ББК 15.56 8 страница

Ф. Т. Михайлов. Марксизм не сумма предписаний, рецептов и выводов, годных на все времена. Это продуктивный способ анали­за исторической действительности, теоретически осмысливаемой в ей же присущих формах, сознательно, логически обоснованно используемых в качестве категории мышления. Но как же легко отказываются от него те, кто, сопоставляя с откровениями сегод­няшних дней сталинский катехизис — четвертую главу «Краткого курса» (не отринутую за все прошедшие десятилетия, лишь оброс­шую пухлыми телесами бесчисленных комментариев и вузовских учебников), убеждаются сами и других стремятся убедить в «не­совпадении теории марксизма с действительностью». И, что совсем уже забавно, корни такого несовпадения начинают искать не в дей­ствительности (что было бы для марксиста естественно), а исклю­чительно лишь в «теоретических ошибках Маркса».

См.: Маркс К., Энгельс Ф. Избр. соч. В 9 т. М., 1985. Т. 2. С. 14.

Выстраивается весьма забавная последовательность суждений: руководящая партия — партия убежденных марксистов; именно она воплощала в жизнь учение Маркса о диктатуре пролетариата, чья мессианская роль, по идее, мол, самого Маркса, неизбежно об­рекает эксплуататорские классы на исчезновение (читай — унич­тожение) как раз в то время, пока все другие выстраиваются в ряд в кильватере его, пролетариата, победного шествия к царству сво­боды от всех форм отчуждения. Но к чему привела нас партия — ясно, следовательно, для исправления положения прежде всего необходимо найти «ахиллесову пяту» в учении Маркса. И ищут, и находят. Находят в цитатах, давно уже изъятых из контекста политических и идеологических битв XIX столетия и приспособ­ленных идеологией казарменного социализма «на все времена» для оправдания диктатуры «рыцарей ордена», охраняющего частную собственность на всю землю и главные средства производства быв­шей Российской империи. Затем — и частную собственность «про­летарского (впоследствии— «общенародного») государства.

Не просто сознание — теоретическое сознание, видите ли, ока­зывается виновато в том, что в стихии кровавых битв за землю, за власть, за глубинно личностные, но все еще кардинально частные интересы столкнулись массы в гражданскую войну. В том, что тон­кий слой промышленных рабочих России был в ней перемолот, а затем репрессиями «по зернышку» выбирался из хлынувшей в города великой силы деклассированных «победителей». В том, что творец истории — народ, а точнее, все составляющие его и друг другу противодействующие общности, так и не успевшие «овладеть теорией» настолько, чтобы она стала «материальной силой», повинуясь собственным интересам, харизматически принимая лишь лозунги партий для отстаивания их в осознанном (как смер­тельно критическое) бытии, шел путем национальной катастрофы. В том, наконец, что на этом пути, не осознанно, но решительно защищаясь от нее, поддержал тех, кто смог понятно и почти беском­промиссно ответить главной потребности главной социальной силы — трудящимся города и трудящимся собственникам земли в деревне, предлагая им заводы и всю землю на вечные времена. Тех, кто, осознав и чуть ли не печенкой почувствовав эту поддержку масс, нес «устойчивость и порядок» своей диктатурой, жадно впитывающей в свои структуры живой приток и пусть не образо­ванных, далеких от какой-либо теории, но искренне влюбленных в «чистую деву революции» чевенгурцев и революционных люмпе­нов; ох, как охочих не столько даже власти, сколько безнаказан­ности всевластия над ближним своим...

Сознание Маркса, видишь ли, виновато в том! Маркс не пророк, и его теоретическая работа шла в «материале» его времени, его ве­ка. Но и истоки нашей трагедии им были предвидены (о чем сейчас так же немало написано) в какой-то мере именно потому, что в его теории — не предначертания ясновидца, а анализ исторических противоречий в фундаментальных процессах воспроизводства людьми своей жизни. Поэтому те, кто именно в бытии (всегда

осознанном), не в идеях самих но себе, ищет корни, скажем, ста­линщины, и не сознание сталкивает с сознанием, иными слова­ми — те, кто в действительности ищет истоки кризиса, неизмен­но приходят к одной причине и единому основанию всех перекосов и застоев — к практическим действиям разных субъектов социаль­ной активности, преследовавших свои групповые (частные) инте­ресы. И исторические категории марксовой логики сами собой вплетаются в ткань мысли ищущих правды, а не оправдания.

В. И. Толстых. Поразительна лихость и, я бы сказал, познава­тельная безответственность, с какою ныне отказываются от марк­сизма (теории научного социализма), объявляя его устаревшим и ничего конструктивного не предлагая взамен. Скажем, вместо той же вышеназванной формулы «сознания как осознанного бытия» в современной публицистике и специальной литературе широко распространено представление, согласно которому суть перестрой­ки состоит в изменении ценностно-смысловых и деятельностно-волевых структур сознания, а оно само является психологией лю­дей плюс идеологической работой соответствующих ведомств и учреждений. Общественное сознание оказывается чем-то вроде вместилища ценностей, идей, идеалов, мировоззренческих устано­вок и т. д., которые достаточно переосмыслить и переориентиро­вать, чтобы «застойное» мышление превратилось в «перестроеч­ное». Такой подход, способный увлечь кого-то своей объяснитель­ной доступностью, игнорирует то неявное, скрытое от поверхност­ного взгляда обстоятельство, что основы сознания коренятся в действительности, уходят глубоко в бытие, осознанием которого и ничем другим и является сознание. Это старое-престарое заблуж­дение — полагать, что если какое-то действие совершается при помощи мышления, при его посредстве, то оно, это действие, в ко­нечном счете и основывается на мышлении. Полемика, идущая по теме перестройки, убедительно демонстрирует крах всех попыток объяснить природу и характер решаемых обществом проблем за­стоем в мышлении, вывести их из сознания — нашего сегодняшне­го или сознания предшествующих периодов — вместо того чтобы проникнуть в более «отдаленные» от мышления «независимые источники» (Ф. Энгельс), обратившись к фактам и событиям реальной истории, которую сейчас нам предстоит заново осмыс­лить.

Еще более жестко и определенно, чем в познавательной сфере, марксистская формула «сознания как осознанного бытия» под­тверждает свою обязательную силу в сфере практической деятель­ности. Изменение сознания здесь прямо и нередко самым нагляд­ным образом зависит от изменения бытия, и если бытие не меняет­ся, ничего не изменится и в сознании. Тем, кто связывает успех дела перестройки с новым, более высоким уровнем сознательности людей, рассчитывает на их отдачу, стоило бы руководствоваться именно этим критерием повышения сознательности. Чтобы у каж­дого человека возникло и крепло чувство хозяина, надо сделать каждого хозяином на деле, субъектом своей деятельности, всех

планов и решении, которые человеку предстоит осуществить, реа­лизовать на практике и за которые он, естественно, несет полную ответственность. Желаемое чувство хозяина появится как бы само собой и будет развиваться в ту или иную сторону в зависимости опять-таки от «хода обстоятельств». Могучая сила субъективного побуждения и самовоспитания тем самым ничуть не приумень­шается, а обретает реальную основу, почву.

Безусловно, и перестройка сознания может оставаться задачей, а не только следствием изменившихся обстоятельств. Но сознание вовсе и не «следствие», как иногда толкуют его вторичность по от­ношению к бытию. К тому же мы уже хорошо знаем, какую злую роль с нашей идеологией сыграла идея «относительной самостоя­тельности» сознания, игнорирующего объективную логику и по­требности общественного развития. Поэтому перестройка созна­ния — это отнюдь не познавательная процедура освобождения от иллюзий застойного времени и не кабинетная работа по выработке новых идей и представлений о действительности. Это — включе­ние, участие сознания в реальном изменении объективных условий жизни и деятельности людей, то есть в преобразовании самой основы сознания. В этом смысле перестройка сознания не толь­ко — и не столько! — «критика словом», сколько «критика делом». Стало быть, проблема перестройки сознания изначально высту­пает как проблема включения и включенности людей в револю­ционную практику по обновлению нашего общества.

Ф. Т. Михайлов. Кому поручим это? И что такое революцион­ная практика? Когда она революционна, а когда нет? Ведь практи­ка не внешняя человеку данность, а собственная жизнедеятель­ность как проблема, которая должна «перевариться» в душе чело­века, чтобы стать потребностью и силой внутреннего мотива, подвигнуть его на практические действия. Скажу иначе: лишь тогда, когда человек не может не изменять обстоятельств своей жизни, он включается в революционную практику. И делает это сам. Само сознание его реализует себя как потребность заново, по-новому осмыслить и эти обстоятельства, и план их изменения.

В. И. Толстых. Это верно, но почему люди, зная, как надо пра­вильно поступать, в большинстве случаев игнорируют это «зна­ние»?! Ведь не потому же, что не хотят? Но, видимо, потому, что вся производственная практика делает человека своим рабом, ломает и его «верное» знание, и его «правильную» нравственность. Мне ка­жутся странными рассуждения некоторых современных публицис­тов о том, что мы, во-первых, погрязли в экономизме и, во-вторых, отошли от нравственности. Нет, суть проблемы в другом. Если хо­зяйственный уклад не только терпит, но и держится на отношениях и принципах, в основании своем безнравственных (план «любой ценой», очковтирательство, приписки, оплата не по труду и т. п.), апелляция к моральному чувству, совести, сознанию не поможет. Понятно, одна и та же реальность порождает разные сознания, но это не снимает вопроса об их истоках и основании.

В. М. Межуев. Мне кажется, что вы оба доказываете примерно

одно и то же. Один утверждает, что нельзя перестроить сознание, не изменив бытия, другой доказывает, что сознание изменяется в самом процессе перестройки людьми своего бытия. Но в чем тут спор? Всем уже ясно, что люди, изменяющие свое бытие, одновре­менно и вместе с тем изменяют и свое сознание, что субъект изме­нения бытия и сознания — один и тот же. Поэтому вопрос о том, с чего начинать перестройку — с изменения бытия или с измене­ния сознания, абстрактен и схоластичен. Если сегодня для некото­рых наших философствующих публицистов, журналистов и писа­телей актуален спор о том, что важнее — экономика или нравст­венность, то это их личное дело (ведь кому-то в свое время была интересна дискуссия о физиках и лириках — примерно того же плана), но зачем придавать этому спору характер глубокомыслен­ной философской проблемы? Достаточно здравого смысла, чтобы понять, что одно без другого существовать просто не может, что любые изменения в сфере экономических отношений предпола­гают и одновременно имеют своим результатом серьезные измене­ния и в области нравственного сознания. Излюбленная В. И. Тол­стых формула сознания как «сознанного бытия» не ставит вопрос о том, что раньше (или важнее) — бытие или сознание, а снимает его, переводит в совершенно иную плоскость — в плоскость анали­за реальной практической деятельности людей, где сознание и бы­тие как бы постоянно меняются местами, являясь в равной мере причиной и следствием друг друга.

Но, признав взаимозависимость сознания и бытия в процессе их изменения, мы не можем не ответить на действительно важный для нас вопрос о том, кто в каждом конкретном случае является субъектом этого изменения, кто в нем лично заинтересован, кто реально способен его осуществить. В том-то и дело, что люди не во всей своей массе могут и способны участвовать в таком изменении, адекватно его понимают, в равной мере заинтересованы в нем. Пока человек полностью не властен над своей жизнью, над своими обще­ственными отношениями, над своим бытием, он не властен и над своим сознанием, сохраняет свою зависимость от сознания, которое вырабатывается не им, в отчужденной от него форме. Сознание конечно же связано с бытием, но проблема состоит не в констата­ции этого факта, а в уяснении того, что связь эта в истории устанав­ливается, как правило, не всеми вместе или каждым поодиночке, а особыми группами людей, «специалистами по сознанию» — мыслителями, теоретиками, художниками и всеми теми, кто про­фессионально участвует в «производстве сознания».

Я думаю, и сегодня еще рано говорить о самоликвидации этой группы, о снятии с нее ответственности за состояние обществен­ного сознания. Считать, что только сами непосредственные «субъ­екты социальной активности» (по терминологии Ф. Т. Михайло­ва) — крестьяне, рабочие, служащие и пр.— способны выработать свое сознание, причем адекватное своим интересам и целям, преж­девременно и наивно. Пускать развитие сознания «на самотек», полагая, что стихия сама собой выведет к желаемому единству

сознания и бытия,— значит недооценивать глубочайший историче­ский смысл происшедшего в свое время отделения духовного про­изводства от материального, появления в обществе особой группы интеллектуалов, профессионально занятых разработкой сознания. Хороша демократия, если она отказывает в доверии именно этому слою людей, ставит под сомнение социальную значимость и важ­ность их работы. Не шарахаемся ли мы из одной крайности в дру­гую, когда призываем заменить тоталитарно-догматическое, обя­зательное для всех мышление прошлых лет таким «плюрализмом мнений», при котором мнение толпы или любой стихийно возник­шей группы уравнивается с мнением профессиональной филосо­фии, науки, политики и т. д.? Демократия не имеет ничего общего с политической анархией, а плюрализм мнений — с анархией интеллектуальной, отрицающей авторитет, традицию, культуру, просто профессиональную подготовку в области мысли.

Каждый гражданин имеет право на публичное выражение свое­го мнения — в этом и состоит гласность. Но мнение, что бы ни гово­рили о нем специалисты по общественному мнению,— это еще не сознание, точнее, не все в сознании. Если в сознании главное — его соответствие бытию, то мнение в лучшем случае соответствует частной жизни того, кто его высказывает. А между общественным бытием и частной жизнью — «дистанция огромного размера». Вся сложность проблемы сознания и состоит в том, что отнюдь не каждому, кто от природы наделен головой, естественной способ­ностью думать и говорить, удается пробиться к осознанию бытия, к пониманию «общего хода вещей», то есть к действительному сознанию. Сознание в той же мере не исчерпывается мнением, в какой общественное бытие человека не исчерпывается его част­ным положением в социальной структуре общества.

Из ситуации, в которой только мнение одного почиталось в качестве безусловной истины, мы сейчас попали в ситуацию, где все правы. Но ведь истина одна, и путь к ней, проходя через борьбу мнений, требует от идущего более серьезной подготовки и снаряже­ния, чем просто наличие сиюминутного интереса и свободы выра­жения этого интереса. Этот путь от мнения к истине и есть созна­ние, и тот, кто не готов, не желает, не имеет склонности проделать его, остается за пределами сознания в точном смысле этого слова. Если сознание — это путь к истине, то необходимой оснасткой на этом пути является культура. С постепенным устранением дефицита свободы в нашем обществе, о чем мы говорили раньше, все более дает о себе знать дефицит культуры, который и оказы­вается главным препятствием в деле формирования нового мыш­ления и сознания.

Собственно, все позитивное содержание обсуждаемой нами проблемы связи сознания с бытием резюмируется в одном вопро­се: как жить в культуре? Ибо только человек культуры является искомым нами субъектом изменения своего бытия и своего созна­ния. Вне культуры свобода выливается в произвол, а изменение — в насилие над действительностью. Я понимаю, что своим ответом

перевожу разговор с одной большой темы на другую. Но что де­лать, для меня перестройка сознания (как и всей нашей жизни) есть работа культурная и в первую очередь тех, кто связан с куль­турой. Опасно и бесперспективно перепоручать эту работу кому-нибудь другому. Не верю сегодня я ни в массовый энтузиазм по переделке жизни, ни в мудрое руководство, заранее все знающее. Верю лишь в людей, готовых культурно, то есть профессионально, осуществлять изменения в области экономической и политической жизни, во всей сфере общественно-производственной деятельности. Вот они-то и являются для меня субъектами нового мышления и сознания.

Ф. Т. Михайлов. Вы предполагаете, что мы сумели освободиться от гипноза иллюзии, отнюдь не исключенной названием темы на­шей беседы. Я имею в виду старый-престарый миф о «сознании всего народа», единодушно и одинаково осознающего и, как один, полностью одобряющего единый для всех образ жизни. Мол, теперь настало время на столько-то градусов повернуть руль, перестроить вот это сознание.

Социализм как научно исследуемое и прогнозируемое дейст­вительное движение есть не просто результат обобщения вещест­венной собственности, а начавшийся при капитализме и по его же экономической логике протекающий и им же сегодня в значитель­ной мере осуществленный процесс обобществления труда. Этот завершающий предысторию человечества «аккорд» Маркс и Эн­гельс связывали с достижением объективных условий преодоления, точнее, снятия общественного разделения труда — основы частной собственности и ее обобществление — не в одномоментном акте экспроприации. Оно осуществляется участием всех групп и обще­ственных масс в практическом развитии ее потенций (сил) и эконо­мических механизмов для достижения такого общего уровня про­изводства, когда всеобщий характер труда начнет приобретать зримые формы.

Надо ли говорить о том, что духовная, свободная, освободив­шая себя от службы частным (в том числе и ведомственным) инте­ресам деятельность сознания при этих условиях есть предпосылка и следствие этого действительного движения. Имеется в виду роль понимания, осознания не только используемых в производ­стве общественной жизни (прежде всего — в материальном произ­водстве) природных процессов и законов их применения в унифи­цируемых, «онаученных» технологиях, но и не менее фундамен­тальных основ общественного бытия. Без участия сознания — индивидов, групп, масс — в разрешении противоречий обществен­ного разделения труда и частной собственности человечеству и выжить-то не удается. Ибо сегодня эти противоречия — в форме экологических, военно-политических, экономических и всех дру­гих — приобрели, как известно, глобальный характер и в обнажен­ной своей всеобщности встали над частными (в том числе и клас­совыми) интересами.

А мы-то чье сознание собираемся перестраивать? Может быть,

тех. кто не может дальше жить по-старому? Или тех, кто не может по-старому управлять? Так и те, и другие активно перестраивают его сами. Может быть, тех, кто как раз хотел бы и жить и мыслить по-старому? Но — как? Объяснять, учить новой политграмоте, вносить в массы представления о новых целях и задачах? Только ведь и те. кто сам перестраивает свое сознание, и те, чье сознание им хотелось бы перестроить, не на теорию ориентируются — на здравый смысл (наконец-то!), на отдельные публицистические озарения и общий их тонус, на идеологические оценки и меры проснувшихся новых потребностей. И все же именно общественное сознание — сегодня самая реальная сила процесса! И не безразлич­ного, не рабского — ищущего свою суверенность сознания. Этому способствуют по крайней мере два обстоятельства. Во-первых, фактически начавшийся и необратимый слом всех механизмов про­изводства сознания, укорененных в практике административно-командного управления. Во-вторых, и стихийное, и институализи-рованное осознание возможных путей и средств перестройки бытия осуществляется разными субъектами социальной активности в со­ответствии с их потребностями и интересами, что не может не сопровождаться борьбой за признание таковых всеобщими.

А это значит: либо действительно рождаются новые субъекты общественных (производственных — прежде всего) отношений, либо идет передислокация старых, обеспокоенных всерьез «под­земными толчками», предвещающими возможные экономические потрясения.

В. И. Толстых. Рискуя вновь получить упрек от В. М. Межуева, я все-таки доведу до логического конца начатую тему «сознанного бытия».

Вопрос об активности сознания, об усилиях воли, направлен­ной на изменение объективных обстоятельств, как именует это Ф. Т. Михайлов, имеет глубокую социальную подоплеку и упира­ется в традицию и механизм, с которыми приходится считаться по сей день. Не замечая того, мы сами продолжаем представлять изменение сознания как распространение активности, влияния специализированных групп людей — идеологов, обществоведов-ученых, «аппарата», ведающего пропагандой и агитацией,— на широкие слои населения, «трудящиеся массы», которые, что бы там ни говорилось, продолжают оставаться всего лишь объектом и материалом для манипулирования. Сознание вырабатывают, вносят, а то и «вбивают» в головы людей те, кто по положению (власть предержащие) определяет цели, планы, решения, управ­ляет деятельностью средств массовой коммуникации. Эта манипу-лятивная система производства сознания нашла в идеологии и практике сталинизма свое «классическое» выражение. Одни, мень­шинство, реально владеют правом на социальную инициативу, выступают авторами идеологических текстов (нередко написанных не ими самими!), всякого рода общественных проектов, лозунгов, «починов», а другие, громадное большинство, превращаются в «винтики», говорящие орудия исполнения спущенных (навязан-

ных) им свыше готовых норм, принципов, кодексов и т. п. Понятно, всех и надолго превратить в «винтики» не удается, и тогда начина­ет укореняться двойная логика самосознания, точно схваченная и переданная в известном рассказе А. Яшина «Рычаги», очень рас­сердившего уже в начале застойного периода «высшее начальство». Там, если помните, участники колхозного собрания говорили с три­буны совсем не то, чем обменивались только что в кулуарах (раз­ница между сознанием «в общественном месте» и сознанием «в сво­ем кругу» — существенная).

Так вот, не избавившись от этой сугубо манипулятивной прак­тики (и концепции) сознания, то есть не сломав вызвавшую ее к жизни систему отношений, не предоставив всем членам общества реальной возможности жить и мыслить согласно чувству личного (политического, духовного, материального) достоинства, стать авторами, а не только исполнителями своих решений и суждений, нельзя надеяться на сколько-нибудь существенное и прочное изменение сознания — и общественного, и индивидуального. Пере­стройка сознания и здесь совпадает с социальной перестройкой, выступает как «вторичное» (не второстепенное!) условие револю­ционного обновления общества.

В. М. Межуев. Ставя вопрос о связи нашего общественного со­знания с нашим же бытием, мы не должны забывать, что в истории еще не было обществ, осознававших себя с достаточной степенью объективности, непредвзятости и беспристрастности. Это и понят­но. Любое общество, стремящееся к выживанию и самосохранению, нуждается в сознании, определенным образом санкционирующем, обосновывающем и оправдывающем факт его существования, при­сущие ему порядки и институты. Такое сознание, получающее норой характер официальной идеологии, может стать источником завышенных самооценок, необоснованных иллюзий, излишнего самовозвеличивания и самовосхваления. Общество, как и отдель­ный человек, склонно думать о себе лучше, чем оно есть на самом деле. И до определенного момента такое положение дел является, очевидно, естественным и нормальным. Лозунги любой революции намного превосходят то, что ожидает людей на следующий день после ее победы. И как знать, может быть, без таких преувеличе­ний новое вообще не способно победить в борьбе с силами старого мира.

Наша революция не стала исключением из этого правила. Про­возгласив своей целью создание общества, в корне отличающегося от предыдущих, она, естественно, не могла гарантировать его окон­чательное построение в ближайшей исторической перспективе. Мы теперь хорошо знаем, к чему приводят попытки установить социализм и коммунизм сразу, немедленно, без учета реальной эко­номической и культурной ситуации (напомню, Россия к моменту революции отнюдь не находилась в авангарде мирового экономиче­ского и научно-технического развития). А те, кто ожидают от рево­люции быстрых результатов, немедленного осуществления своих чаяний и надежд, становятся часто нетерпимыми ко всему тому, что

напоминает о прошлом, связано со старым миром. Может ли такое сознание примириться, например, с существованием в обществе частника и даже просто единоличника, рыночной системы, религии и церкви, писателей-попутчиков, интеллигентского инакомыслия? Революционная непримиримость, уместная и понятная в период борьбы за власть, может легко обернуться догматической нетер­пимостью, когда власть уже завоевана и от нее требуется осторож­ность и осмотрительность в употреблении своей силы. В неумении перестроить сознание и методы действий с переходом к новому эта­пу революции заключается одна из главных опасностей для самой революции, серьезная угроза ее будущему.

Речь идет не об отказе от социализма, от целей и задач револю­ции, а лишь о более реалистическом подходе к действительности. Революция может обернуться своей противоположностью (то есть реакцией), если она будет торопить, подстегивать события, застав­ляя силой делать людей то, к чему она не подготовлена ни объек­тивно, ни субъективно. Отказ от насилия как метода построения социализма и есть тот поворот в политике и идеологии, который неизбежно сопутствует переходу к «мирному этапу» революции.

Сегодня мы хорошо понимаем губительность администрирова­ния в сельском хозяйстве и промышленности, смысл ленинского «не сметь командовать!». Но всегда ли при этом осознаем недопус­тимость насилия и в духовной, идеологической сфере, невозмож­ность принудительного навязывания человеку любых, даже самых правильных идей? Нельзя насильственно навязывать человеку идеологию, отрицающую насилие. Это противоречит самой сути этой идеологии. И, главное, противоречит задаче роста сознатель­ности людей, вообще формированию у них сознания, которое скла­дывается не путем внешнего принуждения, а в результате личного жизненного опыта, участия в общественной жизни и труде, приоб­щения через образование и просвещение к мировой культуре. Соз­нание в любом случае есть одно из наиболее действенных проявле­ний человеческой свободы. Недаром вся классическая философия усматривала истоки разумности человека в его свободе. Сознание, как мы его понимаем, есть свобода человека распоряжаться своей головой, умственными способностями, полученной информацией, орудиями интеллектуальной деятельности. Все перечисленное суть лишь атрибуты сознания, свобода — его субстанция. Отнимите у человека свободу, тем более свободу мыслить, и вы лишите его сознания, сохранив за ним лишь его внешние признаки. Вот по­чему вопрос о перестройке сознания, как мне кажется, надо начи­нать с вопроса о том, обладает ли сегодня человек той степенью об­щественной и духовной свободы, которая позволяет ему самостоя­тельно мыслить, иметь сознание.

В. И. Толстых. Но если свобода есть необходимое условие созна­ния, то кто мешает сегодня нашим обществоведам мыслить свобод­но, «невзирая на лица»? Почему мы и сегодня не можем еще по­хвастаться сколько-нибудь ощутимыми результатами? Писатели, публицисты, журналисты, деятели искусств сегодня опережают

философов в постановке острых и актуальных проблем. А ведь возможности, казалось бы, у всех одинаковы. Может быть, дело не только в свободе мысли, но и в каких-то других обстоятельствах?

В. М. Межуев. Я, честно говоря, не вижу особого превосходства нашей публицистической и художественной мысли над мыслью научной и философской. Возможно, писатели и журналисты и ста­вят сегодня острые проблемы, но кто их решает? Разве идеи хозрас­чета, правового государства, демократизации общества родились только в сознании художников и журналистов? Я знаю многих эко­номистов и философов, которые отстаивали эти идеи задолго до перестройки. Другое дело, что научная мысль, если она конфрон-тирует с официальной идеологией, значительно труднее пробива­лась у нас в печати и ей сложнее найти ту форму выражения, кото­рая сразу же сделала бы ее достоянием массовой аудитории. Вместе с тем наша общественная мысль, включая и философию, конечно же в наибольшей степени пострадала от догматизма, испытала на себе большую зависимость от определенной системы идей и взгля­дов, не подлежащих долгое время никакому переосмыслению и перетолкованию. Но как не быть такой зависимости, если эта система официально поддерживалась и охранялась всеми доступ­ными государству средствами? Кому в 70-е годы могло прийти в голову оспорить тезис о «развитом социализме», провозглашен­ный с высоких трибун, не рискуя потерять при этом работу, быть исключенным из партии, а то и попасть в число антисоветчиков? И кому теперь предъявлять обвинение в застое мысли — теорети­кам, философам или тем бюрократам (в том числе и бюрократам от пауки), которые воспринимали свою административную власть и как власть над сознанием, над самой общественной наукой?

Администрирование в сфере мысли — самый опасный и отвра­тительный вид администрирования. В материальном производстве мы расплачиваемся за него застоем сельского хозяйства и промыш­ленности, в сфере сознания — застоем и окостенением творческой мысли. Конечно же, мысли трудно установить предел. Человек не властен над своими и тем более чужими мыслями, он не может запретить себе и другим мыслить. Но мысль можно лишить голоса, обречь на молчание, загнать в подполье, что часто и делалось с ус­пехом. В итоге люди привыкли говорить не то, что думают, или вообще ничего не говорить. А там, где характер профессии требовал от них каких-то слов, предпочитали говорить о том, что не имеет прямого отношения к действительности. Значительно безопаснее было рассуждать о том, что такое противоречие «вообще», чем судить о противоречиях реальной жизни. Бесконечные словопре­ния о значении категорий и терминов давали возможность не вступать в дискуссии о смысле происходящих на твоих глазах явлений и процессов. Реальность изгонялась как из контекста, так и из подтекста речи. Слова вообще перестали выражать то, что думает человек, а служили лишь обозначением того, как он должен думать. Люди жили в мире фраз, лозунгов, словесных конструкций, которые заменяли им объективную информацию о действитель-

Поиск по сайту: