ББК 15.56 10 страница

ИЗМЕНЕНИЕ СОЗНАНИЯ КАК СОЦИАЛЬНЫЙ ПРОЦЕСС

В. И. Толстых. Общественное сознание можно рассматривать как определенным образом организованное многообразие идей, представлений, мнений и т. д., которые, несомненно, изменяются и сменяются, меняя духовный климат, состояние общества. Если следовать этому весьма распространенному толкованию, то приз­наки перестройки сознания налицо. Это — пробуждение истори­ческого сознания, стремление освободить реальный социализм от иллюзий, вымыслов, готовых, на все времена годных формул, и в этой связи — явное противоборство различных, даже взаимо­исключающих подходов к его действительной истории. Это, далее, попытки на научном (теоретическом) и обыденном уровнях по-новому осмыслить связь общественного бытия и общественного сознания, исходя из потребностей современного общественно­го развития, потребностей перестройки. Это — восстановление честного отношения к социальной действительности и обще­ственной практике, рассматриваемой как диалектически сложный, противоречивый общественный процесс, не сводимый к достиже­ниям и недостаткам, к любой сумме примеров, фактов, событий, наблюдений, мнений и т. п.

Однако важно выяснить, чем вызвана сама потребность в изме­нении сознания, фиксирующего и характеризующего определен­ное состояние общественного бытия. Нас интересует также под­тверждение делом и на деле того, что новое мышление стало или становится мощной общественной силой. Реальная ситуация «со­ветует» быть осторожными в оценках и выводах. Главным пре­пятствием для развития нового мышления в период застоя были общественные формы господствующей административной (бюро­кратической) системы, в рамках которой и осуществлялась хозяй­ственно-экономическая, трудовая деятельность. И поскольку эти формы еще далеко не изжиты, не подверглись сколько-нибудь существенной перестройке, нельзя признать существенными, прочными, устойчивыми и происходящие в общественном и инди­видуальном сознании изменения.

Попробую показать это на примере дискуссии вокруг пробле­мы частной собственности. Ее рассматривают, как ни странно, вне и независимо от реального исторического хода событий, руковод­ствуясь исключительно сиюминутными, прагматическими, сугубо хозяйственными либо откровенно идеологическими соображения­ми. Одни с приватизацией связывают надежды на повышение эф­фективности экономики и быстрое насыщение рынка потребитель­скими товарами, отметая сакраментальный вопрос — а не приве­дет ли это к капитализму? Оппоненты, напротив, говорят об угрозе капитализации общества, об отказе от социалистических ценностей и идеалов, не утруждая себя поисками выхода из кризиса, в кото­ром оказалось общество. Несмотря на видимость конкретности, спор этот полон недомолвок, натяжек и какого-то странного рав­нодушия к сути дела.

В свое время этот вопрос встал перед В. И. Лениным, побудив его начать пересмотр «всей нашей точки зрения на социализм». Обосновывая необходимость нэпа, Ленин имел в виду нечто боль­шее, чем допущение капиталистических элементов в экономике и признание госкапитализма как единственно возможной (реали­стичной!) формы социализма в данных исторических условиях. После краха политики «военного коммунизма», базировавшейся на простом упразднении частной собственности и формальном обобществлении, Ленин начинает разрабатывать проект построе­ния «России нэповской», из которой когда-нибудь, то есть через много лет, а может быть, и десятилетий, вырастет, появится «Рос­сия социалистическая».

Так в чем же заключался «переворот» во взглядах на социа­лизм, который — Ленин это не хуже других помнил и понимал — предполагает в конечном счете уничтожение частной собственно­сти и эксплуатации? Собственно, никакого «переворота» не про­изошло (разве что по сравнению с толкованием социализма в духе «казарменного», «продразверсточного» коммунизма), а под воз­действием логики реального хода событий, действительного дви­жения истории состоялось возвращение к пониманию социализма, выработанного основоположниками марксизма. А для них социа­лизм никогда не был самостоятельной формацией, и он не являет­ся некоей зацикленной на себя, самоцельной стадией, формой, фа­зой, именуемой «неполным коммунизмом» (В. И. Ленин), хотя так можно истолковать известное место в «Критике Готской прог­раммы». Это — целая историческая эпоха превращения капи­тализма в коммунизм. Не перехода, а именно превращения одного социального явления или качества в другое, где старое и новое образуют — на каждом этапе — особенный, некий причудливый синтез разнородных свойств, явлений, процессов. В рамках пони­маемого так исторического процесса становления новой общест­венной формации — коммунизма вопрос о многоукладности хо­зяйства и многообразии форм собственности абсолютно ясен и не может быть предметом идеологических спекуляций и политичес­ких манипуляций. Практика «военного коммунизма» со всей оче-

^ Заказ 3926

видностыо, оплаченной кровью и ужасами гражданской войны, показала, что от частной собственности, вообще от капитала отго­родиться, отъединиться, отказаться и, как бы сказали сегодня, «отмазаться» будет очень нелегко и непросто. Легко и просто это получилось у Сталина и сталинистов в других странах, где с част­ной собственностью покончили с помощью запрета, прямого уп­разднения, путем сплошного «раскулачивания» и огосударствле­ния средств производства, провозглашенных, но так и не ставших «общественной собственностью».

Вопроса «допускать или не допускать» частную собственность не существует, ибо последняя ни на один день не покидала нас, приняв форму государственной собственности, которая, по Марк­су, является «совместной частной собственностью». Автор отлич­ной статьи «Новые вехи» Сергей Чернышев верно заметил: мы «еще и не приступали к уничтожению частной собственности. Мы пребываем во мраке неведения относительно того, что именно и каким образом обязаны «уничтожать». И самое прискорбное — в отличие от Сократа мы и не подозреваем, что кое-чего не зна­ем»¹. Бюрократию и обслуживающих ее интересы теоретиков, идеологов волнует, раздражает не частная собственность (бывает, что бюрократы даже с мафией и теневой экономикой находят об­щий язык, договариваются, исповедуя принцип «сам живи и дай жить другому»). Их беспокоит, ужасает идея экономического самоопределения и свободы людей, каждого человека, лишенных самого важного социального права — права на инициативу, сво­боду творчества. Потому что признание этого права и его осу­ществление означают начало конца бюрократического всевластия. Она, бюрократия, в ее нынешнем виде и качестве оказывается просто лишней, ненужной. Спор вокруг проблемы частной собст­венности — это проявление борьбы за власть, где самой неясной, туманной остается, увы, экономическая сторона дела. Дискуссия стала бы динамичнее и продуктивнее в интеллектуальном отноше­нии, окажись ее участники перед необходимостью ответить на та­кой каверзный вопрос, заданный мне недавно шофером такси: «Объясните, пожалуйста, почему в Японии, где ничего нет,— есть все, а у нас, где есть все,— нет ничего?» Заметьте, защитники, радетели общественной (государственной!) собственности даже не пытаются доказывать ее преимущества с экономической точки зрения, переводя разговор в чисто идеологическую плоскость. И это понятно. Ведь они озабочены, если вдуматься в их аргумен­ты, не состоянием экономики страны и даже не общественной при­родой собственности, а сохранением власти. В руках тех, кто так и не смог создать нормальную, эффективно работающую экономи­ку, кто кризис недопроизводства превратил в постоянный спутник и символ социализма.

Значит ли сказанное, что надо отказаться от государственной собственности, заменив ее частной (или личной, индивидуальной,

¹ Чернышев С. Новые вехи//3намя. 1990. № 1. С. 158.

называйте как угодно), и тем самым отказаться от идеи социализ­ма? Нет, не значит. Речь идет о другом: надо честно признать ре­альность несостоявшегося социализма и, если хотите, вернуться назад (понятно, не буквально, а с учетом достигнутого уровня социального и экономического развития), чтобы ликвидировать последствия десятилетиями продолжавшегося коллективного на­силия над исторической реальностью, пройти весь многосложный путь «превращения» капитализма (или госкапитализма, именуе­мого «социализмом») в коммунизм, когда-то прерванный, обор­ванный Сталиным во имя быстрой, «полной» и «окончательной» победы социализма в отдельно взятой стране. Выходит, нам еще только предстоит построить социализм — демократический, гу­манный, «с человеческим лицом», в чем, как мне представляется, и состоит революционный смысл перестройки.

Н. В. Любомирова. Для того чтобы в сознании появилось нечто новое, должна возникнуть реальная потребность, носящая все­общий характер. Если такая постановка проблемы изменения сознания принимается, сразу встают два вопроса: 1) возникла ли в последние два-три года потребность в изменении сознания? 2) сложилась ли действительная ситуация изменения?

Вспомним гегелевское определение потребности как полагание отсутствующего необходимым. Что отсутствовало из того, что бы­ло жизненно необходимо практике? Отсутствовала реальная воз­можность выбирать из тех или иных вариантов деятельности луч­ший вариант. Обстоятельства диктовали выбор между плохим или очень плохим, лишая тем самым смысла саму процедуру избрания. Но ведь о сознательности можно говорить тогда, когда человек избирательно формирует свои отношения к природе — внешней и внутренней. Отсутствие многовариантности и возможности вы­бора наилучшего накладывает объективное табу на развитие соз­нания и мышления. И хотя какие-то изменения происходили, в путах оказалось именно развитие сознания как непрерывное, избыточное производство и воспроизводство новых социальных перспектив, вариантов деятельности.

Лично мне не совсем ясен критерий «отсчета» изменений, кото­рым многие руководствуются сегодня. Ведь сознание должно быть не просто раздогматизированным, демократизированным, децен­трализованным, плюралистичным, очищенным от лжи, покаяв­шимся и начиненным правдой. Внешние перемены такого рода очевидны, и нельзя их недооценивать. Но есть другие признаки ситуации: «вслух — сознание» почти не изменило сам подход к новой деятельности. Новое по-прежнему стремится осуществ­лять себя в объективных мыслительных формах застойного време­ни, механизма торможения. И в самой деятельности нередко вы­бирается не наилучшее, а первое, что дает немедленный, «скоро­постижный», эффект. По-прежнему не решены проблемы: а) пла­нирования трудовых отношений; б) способов поощрения, отбора, культивирования, защиты новых людей; в) системы свободного, 1 арантированного апробирования разных вариантов действий и пр.

Ориентация на быстрый, ошеломляющий успех и осторожни-чанье, недоверие к людям в кардинальном изменении действи­тельности— «близнецы-братья». Современную ситуацию я бы охарактеризовала как попытку найти достойный выход из этих ножниц. Чтобы человек мог и начал иначе, по-новому, действовать, то есть менять свое сознание на самом деле, необходима, как минимум, некоторая отвоеванная гарантия, то есть удостоверен­ная внутренним опытом («чутьем») человека надежда на успеш­ность предпринимаемой деятельности. И тогда способы социаль­ного действия людей в массовом масштабе будут диктоваться не нуждой и не принуждением. Мы получим возможность пробо­вать и ошибаться, так сказать, «на законном основании». Чело­век не должен бояться быть выброшенным с работы, из гражданст­ва, из жизни в случае неудачной попытки.

Если же говорить о сегодняшних настроениях, то первое, что бросается в глаза,— это повышение степени социальной негаран-тированности человека. Об этом свидетельствует повсеместная и очевидная утилитаризация отношения к перестройке. Люди очень озабочены возможными потерями в зарплате, сокращением, угрозой повышения цен, перспективами идеологического контроля и регулирования духовной жизни. Многие перепады обществен­ных умонастроений — от истерии (групповых, клановых истерик в том числе) до стоического незамечания и невмешательства ни во что — можно объяснить, пожалуй, тем же: люди стали чуть больше «бояться». Однако это чувство страха — особое, не пси­хологическое, а скорее онтологическое. И, как ни странно, оно яв­ляется симптомом обнадеживающим, вселяющим оптимизм, а не пессимизм. У страха этого рода есть положительная, движущая сторона. Человеку надоело ощущать себя аутсайдером обществен­ного процесса, несовременным, неменяющимся. Оказавшись ме­нее гарантированным в своем бытии, он в то же время расхотел быть гарантированным по-старому.

Отсюда следует двойственный вывод. В «сейчас — сознании» предстает общество, в котором люди делают первые шаги в осоз­нании своего отношения к совместному производству, распределе­нию и обращению средств и условий жизни. Поэтому такое созна­ние по-прежнему сознание двоящееся, двойственное, наполовину стихийно-спонтанное, бросающееся в стихию крайностей. Соот­ветственно обостряется вопрос о духовных лидерах и «всеобщем эквиваленте» перестроечных программ. Под кем сегодня себя «числить», чтобы «плыть в революцию дальше»?

В. И. Толстых. Думаю, ситуация изменения сознания уже возникла, она — налицо и характеризуется не только растущим пониманием необходимости общественных преобразований. Нача­лась и набирает силу, скажем словами К. Маркса, «работа совре­менности над уяснением самой себе (критическая философия) смысла собственной борьбы и собственных желаний. Это — работа для мира и для нас. Она может быть только делом объединенных сил». Не беда, что общественные силы одновременно и объединя-

ются, консолидируются, и разъединяются, размежевываются, что на данном этапе неизбежно, даже необходимо и представляет собой момент позитивный. Поясним — почему.

Возникла ситуация исторического выбора, не всеми участни­ками общественного процесса осознаваемого и разделяемого, но впервые (после нэпа) столь реального и многозначительного по своим социальным, историческим последствиям. Логика развер­тывающихся событий заставит, раньше или позже, этот выбор принять и совершить, каждого занять определенную позицию. Мы видим, как трудно, «со скрипом», с оглядкой и еле скрывае­мым недоверием воспринимается сама необходимость предложен­ного выбора в сфере обыденного сознания, свыкшегося с «бед­ностью потребностей» уравнительного социализма. Но не менее драматично и проблематично осознается выбор и в рамках общест­венной теории, испытывающей немалые трудности в освоении возникшей (уникальной!) социально-исторической ситуации. Это трудности как методологического, так и мировоззренческого по­рядка, характера. Вот, например, в диалоге «Кто против?»¹ пуб­лицист В. Выжутович и известный экономист Г. X. Попов обсуж­дают актуальнейшую проблему субъекта перестройки. Отталки­ваясь от того, что «история знает немало примеров, когда назрев­шие преобразования в обществе можно было реализовать и в ре­волюционных, и в консервативных формах», участники диалога выдвигают и подробно обсуждают идею двух вариантов пере­стройки — революционно-демократического и консервативного, или «аппаратного», как они последний характеризуют. Но идея «двух путей» перестройки — ложная, надуманная, ибо на самом деле так называемое аппаратное мышление никакой перестройки не проектирует и не предусматривает (во всяком случае, такой план или проект никому не известен). Борьба на самом деле идет «за» и «против» перестройки, в какие бы словесные одежды противники революционного обновления общества ни рядились. Проблема «лучшего варианта» уже стала реальностью, и она мо­жет быть решена лишь в условиях всесторонней и безусловной демократизации всей общественной жизни. Ясно одно: свобода выбора и административно-бюрократический способ организации и управления обществом — две вещи несовместимые.

Если последовать совету К. Маркса и попытаться увидеть в противоречивости самосознания индивидов как общественных слоев, групп отражение «самопротиворечивости» породившей его земной основы, то следует вычленить два момента. Во-первых, то, что Маркс называл «собственным жизненным положением» уча­стников общественного производства, оказавшихся жертвами бюрократически-административной системы, лишающей их права принимать решения и вырабатывать цели собственного сущест­вования. В этих условиях сознание непосредственных участников общественного производства оказывается «отраженным светом»

См.: Огонек. 1988. № 18.

всепроникающего авторитарного сознания, все больше отрывается от своей земной основы. Когда за всех думает один — вождь, который всегда прав, сознания в собственном смысле не нужно. Поэтому приверженцев «кнута» и «твердой руки» нельзя даже всерьез упрекнуть в чем-либо: они действительно никогда не зна­ли и даже не догадывались, что могут жить по собственному разу­мению, быть не только дисциплинированными исполнителями не ими принятых решений, но и их авторами, творцами. Не будучи бюрократами по социальному положению, они душой и телом срослись с административной системой, став ее искренними адеп­тами и апологетами.

Во-вторых, сознание предполагает развитое отношение лич­ности к своему наличному бытию, жизненному положению и ок­ружению. Люди, действительно сознающие цели и задачи пере­стройки, объективно занимают позицию революционно-критичес­кого отношения к нынешнему экономическому укладу и системе бюрократического централизма. Для них требование самоуправле­ния продиктовано не только соображениями экономической це­лесообразности, но и потребностью покончить со своим манипуля-тивным положением, иначе говоря, потребностью стать подлин­ным субъектом общественного процесса.

Н. В. Любомирова. Конечно, трудно не согласиться с тем, что именно административно-бюрократическая система и есть под­линный автор, господин и скульптор наличного общественного сознания. «Везувий, извергающий вату» — так кто-то обозначил выращивание авторитарно-рабского сознания бюрократическим общественным бытием. И даже если все время помнить о перво-проходческом характере нашего развития, об отсутствии истори­ческого опыта, о революционной нетерпимости, все же необъясни­мым — по крайней мере для меня лично — остается то обстоя­тельство, что и раньше, и до сих пор столь много людей добро­вольно и послушно ощущают себя податливой и беспомощной глиной в руках малоспособного, неталантливого скульптора по имени Административная Система. Живут, как бы не догадываясь о своей субъективности.

Одно из объяснений результативной, эффективной (в пользу Системы) работы ее над нашим сознанием находит экономист Г. X. Попов. Он обнаруживает парадоксальную схожесть и типо­логическую родственность двух разных (профессионально и со­циально) людей — администратора, творца и адепта Системы из романа А. Бека «Новое назначение»' и ученого-биолога, конфлик­тующего с Системой, из документальной повести Д. Гранина «Зубр»². Первый честно и истово пытается служить работе Систе­мы, разделяя вечную чиновную иллюзию техногенного лечения социально-экономических болезней. Второй не менее искренне стремится сгладить, как-то оправдать очевидную несовместимость

¹ См.: Наука и жизнь. 1987. JV» 4.

² См. там же. 1988. № 3.

жесткого централизма (с его идеалом беспрекословной исполни­тельской дисциплины) с проявлением творческой самобытности. Этих совершенно разных людей объединяет — на первый взгляд — признание, принятие Административной Власти как чего-то данного, неизбежного, абсолютного, заведомо необходимо­го и на этой основе — подчинение всякому руководству лишь потому, что оно «посажено... и сидит» (М. Е. Салтыков-Щедрин). А значит, само собой разумеющимся становится внутреннее сог­ласие с естественным правом Системы издавать и блюсти обяза­тельные для всех законы. Не столь важны оттенки и того, как властная чехарда, весь этот калейдоскоп оборотничества «друзей народа» в его «врагов» в конце концов объяснялись самому себе, как сработало «сознание» — с внутренним скрипом, стоном и сом­нениями или под влиянием убедительности экстремальных задач в экстремальных ситуациях. Главное в том, что право господства и подавления было как-то освящено, ему было придумано убеди­тельное оправдание, а значит, собственная второстепенность, вто-росортность в делах общественных и политических стали добро­вольно выбранным внутренним состоянием и ощущением. Или — скажу определеннее — стали образом (формой) жизни и мысли: способом отношения к самому себе. Здесь заключена своя драма, и Г. X. Попов совершенно прав: таких людей, как Н. И. Вавилов,

B. И. Вернадский, П. Л. Капица, Н. В. Тимофеев-Ресовский,

C. П. Королев, и многих-многих других никто и никакими мерами
насилия не мог принудить к признанию социального и духовного
лидерства Системы. Значит, делает вывод Г. X. Попов, и с ним
следует согласиться, могло быть лишь соглашение, со-трудниче-
ство, договор, компромисс, разумеется, не подписанный, но доста­
точно четко работающий и выполняющийся обеими сторонами.
Каковы же условия соглашения?

«Административная Система строит социализм и официально объявила, что это новая материально-техническая база, это ин­дустриализация, это образование и грамотность, это подъем эко­номики, это экономически независимая страна, обороноспособное великое государство. И всего этого она обязуется достичь в крат­чайшие сроки». Вот на этой социальной платформе и стало воз­можным «объединение», генеральный договор всех патриотов страны, всех ее «зубров» (и величин поскромнее) с Администра­тивной Системой. Сущность и моральное оправдание этого альян­са состоят в том, что власть оставляет за специалистом право и возможность заниматься делом, создает для этого условия, но взамен вменяет ему в обязанность принимать политику Системы, соблюдать (не задумываясь специально) ее законы, никогда и ни­где не выступать против нее (сколько сил было потрачено на до­казательство бесполезности этого!).

Г. X. Попов видит социальный итог этого компромисса в глу­боком кризисном состоянии и самой Системы, и отстранившегося

' Наука и жизнь. 1988..№ 3. С. 58.

от общественных, государственных, политических дел большин­ства. История в очередной раз поставила «отрицательный» экспе­римент, поломав судьбы миллионам людей. Все так. Но в приве­денном рассуждении есть один не совсем ясный, но очень сущест­венный пробел, который хотелось бы выяснить. Г. X. Попов, как и многие другие исследователи, исходит из того непреложного для нашего сегодняшнего сознания факта, что Административная Система начинала строить и строила... социализм. Какой-ника­кой — уравнительный, извращенный,— но все-таки социализм. И многое в этом социализме не совсем получилось именно потому, что «зубры» — все талантливые люди страны — не распознали вовремя агонию Системы. Именно они были обязаны вовремя по­нять, что «Система отжила... она становится фактором торможения, что построенному социализму нужен совершенно иной механизм управления. Но Зубры продолжали соблюдать условия соглаше­ния: политики не касаемся, Система вне критики, нельзя оспари­вать ее право руководить»'. Что ж, можем мы задаваться вопро­сом, наши самые умные головы страны, наши самые честные граж­дане опять чего-то недопоняли? А что же тогда требовать от ос­тальных — рядовых голов и рядовых тружеников? Дано ли им было понять?

Разумеется, можно объяснить долгую раскачку и «невключае-мость» прошлых и нынешних субъектов социальной жизни в об­щественные дела непривычкой к действительному, развитому культурному социальному мышлению (по которому, как уже го­ворилось, удары наносились наиболее жестокие и беспощадные), непривычкой, помноженной на отсутствие так называемых циви­лизованных предпосылок строительства социализма. Но меня не оставляет другой вопрос: почему «дело строительства социализ­ма» и профессиональное дело жизни разошлись между собой, ра­зошлись настолько, что попали в ведение разных людей? И поче­му большинство из нас не надо искусственно стимулировать, чтобы мы сильно увлекались самоосуществлением,— настолько добро­вольно мы самовозгораемся в мире «моей» науки, «моего» искус­ства, «моей» техники, но при этом нас надо постоянно уговари­вать, убеждать зажигаться идеей социализма? Может быть, все-таки дело в самой этой идее? Мы ведь не случайно решаем сейчас, какой социализм построен и какого социализма нужно «больше», а какого — «меньше». Хотелось бы, правда, чтобы размышления о социализме носили более теоретический характер. В строгом смысле, в социализме можно разобраться, лишь встав на точку зрения философской теории и исторической практики.

В. М. Межуев. Вопрос о социализме действительно является центральным для нашей перестройки. Недаром вокруг него скре­щиваются сегодня все полемические и публицистические шпаги. Возможно, кому-то покажется странным, что, живя столько лет при социализме, мы до сих пор затрудняемся точно определить,

¹ Наука и жизнь. 1988. № 3. С. 64. 40

что это такое. Но перестройка на то и перестройка, чтобы ставить под сомнение многие казавшиеся ранее ясными представления. В равной мере это относится и к пониманию социализма. Разве не вызвана перестройка нашей неудовлетворенностью обществом, которое начиная с 30-х годов мы привычно называем социалисти­ческим? В чем причина этой неудовлетворенности? Одни видят в созданном у нас обществе искаженный, деформированный вари­ант социализма, другие — его полную противоположность, но есть и такие, которые причину всех недостатков усматривают в самом социализме, считая, что другим он и быть не может. Так или иначе, отношение к социализму стало той доминантой об­щественного сознания, вокруг которой сегодня группируются и сталкиваются различные позиции и точки зрения. Долгое время наша общественная мысль (в той ее части, которая была обращена к анализу современного общества) развивалась под знаком учения о реальном (победившем, построенном) социализме, согласно которому социализм есть то, что существует в самой действитель­ности. Считалось, что между научной идеей социализма и суще­ствующей у -нас реальностью нет никакого расхождения и тем более противоречия. Объявив в 30-х годах социализм «построен­ным», Сталин выдал за него созданную им административно-бюрократическую систему с элементами полуфеодального при­нуждения и государственного насилия над личностью. Ставить вопрос о том, в каком отношении эта система находится к научной теории социализма, по тем временам было практически невоз­можно. Именно с того времени стало обычным судить о социализ­ме не на основании_%его научно выработанной в марксизме кон­цепции, а на основании идущих сверху политических акций, которые и подвёрстывались под идею социализма. Язык науки был сведен к языку политики, на котором формулировалось оче­редное представление о социализме. Выдавая за социализм свой образ мыслей и действий, бюрократическая система в конечном счете усмотрела главный ее признак в самом факте своего суще­ствования, рассуждая по известной формуле «социализм — это я».

Отождествив социалистическую идею с реальностью своего собственного существования, бюрократическая система не только идеализировала (идеологизировала) реальность, перекрыв путь к ее научному объяснению и критическому осмыслению, но и вуль­гаризировала саму идею, придав ей характер апологетического оправдания реальности, какой бы последняя ни была. В итоге мы пришли к своеобразной социалистической мифологизации реаль­ности, проделав путь, обратный тому, который был завещан марк­сизмом,— не от утопии к науке, а от утопии к мифу. Если утопия имеет дело с идеей, которой нет аналога в реальности, то миф наде­ляет реальность в любом ее качестве чертами и свойствами идей. Только мифологическое сознание способно усмотреть в состоянии застоя и стагнации признаки «развитого социализма».

Судить об идее социализма на основании только того, что су­ществует в реальности (то есть игнорируя ее теоретически вырабо-

тапную модель), столь же неверно, как и судить о реальности на основании одной лишь идеи. Важно видеть и учитывать расхож­дение, различие между реальным социализмом и научной теорией социализма, обусловленное конкретными обстоятельствами на­шего исторического развития. Лишь в этом случае открывается путь и к более адекватному научному пониманию самой идеи социализма, и к пониманию существующей реальности, возмож­ного направления ее преобразования и развития.

Для научного социализма на сегодня нет более важного вопро­са, чем вопрос о том, почему на практике идея социализма была отождествлена с идеей тотального государственного управления обществом, с повсеместным утверждением приоритета институ­тов власти над всеми остальными общественными институтами. Но чтобы ответить на него, необходимо достаточно ясно представ­лять и то, какой принципиально новый тип общественности представлен теорией научного социализма, с какого рода прогно­зируемой и предвидимой социальностью связано возникновение самого этого учения. Без этого разговор о социализме остается все тем же идеологическим прикрытием для самых различных манифестаций политической воли, порой взаимоотрицающих друг друга. Ведь и сторонники перестройки, и ее противники апеллиру­ют к социализму. На социализм ссылаются «купцы» и «кавалери­сты», товарники и антитоварники, сталинисты и антисталинисты, интернационалисты и националисты. Кто из них прав? Ответ на этот вопрос заключен не в отказе от научной идеи социализма и не в игнорировании реальности, еще не во всем соответствующей этой идее, а в установлении сложной диалектической взаимосвязи того и другого, в понимании непрямого, длительного и историче­ски постепенного характера их совпадения.

Н. В. Любомирова. Я думаю, что социализм — это не столько какой-то законченный тип общества, сколько особая историческая ситуация человека, социально новая, по-своему уникальная (если речь действительно о социализме, а не о том, что нам удобно счи­тать таковым). Если посмотреть на социализм с всемирно-истори­ческой точки зрения (то есть с позиции исторического материа­лизма), то новизна этого типа исторической жизни должна заклю­чаться в соединении, совпадении в общественном сознательном бытии каждого человека революции и культуры. Нормальным и обычным было разъединенное, параллельное развитие двух ве­дущих общественных процессов — революционных действий народных масс и движения образования и культуры. Представле­ние об одностороннем, абстрактном, прозаическом и непоэтиче­ском характере революционной борьбы, уничтожающем все тра­диционные человеческие узы и властно срывающем покров с «ужасного лика истины» (Ф. Шиллер), в той или иной степени свойственно всем мыслителям до Маркса. Не избежали этого ре­волюционного «антикультурного» сознания ни в одной замахнув­шейся на социализм стране. И если изображение революции в ка­честве очередного нашествия гуннов есть злобная карикатура по

Поиск по сайту: