Грамматика и риторика

Средневековая культура была ориентирована не на теорию, а на тексты, имеющие статус образцовых. В течение 18 века официальная культура превращается из культуры текстов в культуру правил. Идёт процесс грамматизации культурной практики, который находит особое выражение в области регламентации языка, то есть в его ориентации на кодифицированные правила (риторику и грамматику). Строится культура, ориентированная на язык. То или иное явление считалось существующим, если ему отводилось определённое место в системе какого-либо языка. С точки зрения классицизма, язык – это механизм, который трансформирует неупорядоченные тексты (в т. Ч. Жизнь) в тексты упорядоченные. Поскольку при таком подходе самый акт творчества мыслился как преображение мира неправильного в мир правильный, выработка языка возводилась в ранг высшего разряда творчества: написать идеальные правила значило большее, чем написать текст. Само государство стало выступать как механизм, порождающий правила.

Полем риторической практики становится вся культура в целом: риторический текст берёт на себя задачу функционализации языка, становится инструментом производства обязательных коммуникативных форм и ситуаций с точно определёнными речевыми целями.

Славянский контекст не был совершенно неподготовленным к импорту риторики, так как ещё в самом начале своей текстовой практики он примкнул к византийской традиции. Византийская риторика не ведёт к традиции составления учебников, то есть не располагает системой самоописания, а действует имплицитно: древнерусская культура ориентируется на тексты, функционирующие в качестве парадигмы, а не на правила, отражающие процесс текстопроизводства. Западная же риторическая традиция предполагает новое отношение к правилу.

Риторика в её новом, западном понимании – техника, искусство, совокупность правил и рецептов правильного построения речи (риторика как искусство убеждающей речи); наставление, включающее живой контакт между ритором и его учеником (риторика как учение в институционном смысле); наука, включающая в себя наблюдение определённых феноменов языка со стороны их воздействия, их классификацию и описание в риторических трактатах (риторика как дескриптивная инстанция); мораль, набор моральных предписаний, как следует оценивать языковые отступления от нормы (риторика как нормативная инстанция). Последние два аспекта позволяют рассматривать риторику как вторичную грамматику, так как она формулирует правила на основе знания грамматики первичного языка. Риторика представляет поэтический субкод языка и принимает на себя роль функциональной прагматики.

Импорт риторического учения в Россию осуществляется при посредничестве польско-иезуитских центров образования и означает достижение новой ступени в культурном механазме, ставя под вопрос уже существующие формы коммуникации. В то же время новая риторика правил и связанная с ней система текстов становятся продолжением некоторых уже существующих коммуникативных форм (жанров): это касается проповеди. Другие формы оказываются нововведениями (поздравительные и праздничные речи, стихотворения, драма).

В рамках соответствующих центров образования закладывается риторическая традиция сначала на латинском, затем на церковнославянско-русском языке. Риторика способствует унификации и иерархизации коммуникативной структуры, что отвечает потребностям официальной культуры и приводит к созданию ориентированной на риторику текстовой практики. Новая текстовая практика развивается в соответствии с аппаратом риторических правил. Риторика позволяет моделировать язык и мышление, предписывает точные правила для соотнесения вещей (реальность) и слов (речь), гарантирует повторяемость приёмов и формирует унифицированную текстовую практику. Риторике отводится роль церемониальной «грамматики», становящейся в один ряд с церемониальными «грамматиками» социального поведения. Возникают церемониальные текстовые формы (например, панегирическая поэзия) и церемониальная образность.

Риторика закрепила дихотомическое представление о языке, которое основано на подразделении коммуникативных ситуаций на привычно-тривиальные (лишённые признаков) и функциональные (обладающие признаками). Первым соответствует первичный, повседневный язык, вторым – вторичный, поэтический. По отношению к первичным, грамматическим правилам риторические правила представляют собой «вольности» или «ограничения», продиктованные коммуникативной ситуацией и эстетическими представлениями. Таким образом, риторика – поэтическая переоценка языка, повышающая его моделирующий потенциал (вольности) и в то же время берущая на себя функцию рефлексии и презентации языка (ограничения). Описанные в трактатах риторические приёмы относительно постоянны и могут гарантировать постоянную воспроизводимость «неповседневного языка» несмотря на различия конкретных первичных языковых систем, к которым они применяются. Повседневная речь – слабоструктурированная, относительно неупорядоченная («низкая»). Поэтическая речь – речь с продуманной структурой, в высокой степени организованная и запланированная и тем самым необычная (украшеная, «высокая»).

В истории риторики сосуществовали и сменялись два противоположных типа правил для создания речи и текста: классический тип и антиклассический тип. Первый тип воплощён в «риторике правил» (классический тип), второй – в «риторике отступления от правил и их возобновления» (неклассический тип).

Барочная риторика (неклассическая) включает в себя учение об остроумии, проповедующем нахождение и изобретение сходств, соответствий и аналогий. В отличие от риторики правил (риторики «приличия»), барочную риторику называют наукой «отступления от правил».

Оппозиция «остроумие» – «приличие» – главная в «Риторике» Прокоповича. Основной смысл этого трактата составляют правила «приличия». Прокопович спорит с барочным типом красноречия. Выдвигаемая Прокоповичем норма не терпит ничего чужого, «тёмного», чрезмерного, метафорического. Прокопович исповедует пуристический языковой идеал. Он проводит резкую границу между риторическим и поэтическим. Поэтический стиль допускает лишнее и необязательное. Риторика же, по Прокоповичу, – невымышленная правильность. Прокопович проводит различие между «остроумием» как воплощением испорченного изобретения, украшения и «остроумием» как принципом, который идёт от рассуждения. Риторическое учение М. В. Ломоносова, наоборот, противодействует требованию приличия: Ломоносову присуще барочное истолкование «остроумия». Ломоносову близки такие понятия, как «остроумие», «витиеватые речи» и «вымысел» (взятые вместе, эти понятия соответствуют барочному понятию acumen и связываются с актом метафоризации). А. П. Сумароков, в свою очередь, вновь опирается на критерии, выдвинутые Прокоповичем. Именно барочный стиль поэтической практики Ломоносова вызвал полемическую реакцию Сумарокова, нацеленную на классицистическое обуздание остроумия и на преодоление остроумия как легитимного поэтологического принципа (см. «Оды вздорные»). Полемическое выступление Сумарокова против Ломоносова говорит о постепенном вытеснении учения Киевской, а затем и Московской академий, происходящем в результате рецепции основных позиций французской эстетики конца 17-начала 18 вв.

6. Стилистическая триада.

Неотъемлемой частью риторики является учение о стилях. Это та инстанция, которая фиксирует дифференциацию форм и их смешение. Риторика соотносит коммуникативную ситуацию и стиль друг с другом; в основу такого соотнесения заложена система оценки языка, которая изначально исключает определённые слои языковой системы как «непоэтабельные».

Учение о стилях – хорошо разработанная область риторики, опирающаяся на культурную традицию, восходящую к античности. Учение о стилях – трёхчленная система, различающая три стиля, связанных с определённой (трёхступенчатой) иерархией текстов и с определёнными коммуникативными ситуациями: высокий стиль, низкий стиль и средний стиль. Стилистическая триада была импортирована из чужой коммуникативной системы и отражала её (этой системы) функции и представления об иерархии. На русской почве учение о трёх стилях вступило в противоречие с двучленной системой двуязычия (сосуществования и противостояния церковнославянского и древнерусского языков[15]). Учение о трёх стилях разработано в риторике Прокоповича, но здесь оно не учитывает национальную языковую ситуацию и её проблематику. У Тредиаковского стилистическая однородность текста и связанный с ней лексический отбор оказывается непременным условием правильного сочинения. Вместе с тем стилистические характеристики слова отчётливо соотносятся с генетическими, причём церковнославянское осмысляется как высокое и связывается с высокими жанрами («Письмо от приятеля к приятелю»). Можно думать, что для Тредиаковского именно высокие жанры являются предметом нормирования. Систематически решает вопросы стилистической нормализации Ломоносов («Рассуждение о пользе книг церковных»). Его решение основано на отказе от разделения всей лексики на высокую, среднюю и низкую, хотя идея связи между лексическим отбором и жанровой иерархией сохраняет полную силу. М. Ломоносов применил учение о трёх стилях к актуальной литературной ситуации в России. Тематическую классификацию слов на высокие, средние и низкие, достаточно неопределённую в приложении к конкретному лексическому материалу, Ломоносов заменяет классификацией по генетическим признакам, которая даёт для любого слова однозначную характеристику. В пределах чистой лексики выделяются три разряда слов:

· «славенские», отсутствующие в русском языке, но общепонятные (отверзаю, Господень, насажденный, взываю);

· «славенороссийские», то есть общие церковнославянскому и русскому языкам (Бог, слава, рука, почитаю);

· «российские простонародные», то есть русские слова, которых нет в церковных книгах (говорю, ручей, пока, лишь).

Два дополнительных разряда в эту классификацию не входят, но специально оговариваются как недопустимые в литературном языке вообще. Из числа «славенских» выключаются слова «неупотребительные и весьма обветшалые» (обаваю, рясны, овогда), из числа «российских простонародных» выключаются «презренные слова, которых ни в каком штиле употребить непристойно, как только в подлых комедиях» (примеров Ломоносов не приводит из соображений пристойности).

В этой классификации впервые чётко говорится об общем для церковнославянского и русского лексическом фонде, и это позволяет Ломоносову отмести проблему сплошного противопоставления церковнославянского и русского словарей, заводившую в тупик предшествующие опыты лексического нормирования.

Генетическую классификацию Ломоносов соотносит с жанрами. В высоких жанрах должны употребляться славенские и славенороссийские слова (группы 1 и 2), в низких жанрах – славенороссийские слова (группы 2 и 3), тогда как в средних жанрах могут быть употреблены и славенские, и славенороссийские, и российские слова (при этом средний стиль нуждается в особых ограничениях, здесь допустимо использование слов из всех трёх лексических групп, а потому необходимо особое чувство меры).

Таким образом, Ломоносов приложил европейские стилистические схемы (трёхчленные) к русскому материалу (в основе своей двухчленному) и дал аналог классицистической стилистической концепции.

Учение о трёх стилях, понимаемое нормативно, предусматривает порождение поэтического, которое наиболее последовательно может быть достигнуто при помощи самого высокого стиля. Решающим для поэтичности является отношение соответствия между комплексом приёмов, определяющих звуковой, синтаксический и семантический уровни, и лексическим составом, который относится к наивысшему уровню языковой иерархии Ломоносова. Подобное соответствие возможно лишь в комбинации с жанром, занимающим высокую позицию в рамках жанрового канона и предполагающим выбор “высокого” предмета. Признаком высокого стиля у Ломоносова являются:

· устаревшие церковнославянизмы и понятные, однако не особенно распространённые русские слова;

· приёмы остроумия, представленные метафорами, сопрягающими далёкие понятия (несовместимые, на первый взгляд, семантические поля) и порождающие эффект странного.

Понятие поэтического связано с рубрикой вольностей (см. Оппозицию поэзия/проза).

Реакция на импорт риторики (как и на предшествовавший ему импорт грамматики) соответствует реакции на церковные реформы. Возникает антириторика, которую представляют Аввакум и старообрядцы. Наряду с риторикой они негативно относятся к импорту латинского образования и дают всему этому моральную и религиозную оценку. Аввакум отрицает и византийскую риторику, регламентирующую производство текстов на церковнославянском языке. Реакция Аввакума приводит к идеологизации языковой проблемы. Язык в представлении Аввакума выступает как однозначный проводник истины (её единственно возможное выражение), следовательно, он неизменен. Поэтому новый язык (риторически выстроенный) воспринимается с этой точки зрения как отрицательный: искусные слова – пустые. Он декларирует отказ от языковых украшений, продиктованных правилами, и употребление исключительно родного языка. Красноречию Аввакум противопоставляет просторечие (см. Критерий “простоты”). Занимая антириторическую позицию, Аввакум приходит к отщепенчеству не только в социальной сфере, но и в сфере употребления языка. Он смешивает в тексте своего “Жития” элементы разного происхождения (церковнославянские и просторечные) и добивается двуязычия, которое проявляется как конкуренция двух языков и двух стилей в одном и том же тексте. Стилистические особенности церковнославянского языка и просторечия вступают не только в конфронтацию, но и в контакт друг с другом. Свой труд Аввакум программно обозначает как “вяканье”; по отношению к официальной придворной поэзии “Житие” выступает как антитекст или карнавальный текст.

В разнице подходов к языку, таким образом, религиозный раскол находит наиболее яркое выражение.

Риторика становится грамматикой риторического поведения. Риторическое поведение означает определение смысла, освоение и моделирование мира в соответствии с кодом, связывающим всех членов коммуникативного коллектива. Общество, пользующееся одним и тем же языком, одним и тем же набором знаков, получает одну и ту же идеологическую направленность. Риторика берёт на себя роль сеятельницы идеологии. Её цель – всеобщее вовлечение в новую государственную и общественную систему. Риторическое мышление Феофана Прокоповича, например, без всяких сомнений состоит на службе у зарождающейся абсолютистской государственной власти. Оно представляет не интересы отдельных групп и сословий, а государственно-официальные интересы. «Ars rhetorica» Прокоповича не ограничивается ролью учебника по риторике, помогающего при составлении текстов и речей, а обучает риторическому мышлению. Каждый «гражданин» должен пройти риторическую эмансипацию, лишь тогда он по-настоящему начнёт функционировать в системе государства. «Новое» русское общество должно воспроизводить своё окружение, свой быт при помощи перенятых категорий, никак не рефлектируя их оценочного содержания. С их помощью оно должно прежде всего стабилизировать социальную жизнь и речевое взаимодействие. Риторика покидает самодостаточность школ и эзотерику маленького придворного кружка. «Коммуникативная компетентность» подчиняется сословному порядку, но при этом касается каждого. Таким образом, риторика вырастает в учение о социальном поведении, опирающемся на испытанные образцы. Знать, когда и по какому поводу уместна та или иная форма, означает быть способным ориентироваться в формальных нормах общества и следовать им.

Поиск по сайту: