ББК 15.56 7 страница

R.3.30. Показатели преломления кристаллов при 18 °C window.top.document.title = "R.3.30. Показатели преломления кристаллов при 18 °C";

R.3.32. Линейные коэффициенты ослабления узкого пучка γ-лучей window.top.document.title = "R.3.32. Линейные коэффициенты ослабления узкого пучка γ-лучей";

R.3.34. Пробег альфа-частиц в воздухе в зависимости от их энергии window.top.document.title = "R.3.34. Пробег альфа-частиц в воздухе в зависимости от их энергии";

R.3.35. Пробег бета-частиц в воздухе и алюминии в зависимости от их энергии window.top.document.title = "R.3.35. Пробег бета-частиц в воздухе и алюминии в зависимости от их энергии";

R.3.36. Некоторые астрономические сведения window.top.document.title = "R.3.36. Некоторые астрономические сведения";

ББК 15.56

© Гусейнов А. А.— составитель. Толстых В. И.- составитель, 1991.

Название этой книги достаточно точно выражает ее тему и глав­ную мысль. Если есть у процесса идущего в нашей стране общест­венного обновления хотя бы одно несомненное достижение, то это именно освобождение, или раскрепощение, духа: дух, казалось бы уже навсегда уснувший, ушедший в себя, вдруг пробуждается, оживает на глазах, и появляются силы, умственные и нравствен­ные, которые никто не предполагал увидеть ожившими, да и сами они не подозревали, что могут ожить. Речь идет о духе в традицион­ном его понимании — как носителе жизни, ее человеческого смыс­ла. Говорят же о духе времени, имея в виду то, что незримо и неслышимо определяет течение событий и даже характер целой эпохи. Или о духовности и бездуховности человека, имеющего или утратившего цель и смысл жизни.

Но авторов этой книги интересует сейчас не дух «вообще» и не философские рассуждения о том, как он соотносится с материей, природой или телом. Книга проникнута стремлением понять, что происходит со страной и с нами, от чего мы уходим и куда идем, и почему так усложнилась наша жизнь, как только мы почувство­вали себя чуточку свободнее. Тут есть своя проблема и загадка, требующая философского подхода и решения. Если, скажем, по­ставить ударение на свободе духа, а затем сместить его на второе слово и осознать, что речь идет пока лишь о свободе духа, то обна­руживается вполне реальное противоречие, которое надо бы иссле­довать. К этому следует добавить далеко не всеми осознаваемую проблему: оказывается, что жить в свободе значительно труднее, чем в несвободе. Свобода — не вольница, у нее есть свои пределы, и очень определенные, жесткие, с которыми приходится считаться, если не хочешь, чтобы в один прекрасный день она не разруши­ла, не уничтожила то, ради чего, собственно, ее и жаждали.

Однако начнем с очевидного: возникла новая духовная ситуа­ция в стране, которую можно назвать и духовной революцией, о чем недавно еще нельзя было и помыслить. Мы выходим из состояния безгласия, немоты и глухоты, мучительно переживая распавшуюся «связь времен». Не стоит торопиться с заключения­ми: то, как мы сейчас живем, еще не свобода, но и не только глас­ность, без которой свобода невозможна. Да и гласность, если вдуматься, есть нечто большее, чем открытость и полнота инфор­мации, жажда правды и истины. Но, согласимся, положено начало конца эпохи бессилия, безвластия людей, неспособных повлиять на собственную жизнь и ход событий в условиях казарменного суще-

ствования. Мы начинаем как бы заново самостоятельно мыслить и говорить то, что думаем, без страха, не оглядываясь по сторонам, выражать свое и выслушивать чужое мнение, с трудом привыкая к разномыслию и многоликости общества. Постепенно освобожда­емся от гнетущего чувства невостребованности своей личности, ума и воли, которыми привыкли манипулировать все, кому не лень.

Дальнейшую судьбу и последствия этой духовной революции (а кто-то считает — контрреволюции!) мало кто отважится пред­сказать, так как неизвестно, чем она обернется, во что выльется. Такое время А. И. Герцен удачно назвал «эпохой линянья». Это когда «новая шкура едва показывается, а старая окостенела, как у носорога,— там трещина, тут трещина, но en gros ' она держится крепко и приросла глубоко. Это положение между двух шкур не­обычайно тяжело. Все сильное страдает, все слабое, выбивавшееся на поверхность, портится; процесс обновления неразрывно идет с процессом гниения, и который возьмет верх — неизвестно»². Ведь мы еще так далеки от того, чтобы поставить общественный процесс под контроль всеобщего разума, без чего само бытие, а точ­нее, наше недобытие не станет действительно общественным, наме­рения, цели и действия — сознательными.

Ситуация, в которой очутилось сегодня сознание — и общест­венное, и личное,— поистине драматическая, «головоломная». Это состояние смятения, раздвоенности, тяжкого прощания с прош­лым, со старым, изжившим себя мышлением, что крепко засело, укоренилось не только в головах и душах, как представляют себе многие. Прошлое, старое стало неотъемлемой частью бытия, быта и образа жизни людей, или, как сказал бы немодный сейчас К. Маркс, объективными мыслительными формами, о которые, между про­чим, и споткнулась перестройка, не зная пока, как с ними спра­виться. Когда это состояние называют мировоззренческим кризи­сом общества и личности, то такое определение верно, но нуждает­ся в объяснении. Суть его, как понимаем мы, не в смене ценност­ных ориентации, не в расплате по счетам с прошлым и даже не в зреющем, до поры до времени смутном, прорыве в будущее, что несет в себе в зародыше кризисное состояние духа. Суть в способно­сти и готовности (или неспособности и неготовности) человека осознать свое предназначение, смысл существования. Как суще­ство самоопределяющееся человек только тогда и постольку чело­век в собственном смысле слова, когда и поскольку он сам выбирает цели своего бытия, ставит себе задачи сам, не перекладывая это на чьи-либо плечи, будь то государство или общество со всеми его ин­ститутами. Сегодня на кон поставлено нечто большее, чем выбор тех или иных путей экономического и политического развития,— сама способность жить жизнью свободных людей. Некоторые со­временные отечественные философы и публицисты призывают жить идеологией «здравого смысла» и «естественных потребностей

в общем (франц.).— Ред. ² Герцен А. И. Собр. соч. В 30 т. М., 1959. Т. 16. С. 172.

человека». Такая позиция не кажется нам ни здравой, ни естест­венной. Понятно, подобное занижение мерки человеческой сущно­сти и существования имеет под собой объективное основание — бедность потребностей человека, позволившего проводить с собой известные социальные эксперименты и оказавшегося в трагиче­ской духовной ситуации, которую мы все сейчас переживаем. Но и не собираясь заменять одни иллюзии другими, нельзя позво­лить себе опуститься до уровня, который превращает общество в толпу людей, живущих частной жизнью, заменив «идеологиче­скую» бездуховность «естественной». На языке того же здравого смысла это называется попасть «из огня да в полымя».

Сократ просил: «Заговори, чтобы я тебя увидел...» Заговорили. И что же увидели? Гласность достигла невиданного размаха, почти разгула: массы людей вовлечены в водоворот публичной, митинго­вой демократии, налицо беспрецедентная (для нас!) свобода устно­го и печатного слова, противоборство спорящих сторон и позиций обнажено до крайностей. А перейти от монолога к диалогу так и не можем. Говорят, что сказывается недостаток общей культуры, терпимости и учтивости, что пробуждающееся самосознание не владеет еще навыками демократического общения, что игнориру­ются элементарные нормы и правила мышления, по природе своей диалогичного. Не могут договориться друг с другом по поводу Нагорного Карабаха армяне и азербайджанцы: уже испробовав крайние средства, вплоть до забастовок, блокады и взаимных реп­рессий, никак не сядут за стол серьезных переговоров. Почему? Отчего многие с таким предубеждением относятся к стремлению народов, входящих в наш Союз, отстоять суверенное право быть хозяевами своего бытия и судьбы? И при обсуждении этого вопро­са во взаимных обвинениях часто уходят от его сути. А ведь реше­ние этого вопроса во многом определяет будущее страны и новых поколений людей! Почему процветает презумпция собственной непогрешимости, неуязвимости, нерефлексивности, заранее исклю­чающая даже не компромисс (идейные позиции могут быть и несов­местимыми), а саму возможность разговора, беседы, дискуссии?

Духовная ситуация, которую авторы книги стремятся понять и объяснить, выявила, высветила главный, корневой порок создан­ного нами общества — равнодушие и глухоту к чужой экзистенции, неспособность к разговору на равных, формирующие психологию нетерпимости и неистовства, по-разному проявляющихся в среде интеллектуалов и обезличенного массового сознания, но одинаковых в своей «нечеловеческой» сути. А еще эта ситуация обнажила кри­зис ответственности, или свободы. И кризис этот обнажился, как это ни парадоксально, в той прежде всего сфере, которая в плане свободы продвинулась более всего вперед — в сфере слова, языка, гласности.

«Язык может стать последним оплотом свободы»,— говорил Генрих Бёлль. Нам это знакомо, знакомо до боли, до стыда: долгие годы в нашей стране свобода, изгнанная отовсюду, находила по­следнее пристанище именно в слове — творчестве А. П. Платонова,

О. Мандельштама, А. И. Солженицына и других очень немногих писателей и мыслителей. Язык может стать также начальной ступенью свободы, ее первой серьезной победой. Мы пережили, а отчасти еще переживаем и эту радость всеобщего опьянения сво­бодным словом: гласность распахнула перед ним во всю ширь и двери и окна. Язык может стать, а вернее, остаться единствен­ным воплощением свободы. И эта исторически очень редкая тра­гическая перспектива может быть для нас вполне реальной. Но тем важнее осознать ответственность за слово, понять, что слово всегда сопряжено с делом.

Слова имеют двойственную природу. Возвышая одних, они уни­жают других. Они могут сплачивать людей, а могут разводить их по разные стороны баррикад. Есть слова, которые накаляют обще­ственные страсти, сеют ненависть, порождают кровавые стычки. И это не где-то и когда-то в историческом прошлом, а у нас и сегод­ня. Как приказ «оружие к бою» звучат сегодня слова: «Память», «Нагорный Карабах», «партаппарат», «сионизм», «Нина Андрее­ва». И число таких слов постоянно множится, стремительно дости­гая критической массы, когда язык может потерять созидательную силу и в любом своем выражении превратится в динамит.

Произнося слова, мы занимаем определенную жизненную пози­цию, включаемся в реальную борьбу общественных сил, что-то утверждаем, а что-то рушим. Нет слов самих по себе, существова­ние которых кончается звуком или графическим изображением, они продолжают жизнь в реальных человеческих интересах. Ответ­ственность за слова — это и ответственность за действия, которые ими порождаются, за те неожиданные превращения, которым они подвергаются в нашем накаленном страстями мире. Ведь войны, по сути дела, начинают не государственные деятели и полководцы, а те, кто первым произнес и написал слово «война», в том числе те «философы», которые пытаются провести различие между войной-благом и войной-злом. Преступник, убивший конкретного Иванова, убивает одного человека, и на него есть суд, а писатель или фило­соф, лелеющие слово «убей», оспаривающие, например, заповедь «не убий», убивают миллионы людей, и на них нет суда, ибо невоз­можно помыслить себе наказание, которое было бы соизмеримо с их преступлением.

Двойственная природа слов — не единственная опасность, за­ложенная в них. Более страшным является утеря ими прямой свя­зи с человеческим бытием и, как следствие, девальвация смысла. Плохо, когда слово становится разрушительной силой, еще хуже, когда оно лишается жала, оказывается простой пустышкой. Плохо, когда люди деформируют слова, чтобы приспособить их к своим малопочтенным целям, много хуже, когда у них вообще пропадает потребность адекватно выразить себя в слове. Язык — ноле, с кото­рого свобода начинает свой бой, и последний плацдарм, который она удерживает. Но горе, если свобода не выходит за эти границы, а жизнь языка оторвана от языка жизни. Такая ли это уж гипоте­тическая опасность? Не подошла ли она к самому нашему порогу?

Когда люди и институты, выражающие общую волю, выстав­ляют лозунги, дают обещания, которые систематически не выпол­няются, когда публицисты ругают мертвых преступников, чтобы отвести гнев от живых, когда над головами мафии и других со­циальных чудовищ бесконечно размахивают бумажным мечом, ко­торый никого не ранит, когда одни воздушные замки сменяются другими, в то время как люди продолжают жить в жалких хижи­нах, когда слова не передают уже заключенный в них смысл, а лишь прикрывают дела, о которых и сказать-то стыдно, тогда-то язык из оплота свободы становится его могильщиком. Слова как бы сходят с ума и образуют свое замкнутое царство. Вырванные из строгих границ жизни, «свободные» от ответственной проверки действием, они лишаются порядка, формы, меры. Слова порождают слова, и поток их нарастает с бешеной силой. И именно тогда, когда они заполоняют собой все и, не сдерживаемые ничем, крутятся в бешеной пляске, они окончательно уподобляются акциям обан­кротившейся фирмы, ставшим простыми клочками бумаги. Слова лишаются тогда своего назначения, они перестают защищать чело­века. Более того, они предают его. Равнодушные к смыслу, не пе­реходящие в дело, они становятся выражением лицемерия, фаль­ши, лжи. А ложь убийственна для человека и разрушительна для общества. «Не хлебом единым...» — эта библейская истина может быть отнесена к разряду вечных. Однако бывают жизненные, общественные и личные ситуации (и\ кажется, мы стремительно к такой ситуации приближаемся), когда уместно сказать: «Не ду­хом единым...»

На философе, писателе, на всяком, кто работает со словом, ле­жит невероятно тяжелый груз ответственности. Очень тонкой явля­ется грань, на которой надо удержаться, чтобы слова не обернулись зловещей силой или не стали пустыми побрякушками. Дух таин­ствен и капризен, никто не знает путей, которые приводят его к удаче, кроме того единственного, выведенного поэтом закона, что «гений и злодейство — две вещи несовместные». Совесть — выс­шая инстанция, с которой должен сверять свои выводы дух; она является последней гарантией ответственного поведения в области духовного производства.

Кто-то может возразить, что слишком уж ненадежна эта гаран­тия перед лицом той громадной опасности, которая заключена в злоупотреблении словами. Как раз наоборот. Моральные мотивы часто оказываются слабее ничтожных выгод, но они же (и только они!) могут стать сильнее всех соблазнов мира. Деньги можно перекрыть деньгами, страх страхом, но силу нравственной убеж­денности, суд совести нельзя одолеть ничем. В этом смысле единст­венно совесть как инстанция по своему масштабу соразмерна той безмерной опасности, которая заключена в словах.

Апелляцию к совести нельзя считать простой психологизацией проблемы ответственности. Конечно, для человека, искренне све­ряющего творчество с собственной совестью в ее профессиональном и общественном выражении, ответственность совпадает с субъек-

тивной честностью, внутренней убежденностью в своей несомнен­ной правоте. Психологизация критерия ответственности здесь несомненна. Но вместе с тем апелляция к совести как высшей ин­станции дает очень важный социальный ориентир.

Есть мотивы, которые чужеродны совести, находятся в оппози­ции к ней. Это — прежде всего и главным образом власть и деньги. Поэтому руководствоваться совестью — значит быть свободным от мотивов, которые приковывают творческую личность к жизненной суете, заставляют ее говорить чужим голосом. Эти бесхитростные суждения заключают целую программу раскрепощения духа. Суть ее состоит в том, чтобы создать такие материальные условия и по­литические гарантии, такую систему общественной мотивации, которые ставили бы служителя слова, будь то философ, писатель или журналист, в независимое положение, позволяли творить, сверяясь единственно с собственной совестью. Конечно, в этом воп­росе нет идеальных решений. Духовное производство всегда в той или иной степени будет деформироваться привходящими мотива­ми. Но очень важно выбрать правильное направление и понять, что ответственность перед словом, соединение языка с совестью является продолжением и выражением свободы духа. Только через ответственное слово, стоящее на страже достоинства человека, свободный дух становится началом жизни в свободе.

/.

Новые

горизонты

сознания

Н. В. ЛЮБОМИРОВА, В. М. МЕЖ УЕВ, Ф. Т. МИХАЙЛОВ, В. И. ТОЛСТЫХ

ПЕРЕСТРОЙКА СОЗНАНИЯ ИЛИ СОЗНАТЕЛЬНАЯ ПЕРЕСТРОЙКА?

Смутная эпоха пройдет. Пора сбросить внешние покровы и обнаружить истинную сущность вещей, истинные реальности.

Н БЕРДЯЕВ

Предлагаемое читателю размышле­ние, выраженное в форме диалога, продиктовано желанием его уча­стников (авторов) привлечь внимание к некоторым новым аспек­там традиционной темы сознания, связанным с революционным обновлением советского общества. Речь идет о перестройке созна­ния, представляющей собой совершенно новую научную проблему. По-разному оценивая одни и те же явления, процессы, авторы еди­нодушны в утверждении созидательной функции философии, спо­собной осознать, понять главное — только свободный и самостоя­тельный человек становится творцом новых общественных ситуа­ций, может преобразовать мир коллективной безответственности в мир созидательной индивидуальной сознательности.

ПЕРЕСТРОЙКА СОЗНАНИЯ -ЧТО ЭТО ЗНАЧИТ?

В. И. Толстых. Начать следовало бы с такой констатации. Вряд ли кто-нибудь станет возражать против утверждения, что перест­ройка сознания является предпосылкой и условием общественного процесса перестройки вообще. Однако под изменением сознания чаще всего подразумевают замену одних представлений — старых, изживших себя, консервативных другими — новыми, прогрессив­ными, революционными идеями и представлениями. Логика рас­суждений простая: в человеческой деятельности все начинается с головы и в голове, с создания идеального плана, чертежа, про­граммы действий, и любая революция, будь то буржуазная или социалистическая, задумывается, репетируется, «готовится» в мысли, прежде чем происходит на практике. Поскольку речь идет о целеполагании как прерогативе и функции человеческого созна­ния, о его способности моделировать и прогнозировать ход событий, работа «головы», новое мышление действительно выходит на пер­вый план, выступают отправным пунктом процесса перестройки.

Все так. Но почему от «критики словом» общество так трудно, медленно и вяло, с какой-то внутренней неохотой переходит к «критике делом», к реальному обновлению всего своего жизнеуст­ройства? Может быть, перестройка не стала еще актом сознания многих людей, и тогда все дело в том, чтобы по хорошо известной нам методе и практике «усилить идеологическую, разъяснитель­ную и воспитательную работу»?! А не находимся ли мы все еще в плену (не сознавая этого) определенного, укорененного практикой нескольких десятилетий способа и типа связи сознания с бытием, идеального с реальным, методологию и смысл которого в свое время хорошо раскрыли Маркс и Энгельс в «Немецкой идеологии», кри­тикуя некоторых последователей Гегеля? Как известно, младоге­гельянцы исходили из того, что отношения, действия, поведение людей являются продуктом их сознания и потому изменение дей­ствительности для них сводилось к преодолению всякого рода «ил­люзий сознания». Убежденные в своей революционности, они предъявляли людям чисто моральное требование «заменить их те­перешнее сознание человеческим, критическим или эгоистическим, сознанием и таким путем устранить стесняющие их границы». Однако на деле, отмечали Маркс и Энгельс, ничего, кроме новых слов, «фраз», младогегельянцы предложить не могли и ни одному из них не приходило в голову задать себе вопрос о связи тогдашней немецкой философии, олицетворяющей общественное сознание того времени, с немецкой действительностью и о связи их критики с их собственной материальной средой и интересами.

Методология подобного рода весьма живуча, воспроизводится с завидным постоянством поныне, отодвигая на задний план анализ сознания как осознанного бытия. Деформированная распростра­нением идеологического фетишизма и схоластического теорети­зирования (игра в дефиниции, так называемый категориальный анализ и пр.), эта формула редко оказывается «руководством к дей­ствию», а если вспоминается, то в виде заклинательной фразы, «цитаты». Может быть, она изжила себя, устарела?

Поиск по сайту: