этому принципу Ливаний и следовал.

Риторика представлялась ему совершенно необходимой не только в сфере общественно-политических отношений. Она в его глазах обретала известное универсальное значение как главное средство воспитания. Театр эту свою функцию, с его точки зрения, утратил, другие виды зрелищ Ливаний осуждал так же, как и христианские проповедники. Основную задачу ораторского искусства — величайшего дара богов — он видел в том, чтобы «делать граждан хорошими людьми и приучать их к добру и полезной деятельности». Отсюда известный морализм его риторики, хотя и не столь прямолинейный, как у последующих христианских ораторов. Прямое обращение к аудитории, постановка от ее имени вопросов — все эти приемы живого общения, поддержания непрерывного контакта со слушателями, так же как внутренний пафос, экспрессивность и обличительная сила речей Ливания, позволяют увидеть в нем предшественника знаменитых христианских проповедников ранней Византии.

Многие из речей Ливания стали своего рода образцами для современников и последующих поколений. Все они очень различны, индивидуальны. Так, в панегирике Констанцию и Константу дается обзор и оценка их деяний; в «Похвале Антиохии» излагается история города, сопровождающаяся ярким описанием жизни, природы; глубоким чувством и эмоциональной напряженностью проникнута его монодия на гибель Никомидии.

Несмотря на консерватизм своих политических взглядов, Ливаний во многом был уже человеком новой эпохи. Достаточно обратиться к его автобиографии («Жизнь, или О своей судьбе»), написанной в форме речи. Глубоко индивидуальная, личная, она продолжает традиции, заложенные Дионом Хрисостомом, и закрепляет их, становясь на целые столетия образцом биографического жанра. Ее отличает глубокий психологизм, стремление проследить собственную внутреннюю эволюцию, развитие {336} своих отношений с окружающим миром, влияние судьбы. «Одни считают меня,— пишет Ливаний,— счастливейшим из всех людей ввиду той широкой известности, которой пользуются мои речи, другие несчастнейшим из всех живых существ из-за моих непрестанных болезней и бедствий, между тем и то и другое далеко от истины: поэтому я расскажу о прежних и нынешних обстоятельствах моей жизни, и тогда все увидят, что боги смешали для меня жребий судьбы...». Биография полна интимных, бытовых деталей, описаний людей, природы, собственных переживаний, любования собой и самокритики. Не случайно ее считают типичным порождением новой эпохи, «ярким свидетельством полного переворота в психологии и интересах человека в последний период античного мира» 13. На смену античной биографии — истории гражданина, составляющей часть истории государства, приходит внутренняя история человека, отражающая психологическое развитие личности. С этой точки зрения автобиография Ливания — один из образцов византийской агиографии. По мнению С. С. Аверинцева, она родственна «по своему пониманию человеческой личности таким памятникам, как лирика Григория Назианзина или „Исповедь“ Августина» 14.

Судьба Ливания, прожившего почти все IV столетие, весьма показательна для уяснения значения риторики и ритора-«софиста» в жизни общества IV в. Ливанию при всей его тактической гибкости нельзя отказать в принципиальной последовательности и гражданской смелости. В какой-то мере он имел основания писать в своей автобиографии (223): «Я, проводя жизнь в независимости, подвергал критике то, что происходило, вступал в состязание речами чаще, чем раньше... я не предавал себя и не менял убеждений». Будучи язычником, он при Феодосии выступал в защиту храмов. При всем неприятии христианства, в котором он видел врага полисной жизни и культуры, Ливаний относился к христианам терпимо. Он не одобрял гонений на христиан при Юлиане и выступал в защиту никейцев при арианине Валенте.

Хотя его политические идеалы лежали в прошлом, тем не менее в самой жизни многое сближало его риторику с христианской — известная общность проблем и методов, убеждение в том, что недостатки общества могут быть исправлены путем морального совершенствования через возрождение: для него — гражданско-полисного идеала, для христианских проповедников — христианских добродетелей. Многие сюжеты и темы являются общими для него и христианской риторики: осуждение насилий богатых над бедными, стяжательства (Против Икария, I, 7: «Значит, ты скажешь, видно, что богами любимы все богачи?.. Следовательно, ты утверждаешь не что иное, как то, что боги любят более порочных людей...»), осуждение «параситов» и цирковой черни. В VII речи он развивает мысль о том, что неправедно приобретенное богатство хуже бедности и что богачей «в загробном мире... будут карать за несправедливость».

Речи Ливания имели значительный общественный резонанс, и наследие его сыграло большую роль в развитии как гражданской, так и церковной риторики Византии. Однако в последние годы жизни Ливания на-{337}блюдался общий упадок политического значения ораторского искусства; во второй половине IV в. гражданские, политические мотивы в риторике уступают место, с одной стороны, религиозному пафосу (будь то антихристианская или антиязыческая проповедь), а с другой — моральной и политической философии.

Образцы религиозно-философской полемической языческой риторики дает современник Ливания император Юлиан Отступник. Человек фанатической убежденности, он как бы противостоял наиболее воинствующим идеологам христианства. В духе античных традиций он стремился совместить в себе правителя и философа-ритора, непосредственно апеллирующего к подданным. Юлиан более разностилен, чем Ливаний. Правда, его панегирики Констанцию достаточно трафаретны и копируют Ливания. Но его религиозно-полемические речи-трактаты («Против христиан», «К царю-Солнцу», «К Матери богов») более эмоциональны. Стиль «обличения», опровержения характерен для его сатир «Цезари» и «Ненавистник бороды». Критика христианства у него отличается большей философской глубиной, чем у его предшественников. Но все его риторические произведения характеризует неровность и пестрота стиля, достаточно резко отличающая его от Ливания, высокая степень экзальтации и интимность выражения чувств, которые роднят его манеру с духом христианской риторики. Этими чертами Юлиан, безусловно, ближе к христианскому «стилю», чем Ливаний.

Более «современным» для второй половины IV в. оказался константинопольский коллега и друг Ливания Фемистий, которого Григорий Назианзин считал «царем красноречия». Язычник, но умеренный, представитель второй софистики, он родился в «крайних пределах Понта», в семье среднего достатка, близкой к кругу Ливания, также не лишенной литературно-философских интересов. Он долгое время обучался у известного ритора, знатока аристотелевской философии, который привил ему интерес к проблемам политической философии. В течение нескольких лет Фемистий преподавал риторику и философию в различных городах Малой Азии. В 25 лет он произнес свою первую речь — приветствие императору Констанцию, которая произвела на императора такое впечатление, что Фемистий был назначен официальным придворным оратором. Он пользовался популярностью при всех христианских императорах — Иовиане, Валентиниане, Валенте, Феодосии. При последнем он стал префектом Константинополя, был удостоен статуи и даже, будучи язычником, был назначен воспитателем наследника престола — Аркадия. Кое-что его сближает с Ливанием. Может быть, даже больше, чем последний, он являлся поклонником серьезного рационалистического красноречия. Так же как Ливаний, он решительно выступал против красноречия ради красноречия. В речи «Против тех, кто считает возможным говорить без подготовки» он резко критиковал не только сторонников риторических импровизаций, но и бессодержательное по существу красноречие «премудрых софистов» — «краснобаев».

Речь он считал реальной общественной силой, придавая ей важное политическое значение: «Слово — самый полезный вид оружия, более крепкий материал, чем железо...». При этом он разделял представление Ливания об ораторе как общественном советнике. Отсюда и целый ряд его речей, посвященных специально проблемам ораторского искусства, рассуждения о смысле, содержании и формах «слова» (например, «Рассуж-{338}дение о речи»). Требуя тщательнейшей подготовки речей, высокой степени их содержательности («серьезных мыслей»), он меньше, чем Ливаний, увлекается «риторическими красотами». У него нет и поэтического пафоса, живых сравнений и характеристик, непосредственного психологизма, отличающих речи Ливания. Хотя Фемистий справедливо считался великолепным стилистом, его стиль более тяжелый, чем у Ливания, построение фраз более сложно, у него больше абстрактных понятий. Не случайно о нем пишут, что он «соединил философию с риторикой» 15. Как философ-моралист Фемистий более глубок, чем Ливаний, как оратор — более однообразен и узок. Речи Ливания богаче, эмоциональнее, они рассчитаны на самую разнообразную, часто — на широкую массовую аудиторию. Фемистий же в какой-то мере открывает собой плеяду типично придворных ораторов византийской эпохи: из 34 его речей 19 посвящены императорам. Отсюда бóльшая узость его тематики — преимущественно проблемы власти, правления, идеал правителя. Речь, обращенная к образованным слушателям, допускала бóльшую абстрактность изложения. Современники высоко ценили Фемистия именно за то, что он один из немногих в то время в своих речах достаточно четко и ясно раскрывал смысл философских и политических понятий. В этом отношении он служил образцом и для многих христианских проповедников. Задачи, стоявшие перед ним как ритором, соединявшим «философию и риторику», таким образом, были сложнее, чем те, которые он решал как наследник гражданских ораторов древности.

Будучи сторонником аристотелевского учения о «психологической» риторике, основанной на понимании и раскрытии характера рассматривающихся лиц, Фемистий стремился давать их характеристики так, чтобы слушателям из самого «раскрытия» было понятно, о ком идет речь. Правда, Фемистию это не всегда удавалось, но известная тяжеловесность стиля в результате дополнялась некоторой нарочитой туманностью, иносказательностью, витиеватостью, что также было усвоено византийской риторикой.

Нельзя сказать, что Фемистий уже полностью походил на льстивых придворных ораторов последующей поры, мастеров безудержного славословия. Он в очень большой степени ощущал себя «советчиком» государя, последовательно отстаивая свободу мнений, полезную для общества и государства. Особенно характерна в этом отношении его речь к императору Валенту, в которой он выступал за широкую веротерпимость: «Какое же безумие добиваться того, чтобы все люди против своей воли держались одних и тех же убеждений. Ты понимаешь, что не во власти государей принуждать ко всему, что им будет угодно, подчиненные им народы: есть нечто такое, к чему людей нельзя принудить никаким образом, если они того не хотят; божество ни у кого не похищает свободы пользоваться своим разумением». Элементы гражданственности его риторики в отработанной им форме обращений и советов императорам были восприняты последующей ранневизантийской риторикой (достаточно вспомнить речь Синесия «О царстве»).

Язычник во многом уже формальный, сильно отличавшийся не только от религиозного фанатика Юлиана, но и от Ливания, смотревшего на по-{339}читание богов как на необходимый элемент всего уклада полисной жизни, Фемистий был вообще равнодушен к языческому культу, язычество у него целиком растворилось в философии. В прямом смысле язычество и христианство он рассматривал как верования, в какой-то мере народные, стоящие в стороне от высшей мудрости — философии и не заслуживающие особого внимания философа. Он весьма ярко воплощал в себе тот религиозный индифферентизм, ставший характерным для значительной части ранневизантийской элиты, остатки которого мы найдем и у Синесия, в душе относившего христианство к разряду народных, хотя и полезных, верований, не отменявших занятий и «высших увлечений» философией. Язычник Фемистий плохо уживался с императором Юлианом, пламенным защитником языческого культа и гонителем христиан, но как «государственный философ» и деятель — очень неплохо со всеми христианскими императорами, как, впрочем, и многие другие.

Примечательно, что в ораторе Фемистий видел не только «советчика», но и практического деятеля, который должен сочетать проповедь своих идей с участием в их практической реализации. Собственно говоря, можно выделить две концепции «публичного оратора»: одну — «ливаниевскую», согласно которой ритор должен быть свободным от всякой зависимости советчиком «со стороны», его независимость дает ему свободу мнения и оценок, и, соответственно, он идеально выполняет свою роль, когда не находится на государственной службе, в составе курии; другую — «фемистиевскую», в соответствии с которой ритор не может не воспользоваться возможностью реализовать свои представления, а значит — должен стремиться к государственной службе. Точка зрения Фемистия ярко выражена в его речи «О власти», где он отвечает на упреки в том, что он — философ и ритор — принял административный пост префекта столицы. Речь эта чрезвычайно примечательна как признание политического значения не только риторики, но и самого ритора, активно направляющего по мере сил развитие общества. Люди типа Фемистия действительно сознавали себя не просто государственными служащими, но борцами за общественное благо и прогресс, рассматривая свою должность как пост «гражданского» служения. В этом смысле преемником Фемистия был его младший современник Синесий, не только выступивший перед императором с программной речью, но и действовавший в соответствии с ней в своей родной Киренаике.

Впрочем, критики Фемистия не без оснований упрекали его, считая, что «служба» философа ведет к утрате им свободы. Фемистий сам ощущал это, как показывает его не лишенная горечи эпиграмма «К самому себе».

Речи Фемистия, особенно те, в которых формулируется идеал императорской власти, во многом стали образцами византийской политической и придворной риторики. От речей Ливания их отличает более примитивная и неприкрытая лесть. Одна из таких его комплиментарных речей построена на весьма грубом и даже пошловатом сравнении императора с молодым «красавцем», а Константинополя — с юной «красавицей»; Константинополь именуется также «Прекрасноградом». Такими пышными эпитетами изобилуют (при сохранении гражданского пафоса) многие речи Фемистия, в которых закладывались основы византийской придворной риторики с ее отталкивающими по своей неумеренности, откровенной низости восхвалениями. {340}

Фемистий был своего рода идейным антагонистом риторов типа Гимерия 16, которого он яростно порицал за смысловую бессодержательность его речей.

Знаменитый оратор, уроженец Вифинии, ритор и преподаватель в Афинах, по Фотию — автор 70 речей (сохранилось 24 и 10 испорченных), Гимерий был признанным мастером эпидейктического, описательно-демонстративного красноречия. Он стоял в стороне от общественной и политической жизни в отличие от Ливания и Фемистия, занимаясь главным образом преподавательской деятельностью. Его интересовало исключительно ораторское мастерство само по себе, красота и благозвучность слова. Формально для Гимерия образцом был Демосфен, но его подражания и речи не согреты демосфеновским пафосом, они искусственны и холодны, хотя и совершенны. Многие его речи фиктивны: в них восхваляется мифологическое прошлое Эллады — в противовес христианству, как протест против него. В одной из фиктивных речей к Юлиану он выражает свое отношение к христианству как «негодование образованного человека, в глазах которого христианство не свет, освещающий мир, а скорее тень, которая угрожает покрыть наиболее блестящую цивилизацию» 17.

Его речи представляли собой образец блестящего и пышного азианского красноречия в противоположность строгому и немногословному аттическому стилю. Фемистий совершенно справедливо называл Гимерия «божественным софистом». Большинству его речей, посвященных праздничным языческим обрядам, присуще приподнятое, радостно-оптимистическое настроение. Его речи — торжественные декламации, для которых характерны легкость и изящество языка, высокая степень декоративности, обильное употребление антитез, сравнений, метафор. Он не только чрезвычайно широко включает в свои речи цитаты из старых лирических поэтов, но и стремится свою прозу сблизить с лирикой, довести ее до грани поэтического слова, поэзии. Недаром его называли «поэтом прозы». И если для большинства риторов IV в. была характерна ритмика прозы, то Гимерий в этом отношении пошел дальше всех, пролагая путь к трансформации ораторской прозы в подобие гимнов, сближая ее с будущей гимнографией. С величайшим артистизмом, хотя и холодно, рассудочно, он умел буквально из ничего создать яркий, осязаемый образ. Многие из христианских деятелей очень высоко ставили ораторские приемы и метод Гимерия, несмотря на его откровенное язычество. Возвышенность стиля, «гимнические» интонации, стремление создать четко определенное настроение, воздействовать на эмоции — все это было воспринято и развито христианской риторикой. Ливаний и Фемистий осуждали Гимерия и его школу за склонность к речам-импровизациям; между тем это вполне соответствовало задачам христианской риторики, не столько поощрявшей импровизацию как таковую, сколько признававшей большое эмоциональное воздействие проповеди произнесенной как импровизация, поскольку таким путем достигался эффект более непосредственного контакта с аудиторией. Декламации Гимерия стали образцами для возвышенного духовного красноречия.

Таковы три крупнейших представителя языческой риторики IV в., которые отражали основные общие тенденции ее развития, ее приемы, {341} проблематику. Ясный и четкий стиль Ливания, простота его обращения, внимание к слушателю очень подходили для эмоциональной, морализующей церковной проповеди-беседы — диатрибы, стиль Фемистия — для изложения более сложных догматических вопросов, Гимерия — для торжественной проповеди к народу, воспевавшей величие всевышнего. Каждый из них, таким образом, внес свой вклад в становление византийской христианской риторики.

*

Христианское красноречие до конца III в. оставалось относительно простым в двух его ведущих формах — экзегетической проповеди-гомилии и гомилии моральной 18. С распространением в IV в. христианства, упрочением положения церкви, развитием ее полемики с язычниками, борьбой разных направлений христианства совершенствовалась и усложнялась христианская риторика 19. Сначала в городской среде она была вынуждена соперничать с языческой, использовать ее приемы и методы, систему убеждения. С победой христианства, его массовым распространением в деревне, в массе неграмотного населения потребовался иной тип проповеди, упрощенной по форме, основанной на взятых из жизни образах и сравнениях. Языческий ритор был практически городским — он обращался если не к образованным, то, во всяком случае, воспитанным на солидных городских традициях горожанам. Христианский проповедник был и сельским пастырем. В этом смысле христианизация и постепенное «укрепление» деревни, ее роли в культуре ранневизантийской эпохи не могли не отразиться на риторике, которая переставала быть преимущественно городской. Можно говорить о трех видах христианских риторических произведений: 1) экзегетические сочинения и проповеди, которые в полной мере использовали наследие античных грамматиков в толковании текстов Священного писания; 2) назидательная, наставительная проповедь, которая многое взяла от античных образцов «совещательного» красноречия; 3) богословская проповедь, использовавшая богатый арсенал приемов античной философии.

С усложнением деятельности церкви, развертыванием системы христианской церковной службы, оформлением литургии развиваются и детализируются типы христианского красноречия, во многих случаях трансформируются уже существовавшие языческие ораторские жанры: увещательные и утешительные речи, эпитафии, панегирики богам и героям, торжественные речи — по случаю крупнейших церковных праздников. В основном византийский литургический календарь и система, а соответственно, главные типы христианского красноречия, складываются в течение IV в. {342}

В толковании Священного писания христианская риторика руководствовалась экзегетическими принципами Александрийской и Антиохийской школ. Александрия имела давнюю богословскую школу, пользовавшуюся славой еще в I в., расцветшую и набравшую силу к началу IV в. В ней учили первые теоретики христианства — Климент и Ориген. В этой школе существовала развитая система богословских дисциплин, включавших полемическую апологетику, догматическое богословие, экзегезу. Несколько позже, на рубеже III—IV вв. сложилась антиохийская школа с ее историко-логическим и грамматически-буквалистским подходом: антиохийские богословы смотрели на Ветхий и Новый заветы как на реальную историю. Школы такого же направления были в Эдессе и Нисибисе. В IV в. выдвигаются в качестве новых богословских центров Кесария Палестинская, некоторые города Малой Азии, школа в Газе, Берите.

Своего рода «оформителем» некоторых видов христианской риторики в IV в. следует признать Евсевия Кесарийского. Сохранившийся текст одной из его гомилий свидетельствует об усвоении приемов античной риторики (игра антитез, вкус к патетике, известная ритмика, «музыкальность» текста — черты, свойственные азианской школе). Ему принадлежит и немалая заслуга в формировании жанра христианского панегирика, а впоследствии — жития, заимствовавшего форму языческого панегирика и сочетавшего его с нравственной проповедью. Одним из первых религиозных проповедников IV в. был и Арий, который внес значительный вклад в развитие «народной» проповеди, близкой и доступной самым широким массам.

Важное место в развитии христианской риторики принадлежит столпу ортодоксального православия Афанасию Александрийскому. Фанатичный его защитник, он всю жизнь провел в ожесточенной борьбе с арианством. С 328 г. епископ Александрии, он в 336 г. был изгнан, в 337 г. вернулся, но вынужден был бежать в Рим; после возвращения в. Александрию в 349 г. он неоднократно отстранялся и изгонялся при арианских императорах. Из наиболее ярких его религиозно-полемических произведений следует назвать «Защитительную речь против ариан» и четыре речи «Против ариан». В его речах нет ни преднамеренного пуризма ораторов-аттикистов, ни вычурности азианской риторики. Они строятся в максимально доступной, доверительной форме беседы — диатрибы, что станет характерным для христианской проповеди. В то же время оратор умело приспосабливался к приемам классической риторики, используя ее технику, приемы доказательств, методы убеждения. Он пытался говорить со своей аудиторией на понятном ей языке, с учетом обстоятельств, места и времени. Патетичность, страстность, вдохновенная убежденность его речей усиливали их эмоциональное воздействие.

Афанасию принадлежит и один из первых христианских панегириков — «Житие Антония», видного представителя египетского монашества. По форме оно близко к традиционному биографическому энкомию, но отличается от последнего высокой степенью дидактичности. Оно полемически заострено против язычников и еретиков, Антоний показан в реальной обстановке общественно-религиозной жизни IV в., он — идеал борца.

Хотя профессия ритора в IV в. продолжала оставаться по преимуществу профессией языческой, тем не менее известностью в середине этого столетия пользовались и ораторы-христиане. Особое место в оформлении {343} христианской риторики занимают известные христианские деятели, епископы 70—90-х годов IV в., прежде всего «три великих каппадокийца» — Василий Кесарийский, прозванный «Великим», Григорий Назианзин и Григорий Нисский, а также Иоанн Златоуст. Именно на время их активной деятельности приходится окончательное утверждение господства христианства, последние крупные бои его с язычеством, острая внутрицерковная борьба, стимулировавшая разработку догматических вопросов, развитие жанра христианской проповеди. Проповедь четко дифференцируется по типам и видам: полемическая, экзегетическая, теологически-догматическая, морально-наставительная. В эти же десятилетия в известной мере оформляется культ святых и мучеников, требовавший особого вида панегирических проповедей, особых выразительных форм, развития и углубления самого жанра христианской риторики.

Все эти задачи во многом были решены каппадокийцами, в силу чего их риторические произведения стали своего рода классическими образцами христианской риторической прозы на многие столетия.

Знаменитый каппадокийский «кружок» состоял уже из деятелей, родившихся в старых христианских семьях, которые с полной религиозной убежденностью и высокой богословской подготовкой могли использовать для нужд церкви все необходимое и пригодное из огромного античного наследия.

Фактическим главой кружка был Василий — крупнейший церковный политик эпохи, во многом подготовивший и обеспечивший победу православия, пользовавшийся в 70-е годы огромным авторитетом.

На Каппадокию всегда смотрели как на достаточно дикую и отсталую, малокультурную область, с немногочисленными городами. Жителей ее считали людьми, по-деревенски медлительными, замкнутыми, неразговорчивыми, от бедности завистливыми и жадными. Здесь редко появлялись образованные интеллектуалы, тем более такие, которые могли бы снискать себе сколько-нибудь значительную известность на общеимперской арене. Каппадокийские риторы традиционно были предметом всеобщих насмешек за их косноязычие и плохое произношение. К середине IV в. положение заметно изменилось. В городах Каппадокии сложилась немногочисленная, но весьма влиятельная культурная элита. Распространение христианства укрепило ее положение и поставило перед ней новые задачи. Она не так глубоко была связана с античными традициями, не скована слепой привязанностью к формальному античному наследию и поэтому была способна воспринять его более гибко, приспособить к насущным потребностям.

Василий Великий родился в богатой семье, образованной и глубоко религиозной, подвергавшейся преследованиям еще при Диоклетиане. Из четырех его братьев один стал врачом, остальные, в том числе и Василий, епископами. Будучи сыном ритора, он с детства готовился унаследовать ту же профессию. Как и многих каппадокийцев и жителей сурового Понта, Василия, несмотря на его слабое здоровье, отличала твердость и активность характера. После школы своего отца он учился в Кесарии Палестинской, Константинополе, Афинах — здесь, видимо, у Проэресия и Гимерия. Он стал одним из лучших мастеров риторики. Точность и четкость своего стиля он отточил на судебных речах, составлением которых по преимуществу занимался по возвращении. Его характер и вкус, умеренный и сдержанный, предрасполагали его к восприятию {344} традиций Антиохийской риторской школы, с ее аттикизмом, требованием четкости и ясности изложения. Не случайно образцом для него в этом отношении являлся Ливаний. Сложные конфликтные ситуации, связанные отчасти с господством арианства, с гонениями на ортодоксальных христиан-никейцев, привели Василия к острому душевному кризису, который побудил его резко порвать с прошлым, стать аскетом, посетить монашеские обители Египта, Сирии и Палестины и по возвращении в Каппадокию создать свой тип общежительной обители.

В 370 г. он был избран епископом Кесарии. На этом посту проявились его способности политика, практический ум, колоссальная работоспособность, крепкая хозяйственная хватка, твердость и властность характера, талант организатора. За несколько лет он завоевал авторитет больший, чем любой другой малоазийский епископ того времени. По существу он стал главой никейского православия на Востоке. Реалист и практик, он сумел без особенно больших потерь для никейцев противодействовать политике Валента. Во многом благодаря ему смерть Валента застала никейскую партию не раздробленной и деморализованной, а готовой к решительному наступлению. Он умер до вступления Феодосия I на престол, но именно за то, что он способствовал утверждению господства православия, он и получил прозвище «Великого». На характере его речей отразились как его практицизм, так и талант организатора, систематизатора. Он отказался от элементов эстетского, «самолюбующегося» красноречия Ливания, сохранив четкость, ясность и простоту его стиля. Как систематизатор он жестко и определенно разделил христианские «речи» на экзегетические (толкование Писания), катехитические (морально-наставительные) и панегиристические.

К экзегетическим сочинениям Василия принадлежит знаменитый «Гексамерон» — «Шестоднев» (девять бесед на шесть дней творения), пользовавшийся огромной популярностью в средневековом мире — как в Западной Европе, так и на Руси. Именно это произведение знаменует собой новый этап в становлении христианской мысли. Оно свидетельствует об умении Василия смело опираться в обосновании христианской доктрины на огромное наследие античного естественнонаучного знания, умении, поставив превыше всего веру, опереться как на неоплатонические идеи, так и на традиционные теории (четыре элемента Аристотеля, идеи «Физиолога» и т. д.). «Обличение суетности язычников» становится у Василия Великого кратким очерком истории античной физики, данным мимоходом, но со знанием дела: «Эллинские мудрецы много рассуждали о природе, и ни одно их учение не осталось твердым и непоколебимым, потому что последующим учением всегда опровергалось предшествующее. Поэтому нам и не нужно обличать их учения: их самих достаточно друг для друга, чтобы они себя же опровергали...». Уже в этих беседах проявляются характерные для него черты риторического стиля: простота и серьезность тона, расчленение материала, облегчающее его осмысление. Каждая беседа как бы распадается внутренне, кроме преамбулы и заключения, на небольшие разделы: четко поставленные вопросы и ясные ответы. Остроумные житейские сравнения, антитезы, метод доказательств от противного — таковы приемы, которыми блестяще владел Василий. Он «весьма часто использует сравнения, взятые из реальной жизни — из области домостроения, кораблестроения или из жизни куп-{345}цов, странников. Такие сравнения делали экзегезу Василия чрезвычайно популярной, доступной для людей любого социального положения» 20.

Большая группа его проповедей была посвящена моральным сюжетам и проблемам (24); среди них — 13 его гомилий на псалмы. Часть из них посвящена изобличению человеческих пороков — гнева, зависти, пьянства. Здесь образцово развивается ставшая традиционной тематика христианских назидательных проповедей — о преимуществах скромной жизни, призрачности богатства, о предосудительности злоупотребления им, о необходимости милосердия и т. д. Его речь иногда грубовата, но доступна любому слушателю. В центре его внимания не внешние красоты речи, а смысл, постижению которого только и должны служить сами риторические приемы. Как писал Василий, «ведь для некоторых людей наслаждение цветами ограничивается разнообразием красок и приятностью ароматов, между тем как пчелы собирают с них мед: так и здесь, кто преследует... одну только внешнюю красоту и сладость, не сможет извлечь из них хотя бы небольшую пользу для души».

В его гомилиях уже отчетливо проявляются некоторые новые черты и тенденции, характерные именно для христианского красноречия: стремление не выпячивать саму личность автора, что расценивалось как «языческое тщеславие». Величие сюжета и темы, ее самостоятельная значимость делали неуместным стремление демонстрировать свое ораторское искусство, ибо главной целью было дать слушателю духовную пищу и добиться того, чтобы он ее усвоил. Поэтому Василий требовал, чтобы слушатели во время проповеди перебивали его, спрашивали, что им осталось непонятным: «Вы сидите вокруг меня как судьи, не как ученики». Задача оратора-проповедника — убедить слушателя. Отсюда спокойный тон, максимум внимания к убедительности изложения, к смыслу, а не к фразе, стремление к тому, чтобы слушатель «через видимое познал невидимое»; отсюда и точность и чистота языка. Василий показал себя большим мастером приемов эмоционального воздействия: экфрасиса, рассказа-повествования и т. д. Впрочем, он не злоупотребляет патетикой: его речи эмоциональны, но в то же время глубоко серьезны.

Василию принадлежит и оформление жанра христианского панегирика, который у него обретал поэтическую возвышенность. Его знаменитый панегирик «О 40 мучениках» стал своего рода гимном торжествующему христианству. Не случайно он произвел большое впечатление на выдающегося византийского гимнографа Романа Сладкопевца.

Проповеди Василия написаны точным, ясным, аттикизирующим языком. Он заблаговременно готовил их, но сознательно писал в такой манере, чтобы они производили впечатление импровизации. Он тщательно отбирал образы, заботясь не об их обилии и внешней выразительности, а о значительности, глубине. Образы у Василия Великого — средство раскрытия, обоснования идеи, и именно поэтому они прочно вошли в литературу и риторику.

Внутренне строгая и доходчивая манера изложения в сочетании с продуманной образностью, глубиной, ясностью и простотой речи — все это сделало Василия одним из крупнейших христианских ораторов. Он в одинаково доступной манере писал речи и морально-назидательные, и по {346} наиболее сложным экзегетическим и догматическим вопросам. В то же время он внес свой вклад в выработку особых приемов для каждого из видов христианской риторики, определив тем самым их жанровое и стилевое своеобразие.

Другой крупной фигурой был Григорий Назианзин, или «Богослов», который получил это прозвище за свои трактаты по догматике. Близкий друг Василия Великого, он получил риторическое образование в школах Каппадокии, Кесарии Палестинской, процветавшей тогда Александрии, завершив его десятилетним обучением в Афинах. Покинув Грецию около 358 г., он вернулся в Назианз, где был ритором. В отличие от Василия — строгого и организованного, внутренне собранного и дисциплинированного практика, Григорий был человеком впечатлительным и склонным к самоуглублению и рефлексии. Его долгое время мучил конфликт между «жизнью активной» и «жизнью созерцательной». В 361 г. он принял сан, руководил никейской общиной в Константинополе. В 381 г. на соборе был избран епископом столицы.

Ему принадлежит 45 бесед, которые распадаются на 1) беседы и проповеди первых лет, 2) константинопольские проповеди 379—381 гг., 3) панегирики. Он также автор пяти знаменитых теологических бесед в защиту православия против ариан (380 г.), выдержанных в форме задушевной беседы, двух обличительных речей против императора Юлиана в форме острой инвективы. Он был поклонником и, возможно, какое-то время учеником Фемистия и в своих теологических произведениях видимо, старался следовать его стилю. Для него характерно сознательное стремление к консервации античных языковых форм, использованию светского языческого красноречия для «познания истины». Правда, он считал, что в проповедях «следует, насколько возможно, избегать книжного слога, но склоняться более к разговорному».

В отлитие от Василия для Григория Назианзина риторика была средством не столько влиять на других, сколько выразить самого себя, свои мысли и чувства. Его проповеди достигали большого эмоционального эффекта; глубоко личное чувство, искренность сочетались у него с возвышенно-риторическим духом общих размышлений. Несмотря на многословие, чувствительность и воображение делали его панегирики, монодии, надгробные речи поистине трогательными. Такова, например, его «Надгробная речь Василию Великому», согретая лиризмом индивидуального чувства. Он обогатил жанр панегириков разных видов, насытив их христианскими идеями, модифицировал план и характер надгробной речи, сочетав ее с «христианским утешением», превратил надгробную речь в панегирик христианской жизни. Он, по сути дела, вводил в христианскую прозу то, что вводил в языческую прозу Гимерий, преодолевая враждебность церкви к «красноречию», поэзии. Для христианской речи он искал краски, звучание, ритм. Будучи поэтом, автором религиозных гимнов, он и свою прозу пытался сделать поэтично-выразительной, музыкальной, подчеркивая тем самым интимность, личностность религиозного чувства. Образцом такого личного переживания, мучительного самоанализа является его поэтическая автобиография «О моей жизни», которая повлияла на создание такого глубоко личного произведения, как «Исповедь» Августина 21. Лиризм и интимность чувства, поэтизация {347} страдания и внутреннего переживания, эмоциональный дух возвышенного — именно это Григорий Назианзин внес в ранневизантийскую риторику.

Третьим из «каппадокийских отцов» был младший брат Василия Григорий Нисский. Он также получил блестящее философское и риторическое образование. Некоторое время был ритором. Под влиянием Василия вступил в клир и в 371 г. сделался епископом. Он был созерцательной натурой, «кабинетным ученым» и стал самым, крупным представителем богословской мысли своего времени, широко использовавшим методы свободного, аллегорического толкования Библии. Первым из христианских теоретиков Григорий Нисский поставил вопрос о размежевании сфер теологии и чистой философии. Его риторика — образец ученой христианской риторики. Стиль его тяжеловесен. Он не злоупотребляет цитатами, предпочитая все излагать своими словами. Несколько пышная торжественность стиля не мешает, однако, выразительности, даже самые отвлеченные мысли он формулирует с убедительной наглядностью.

Вершиной христианской риторики IV в. следует признать творчество младшего современника «великих каппадокийцев» Иоанна Златоуста, в произведениях которого «усвоение традиций античной культуры христианской церковью достигло полной и классической завершенности» 22. Он был и крупнейшим практиком «церковного строительства», создателем константинопольской «Великой Церкви», реальной базы ее материального могущества 23.

Он родился в знатной, но небогатой семье в Антиохии. Его отец занимал пост магистра армии Востока, т. е. был военным. Златоуст получил хорошее домашнее христианское воспитание, а затем и классическое образование в школе Ливания. Его религиозное обучение было продолжено Диодором из Тарса, известным ученым-экзегетом Антиохийской школы, и Мелетием, епископом Антиохийским,— не слишком выдающимся теологом, но неплохим церковным практиком.

В 369 г. Златоуст стал чтецом антиохийской церкви. В эпоху гонений на никейцев, когда, как он писал, «люди свободные, знатные, имеющие возможность проводить свою жизнь в удовольствиях... идут в монастыри... потому что все извратилось, и города, в которых находятся судьи и приводятся в исполнение законы, преисполнены всевозможными беззакониями и насилиями», он также удалился из Антиохии, четыре года провел в монастыре, два года был отшельником. Однако, несмотря на слабое здоровье, им владела жажда не созерцательной, а деятельной жизни. Поэтому при первой возможности он возвратился в Антиохию (между 378 и 380 гг.), стал в 381 г. диаконом, а в 386 г.— священником антиохийской церкви. К этому времени относится начало его активной проповеднической деятельности. 12 лет он провел в Антиохии, городе с подвижным и легко воспламеняющимся населением, «Париже Востока», с его легкомыслием и любовью к развлечениям, городе, в котором в это время были сильны традиции язычества. Христианская община города была разделена. Арианство имело в нем очень сильное распространение. {348} Кроме того, в городе была сильная и влиятельная иудейская община, не говоря уже о приверженцах различных мелких религиозных сект. Именно в этой сложной обстановке шлифовалось искусство Златоуста, искусство проповедника-борца.

Златоуст не был религиозным фанатиком, сторонником превращения города в известное подобие монастыря: «Хотел бы я не меньше, а гораздо больше вас и часто молил, чтобы исчезла необходимость в монастырях и такой настал бы добрый порядок в городах, чтобы никогда никому не нужно было убегать в пустыню». Ученик Ливания, он был, может быть, даже более, чем его языческий учитель, убежден в силе слова, проповеди. «Одного человека,— говорил он,— достаточно, если он объят рвением, для того, чтобы улучшить целый народ». В антиохийский период он развивает бурную проповедническую деятельность, складывается как «превосходный экзегет и несравненный моралист». К 380—386 гг. относится серия его догматических речей против язычников, ариан, аномеев, сторонников иудаизма. Именно в эти годы он становится блестящим проповедником христианской морали (без излишнего, однако, религиозного ханжества). Он осуждал увлечение зрелищами — «торжищами бесов», праздность, стяжательство, воспевал трудовую жизнь, величие брака, счастье супружеской жизни и единства семьи, уделял огромное внимание проблеме воспитания детей, гармоничного их образования.

В 398 г. всесильный временщик евнух Евтропий выдвинул кандидатуру Иоанна Златоуста на место Константинопольского епископа. Хотя суровый и аскетичный Иоанн не очень пришелся ко двору в Константинополе с его развращенной чиновной знатью и клиром, его авторитет и красноречие должны были помочь в борьбе с арианством. Он начал произносить проповеди в храме св. Софии. Иоанн решительно боролся с обмирщением духовенства, сократил расходы на его содержание, укреплял церковную дисциплину, организовал благотворительную деятельность церкви. Златоуст заботился о накоплении имущества церкви, которой он отводил огромную роль в нравственном «спасении» общества. Именно в связи с этим он вступил в острый конфликт с верхушкой клира, с самой императорской властью. Его борьба с арианами, благотворительная деятельность снискали ему популярность у константинопольского населения, позволившую ему более решительно выступать в защиту прав и интересов церкви. Так, он открыто выступил против Евтропия, пытавшегося добиться отмены права церковного убежища, обвинив его в вымогательствах, продаже должностей, стяжательстве. Восстание готов Гайны привело к падению всесильного временщика и заставило его самого искать убежища в церкви. «Гомилия на Евтропия-евнуха, патрикия и консула» представляет собой один из наиболее блестящих образчиков ораторского искусства Златоуста. Посвященная знаменитой фразе «Суета сует и все суета», она не только обличала тщеславие и стяжательство, но одновременно была и подлинным гимном церкви 24.

Благодаря своему авторитету Златоуст смог поднять массы на выступления против ариан, включившись тем самым в борьбу с готами, угрожавшими столице. В 400 г., когда кризис перерос в открытый конфликт и глава готской армии Гайна потребовал казни своих виднейших противников, выступление Златоуста вынудило его умерить требования. По {349} настоянию Златоуста Гайна был вынужден отказаться от требования передачи арианам одной из церквей. Не без влияния антиарианских проповедей Златоуста произошло восстание и разгром готов в Константинополе.

Нередко Иоанна Златоуста представляют как радикального проповедника, проповеди которого настраивали массы против богатых. В этом иногда видят главную причину его конфликта с придворной константинопольской знатью. В действительности причины конфликта были значительно сложнее. Проповеди его носили, несмотря на их пафос, морально-назидательный характер. Свою задачу он видел в ослаблении социальной вражды сугубо мирными средствами. Это отчетливо показывает цикл его проповедей «О милостыне», произнесенных после антиохийского восстания 387 г., а также серия бесед «О Лазаре». В ослаблении социальных конфликтов он огромную роль отводил церкви. Отсюда и задача укрепления влияния и морального авторитета церкви, развитие ее благотворительной деятельности.

В этих двух моментах, по-видимому, и заключались главные причины конфликта с константинопольской верхушкой и императорской властью. Первый из них был связан с его выступлением против императрицы, захватившей приглянувшееся ей пригородное имение — имущество какой-то вдовы. В резкой форме он обличал императрицу — «Иезавель и Иродиаду» — в корыстолюбии и стяжательстве. Впрочем, поступок императрицы послужил только поводом для выступления Иоанна: он давно уже добивался того, чтобы богатые христианские вдовы, которых в его время стало много в связи с более глубокой христианизацией имперской аристократии, завещали свое имущество церкви. В этом он преуспел. Несколько наиболее богатых женщин империи передали церкви огромные имущества. Но здесь линия Иоанна столкнулась с интересами императорской власти, обычно вторично выдававшей таких богатых собственниц за малосостоятельных, но нужных генералов, придворных выскочек. Таким образом, императорская власть лишалась возможности распоряжаться огромными богатствами, которые перешли церкви и составили основу экономического могущества Константинопольской церкви на рубеже IV—V вв. Реакция власти поэтому вполне объяснима. Собранный в 403 г. собор низложил Иоанна, которого отправили в ссылку. Но это вызвало волнения в столице, и Златоуст был возвращен. Победа вселила в него еще большую уверенность в могуществе церкви, взявшей верх над императорской властью. Не случайно именно в это время он говорит: «Нет ничего сильнее церкви... Кто захочет бороться с ней, тот неизбежно погубит свои силы».

Противники Иоанна, однако, по-прежнему стремились свергнуть его, особенно оскорбленная императрица. Против него была организована провокация, которая должна была поставить его в безвыходное положение и дать новый повод для нового низложения; императрица приказала установить свою серебряную статую прямо против церкви, в которой проповедовал Златоуст. Иоанн был вынужден выступить против этого, хотя прекрасно понимал, что за этим последует. Но, может быть, это сознание неизбежного и придавало особую силу его обличению: «Снова Иродиада неистовствует снова беснуется, снова ведет пляски, требуя себе головы Иоанна на блюде...» Опять был созван собор, который низложил Иоанна, отправленного летом 404 г. в ссылку в Кукуз (в Арме-{350}нии), а затем в Питиунт. По

Ларец Проекты.. Серебро. Ок. 380 г.

Лондон. Британский музей

пути туда он и умер в Команах. Однако авторитет и слава Златоуста как христианского проповедника одержали победу через 30 лет после его смерти. Родной внук гонительницы Иоанна императрицы Евдоксии был вынужден торжественно перенести его прах во второй по величине константинопольский храм св. Апостолов.

Слава его как проповедника не убывала на протяжении всего средневековья как в Византии, так и на Западе. Прозвище Златоуста он получил уже к VI в. на Западе. В VIII в. оно прочно закрепилось за ним в Византии. Он стал одним из знаменитейших ораторов средневековья, сравнимым лишь с величайшими ораторами древности — Демосфеном и Цицероном. О его славе классика византийского красноречия неоспоримо говорят более 2 тыс. сохранившихся списков его произведений. Уже с V в. их переводят на латинский, затем на сирийский, коптский, армянский языки, позже — на Балканах, на Руси, где получают распространение многочисленные «Златоусты» и «Златоструи».

В чем же своеобразие красноречия Иоанна Златоуста по сравнению с его предшественниками? Что нового он внес в формирование византийской риторики?

Иоанн Златоуст был не только блестящим, но и исключительно плодовитым оратором: ему принадлежит более тысячи проповедей. Но это вовсе не значит, что его речи писались наспех. Наоборот, они отличались филигранной риторической отделкой.

Что же было характерно для риторической манеры Иоанна Златоуста? Можно сказать, что в ней слились в некий органичный, единый сплав лучшие черты античной риторики и новые — типично христианские. Златоуст не отказывается от аттикизма, используя весь блеск ат-{351}тического красноречия. Но он не любил красноречия самого по себе. Поэтому Иоанн нигде не упоминает и не возвеличивает античных риторов. Его цель — содержание, смысл, максимальное доведение его до слушателя. Поэтому ему чужд подчеркнутый артистизм Ливания, публичное самолюбование. В то же время Златоуст совершенствует ту простоту и ясность языка, ритмику, четкость конструкции, периодов, которые были унаследованы от Ливания. Его стиль по сравнению даже со стилем Ливания поражает прозрачностью и легкостью, натуральностью изложения, четко расставленными смысловыми акцентами, большой точностью и емкостью примеров, тонкостью моралистических наблюдений, обилием доступных примеров из современной жизни.

Поиск по сайту: