ББК 15.56 11 страница

отношению к любому народу, то все же надо признать: народные политические движения и развитие наук, философии, искусства происходили во всей до сих пор идущей истории разными путями, разными настолько же, насколько разнятся между собой пути материального и духовного производства.

Как показано в ряде социально-философских трудов, главным социальным итогом разделения материального производства на материальное и духовное стал носящий исторический характер ан­тагонизм между общественной и личной жизнью человека. Воз­никло противоречие между конкретно-исторической жизнью индивида как среднего представителя класса, клана, слоя, про­фессии и им же, но как «человеком человечества». А в житейском сознании сложилось устойчивое убеждение: общество — это не­кий земной бог, сила, находящаяся вне человека и всегда господ­ствующая над ним.

Специфика критики этого убеждения, предложенного в марк­сизме, заключается в том, что оно оценивается не просто как идеа­листическая иллюзия так и не научившегося за историю мыслить ума, а как результат и объективная мыслительная форма опреде­ленных обстоятельств человеческой жизни. И это отнюдь не прош­лое, прошедшее. В специфических условиях действительности, а вовсе не в головах и умных, и глупых идеалистов отдельный че­ловек оказывается самостоятельным субъектом, деятельным но­сителем той или иной всеобщей способности. Наоборот, эта от­чужденная и все более отчуждающаяся способность, заключенная в тиски профессий, выступает как субъект, извне диктующий каждому способы и формы его жизнедеятельности. Индивид, как таковой, стихийно, объективно и в строгом смысле материально превращается в раба, «токарный станок», по выражению Маркса, «говорящее орудие» каких-то всеобщечеловеческих способов деятельности. Парадокс, но в качестве субъекта выступает дей­ствительно все человечество, а не отдельная «свободная индиви­дуальность». Именно эту ситуацию предстояло преодолеть социа­лизму (точнее, предстоит). В преодолении объектной формы субъективности заключена идея социализма, если я правильно понимаю этот тип гуманитарного сознания.

Социализму по историческому наследству достается не просто система старых товарно-денежных отношений, не просто родимые пятна частной собственности и прочее, которое нужно суметь увя­зать с общественной собственностью и равенством. Программой такой увязки стали, скажем, нэп, экономика Венгрии, Китая 70-х годов и др. Но, помимо этого, социализму необходимо найти каче­ственно новый тип практики, основанный на принципиально ином характере связи человека с трудом. Труд должен был стать экви­валентом свободы. Вот что оказалось непонятым (не переведен­ным в конкретную долгосрочную программу социально-экономи­ческой деятельности) не только авторами нашей пресловутой Административной Системы, но и многочисленными «зубрами», патриотами, подвижниками социализма в нашей стране.

Между тем история всех социально-практических поисков со­циализма в XX веке показала: из общедемократических задач и требований перестройки экономики — национализации индуст­рии, коллективизации мелкотоварного производства, повсемест­ного внедрения научной организации труда, качественного повы­шения культурного уровня работников — собственно социализм еще не вырастает. Наши многочисленные ростовские, московские, узбекские и прочие «дела» еще раз подтверждают: длительное манипулирование формами общественной собственности без на­полнения их соответствующим содержанием, манипулирование лишь с целью аккумуляции материальных и трудовых ресурсов в чуждых работающему человеку интересах — таково, по суще­ству, мелкобуржуазное применение форм социалистической орга­низации хозяйства, становившееся фактом для всех серьезных ученых сначала в конце 20-х, потом в 30-х, 60-х годах и, наконец, сегодня.

Каков же вывод из этого по необходимости беглого «набега» в нашу социально-экономическую практику? Перестройка вновь поставила перед человечеством идею социализма как свою собст­венную историческую проблему. Это значит, что вновь, как и в се­редине XIX века и в начале XX века, обострилось положение че­ловека в пограничной зоне. Сзади — тупик компромисса (вспом­ним судьбу «зубров»), впереди — кардинальный прорыв, риск неизвестности. Так что не сознание вновь перед выбором, а бытие. Ф. Т. Михайлов. О двоящемся, двойственном, наполовину сти­хийно-спонтанном сознании, бросающемся в крайность, как мне кажется, сказано верно. Природу этой двойственности мы должны понять, вскрывая исторические корни процессов развития совет­ского общества второй половины XX века. Только на этом пути откроется ее тайна.

Сознание как способ отношения людей к своему бытию — существеннейший момент самого этого бытия. Иными словами, в самой сущности своей бытие людей рефлексивно. Но обществен­ное производство именно средств и способов осуществления реф­лексии, начиная чуть ли не с неолита, обособилось, стало «част­ным» видом производства — особой формой деятельности особых групп людей. Только ведь и в духовном производстве, при всей его обособленности, не исчезает связь со всеми другими «частными» видами труда и социальной жизни. Или, точнее: в духовном произ­водстве реализуется вся целостность общественного бытия, но в специфической форме духовно-практической и теоретической деятельности. И именно в форме ее продуктов — идей, представ­лений, верований, нравственных и эстетических эмоций и т. п. возникает перед нами реальность общественного бытия, его исто­рия. Однако целостность бытийного процесса непосредственно выражена не в тех или иных идеях, представлениях и т. д., а в уко­рененном способе воспроизводства человеческой общности, ха­рактерном для той или иной эпохи, о чем уже говорилось.

И вот сегодня я читаю труды, описывающие шаг за шагом ход

превращения нэпа в политику внеэкономического ограбления кре­стьянства, в торжество продразверстки во всех «укладах» и на всех уровнях хозяйственной жизни страны. И меня не оставляет мысль: а ведь мы еще только констатируем и обобщаем факты ис­тории, двигаясь в тех объективных мыслительных формах, о пе­рестройке которых надо было бы и говорить прежде всего. Они-то и лежат в основе перестройки сознания — сознания и изменения бытия. Осмыслить проблемы его перестройки, сохраняя верность существующим объективным мыслительным формам,— это зна­чит обречь себя на половинчатость. Избежать двойственности теоретического сознания можно, но лишь раскрыв секрет расши­ренного воспроизводства того способа соединения людей, каким мы все это время обеспечивали свое бытие. Это способ, при кото­ром между производителем и потребителем, между рабочей силой и средствами производства оказался аппарат власти. Будучи не производителем, не потребителем, не экономически задействован­ным субъектом сферы обращения, этот самый аппарат власти постепенно, незаметно для других трансформировался во власть аппарата. То есть в реальную внеэкономическую силу, господст­вующую во всех сферах общественного производства. Все осталь­ные социальные субъекты оказались в этих условиях обреченны­ми на репродуктивные функции, результативность которых не зависит от оценки потреблением, а только от оценки «показате­лями» требований управления, ориентирующего все и всех на формальный зачет выполнения плана по валу.

Но идеология уравнительного распределения, ставшая благо­даря своему воплощению в структуре общественных отношений основанием объективно-мыслительных форм нашего бытия, всту­пив в противоречие с объективными потребностями трудящихся, не вытеснила окончательно идеи социализма. Эта идеология по­стоянно старалась предстать перед мыслящими субъектами иод внешним обличьем коммунистических идей. Следует учесть и тот факт, что даже идеи утопического социализма поддерживали земные надежды и веру ничем не сломленных энтузиастов соци­альной справедливости. И для них социалистическая революция не завершилась. Но только не их опасаются те, кто во что бы то ни стало стремится сохранить власть своей формальной общности за нсевдоклассовой, псевдосоциалистической, лозунговой оболочкой. Эти-то чувствуют свою обреченность лишь тогда, когда речь захо­дит о радикальном изменении бытия, а не идеологии, не мифов.

Только мифы на то и мифы, чтобы сквозь их защитную оболоч­ку прорывались реальные интересы и потребности людей. И не только в достаточно редких формах позднего инакомыслия. Но повсеместно — в усиливающемся равнодушии, в карнавальных формах иронии, в стихийно возникавших и мгновенно распрост­ранявшихся анекдотах и т. п. Горькая самоирония массового соз­нания сплеталась, однако, по вышеописанным причинам с само­убеждением в том, что и сейчас у нас не так уж плохо и было бы совсем хорошо, если бы было больше порядка. Отсюда и двойст-

венность массового сознания, отсюда и двоящееся сознание на всех его уровнях. Сознание как социальный процесс (ведь так ста­вит вопрос Н. В. Любомирова?) в своей действенности выразило противоположности бытия.

Только фундаментальные исторические категории, в которых объективные противоречия бытия развиваются, упрямо не попа­дали «вовнутрь» объективных мыслительных форм. Но в теорети­ческом мышлении следует, видимо, опираясь именно на них, выйти на единое основание противоречий исторического процес­са и прорвать границы объективных мыслительных форм. Тем са­мым не в наличном бытии, а в его становлении найти исходное единство его противоположностей. И хотя история после Маркса круто взялась реконструировать старые и конструировать новые категории, внося поправки в его представления о том, как и в ка­кой форме будет осуществляться разрешение основного противо­речия истории (предыстории), но историческое содержание ис­ходных ее категорий реализует себя и в наши дни, и в нашей стране. Как? Да весьма противоречиво.

С одной стороны, тотальное обобществление собственности, осуществленное до реального, фактического обобществления труда, не могло не обернуться «огосударствлением собственно­сти». О последствиях речь шла выше. С другой стороны, реальное, бытийное включение всех социальных субъектов в общее дело про­изводства жизни без и вне непосредственной зависимости от част­ных собственников, на экспроприацию которых и была нацелена наша революция, создало объективируемую в различных формах организации труда и общественных отношений иллюзию уже достигнутого обобществления труда. Здесь можно вспомнить и ударничество, и разные формы безвозмездного труда, с непод­дельным энтузиазмом совершаемого, и повсеместный, объективно присущий общественным отношениям на производстве «кол­лективизм», буквально пронзенный меткой иронией М. Жванец-кого: труженики предприятий, учреждений, многих НИИ и т. п. столь дружно заняты, как главным своим делом, собраниями раз­ного рода, подведением итогов чисто формального соревнования, стенгазетами, распределением заказов на продовольственные и промышленные товары для сотрудников, что собственно произ­водственная деятельность их выглядит лишь внешним поводом, но отнюдь не содержанием и целью их производственных отноше­ний. Моментом, частью, стороной самого бытия стала сама эта

иллюзия.

Потребовались титанические усилия хорошо роющего старого крота — истории, чтобы десятилетиями застоя подрывать и нако­нец подорвать основу данной иллюзии. Но тут же возникли новые проблемы, отражающие то же самое реальное противоречие об­щественного разделения труда в условиях его реального обобще­ствления. Но и сегодня до него никак не может (или не хочет?) до­копаться наша теоретическая мысль.

Снова можно сказать, что ей мешают объективные мысли-

тельные формы застоя. Только ведь они на то и объективные, что бы быть реальной стороной и моментом самого общественного бытия — самих общественных и. прежде всего, производственных отношений. И теоретик подчас (а у нас и повсеместно, и постоян­но) в угоду пусть и не осознанным, но именно бытийным своим интересам и потребностям участвует в воспроизводстве привыч­ных и достаточных для него общественных отношений. Не пой­мите меня так, что речь здесь идет об апологетике, о дремучем догматизме, чью силу психологически не может побороть в себе иной идеолог. Проблема гораздо глубже и основательней, чем верность «принципам» и следование раз сложившимся убеждени­ям. Как раз последним многие бывшие идеологи изменяют с лег­костью необычайной. Речь идет о том, что действительность об­щественных отношений в нашей стране, предстоящая идеологу-теоретику, именно двойственна: с одной стороны, она объективно «обобществленная» действительность, включающая в себя энер­гию сознания и чувств не одного поколения «строителей комму­низма», предметно, практически закрепивших в способах вос­производства своей жизни не товарные, не рыночные — скорее общинно-харизматические отношения. С другой же стороны, она, централизовав огосударствлением собственности (на землю, преж­де всего) каналы и способы распределения, вызвав к жизни сти­хию перераспределения, теневую экономику и черный рынок, коррупцию властных «распределителей», объединяющую их в мафию, объективно не несет в себе и собой стихийно-экономи­ческих способов и средств перехода к тому типу обобществления труда, который, как бы «подчиняясь» открытому Марксом закону его обобществления, вызрел в так называемом постиндустриаль­ном обществе — в обществе развивающегося капитализма. Соз­нание, как правило, мечется от одной ипостаси действительности к другой, воспроизводя ее объективные формы, но не вырываясь из их тенет, не вставая над ними. Поэтому оно приобретает неред­ко даже истерические популистские формы. В том числе и фор­мы полного отказа от действительности, понятой как история — история реальных субъектов общественной жизни, история их пот­ребностей и интересов, история их дел, а не слов. Нет необходи­мости говорить о том, как опасно такое «двойственное» сознание в период решительного слома всех способов производства идеоло­гии, в период митинговых страстей, в период национальных расп­рей, грозящих гражданской войной, в период столкновения во многом еще вербализированной демократии с застывшими, закос­тенелыми властными структурами. Без решительного размежева­ния с объективными мыслительными формами того типа вос­производства общественной жизни, о котором я говорил как о нашей действительности, без простого и ясного определения природы тех социальных сил, что «правили бал» в ее воспроизвод­стве, то есть без теоретической рефлексии на движущие дейст­виями людей их истинные (а не прокламируемые при самозащите и нападении) потребности и объективные интересы, без теории.

логику которой формировала в течение столетий высокая фило­софская культура человеческого самопознания, никакая партия не будет способна овладеть ситуацией и вывести стихию новой революции с пути катастрофы на путь общечеловеческого обоб­ществления труда.

Но пока наше сознание и впрямь двойственно. Ибо движется по двойному пути реальной антиномии бытия: отражая беспокой­ство субъектов социальной активности перед лицом неминуемых фундаментальных преобразований, в то же время сохраняет вер­ность наличным, вполне объективным мыслительным формам

застоя.

В. И. Толстых. Понять действительность, чтобы ее переменить, переделать,— значит изменить мой (и общества в целом) взгляд на условия моей (других людей) жизнедеятельности и, стало быть, сделать меня, равно как и всех других членов общества, авторами своего сознания, освободиться и в духовной сфере от чисто номен­клатурного, административно-командного способа управления обществом. Гласность показала, что людям, вчерашним «винти­кам», есть что сказать по поводу себя и условий своего бытия. И если они превратятся в непосредственных участников общест­венного производства, свободно и самостоятельно выбирающих «наилучший вариант» своего социального развития, то освобож­дение духа станет освобождением бытия.

Ф. Т. МИХАЙЛОВ

«БОЛЕВЫЕ ТОЧКИ» КУЛЬТУРЫ

Это «отчуждение»... может быть уничто­жено, конечно, только при наличии двух прак­тических предпосылок... Оба эти условия пред­полагают огромный рост производительной силы, высокую степень ее развития... Без этого 1) коммунизм мог бы существовать только как нечто местное, 2) самые силы общения не могли бы развиться в качестве универсальных, а поэтому невыносимых сил: они остались бы на стадии домашних и окруженных суе­верием «обстоятельств», и 3) всякое расши­рение общения упразднило бы местный ком­мунизм. К. МАРКС, Ф. ЭНГЕЛЬС

Могут спросить, почему только «точ­ки»? Впору не об отдельных проблемах, а о всем поле культуры, о культуре в целом начинать сегодня острый и бескомпромиссный диалог с теми, кто всерьез обеспокоен ее состоянием.

Но об этом и пойдет здесь речь. Только ведь сплошность любого активного континуума не сама по себе существует. Она создается напряжением его дискретных зарядов, постоянно питая их (и тем возрождая) совокупной энергией своей целостности. Вот и в нашей культуре хиреют и заболевают породившие ее очаги, не получая питания от слабеющего общего поля. К причине этого мы придем, шаг за шагом двигаясь от «точки» к «точке», от проблемы к проб­леме...

ПОЧЕМУ ПОРВАЛАСЬ СВЯЗЬ ВРЕМЕН?

Главное в ответе на вопрос — это, как известно, умение пра­вильно его поставить. И есть одно непременное условие верной постановки любого вопроса: его надо сформулировать так, чтобы при поиске ответа неизбежно пришлось бы восстанавливать исто­рию нарастающего напряжения противоречий бытия, вдруг обер­нувшихся данной проблемой, то есть историю реальных обстоя­тельств и историю попыток их рационального осмысления. В конце концов, для человечества это всегда одна история — его собствен-

пая история, что тем более верно по отношению к болевым точкам культуры. Ведь культура — не что иное, как творение, причем не только (и даже не столько) готовое творение (например, уже написанное стихотворение), сколько творчество. Точнее: со-твор-чество, со-творение. И прежде всего сотворение себя, так как че­ловек формируется как человек лишь тогда, когда учится изобре­тать смысл и форму своих обращений к другим, к тем, с кем наде­ется преобразовать обстоятельства, условия, цели и средства су­ществования.

Следовательно, культура — та же история, творимая индиви­дами, или (что то же самое) индивиды, ставшие способными тво­рить предметный мир своего бытия: средства, способы и формы своего общения с другими индивидами, формы своей с ними общ­ности, а значит, и свою уникальную форму — свою индивидуаль­ность. Поэтому культура — это и все сотворенные и творимые людьми способы и средства, с помощью которых можно и нужно вырастить человека в человеке— «внутреннего человека», но определению Ф. М. Достоевского. И именно с их помощью уда­ется найти, открыть для себя человека в авторе и героях поэзии и прозы, драматургии и кинематографа, музыки и архитектуры, во «внешнем мире», сотворенном научными открытиями,— во всем, что можно обобщенно назвать разными языками текстов, обращенных человеком urbi et orbi («к городу и миру»), к людям и вечности. И только неугасимая надежда найти в этих текстах внутреннего человека, мучимого вечными вопросами бытия, взра­щивает его и в нас самих, а нами — в детях и внуках, в близких и дальних наших со-трудниках по совместной и действительно труднейшей работе — планированию и строительству общего Кос­моса человеческой жизни.

Все так. Но не стоит забывать, что способы и средства выра­щивания в нас всепобеждающей силы человечности находят и осу­ществляют себя лишь в интимно личных целях и мотивах действия, в личных потребностях и способностях индивидов. Тем самым реальность культуры — в реальных способах и средствах жизни неугомонных индивидов, в них самих как субъектах своего же ис­торического бытия. Именно в них — истинный смысл, цель и со­держание всей человеческой культуры.

Вот почему «болевые точки» культуры — это живая боль жи­вых индивидов. Их потерянность в мире из-за разрыва со своим прошлым, острое недовольство настоящим (не то вечное, святое недовольство, что зовет к делу — к практическому изменению обстоятельств и самоизменению, а иное — способное лишить воли болезненное ощущение туника), их неверие в будущее, а то и бо­язнь его. Такая боль — симптом патологических процессов в «те­ле» культуры. Но редко кем осознаются их действительные при­чины. Как видно, боль эту легче переносить, когда причинившего ее видишь воочию (или думаешь, что видишь): вот он, чужой, не­навистный... Вот она — внешняя и враждебная тебе сила! Тогда и вопрос, обращенный к себе: «Почему же мне больно?» и звучит-

то иначе: «По чьему наущению и кто?» Остается найти виновных. И находим... И спешим отомстить, наказать.

Парадокс истории в том, что самое крепкое, поистине вечное, что только и делает человека человеком и всех людей людьми,— их историческое со-бытие, их связь, это одновременно и самое хрупкое, ранимое, наиболее легко разрываемое, увы, ими же са­мими. Однако, разрывая цепи времен и связи людей, рвущие их уже тем самым берут на себя роль разорванных звеньев: история продолжается. Но как! Геростратов в политике, в общественной жизни, в культуре справедливо считают главными врагами чело­вечности в человеке, в обществе...

Только прав был и вечно будет прав принц Гамлет: если «Дания тюрьма и тюрьма преотличнейшая», то не только в Клавдии при­чина тому. Она в том, что «порвалась связь времен»! В мире чело­веческих отношений что-то должно было сдвинуться не туда, чтобы брат мог убить брата, чтобы правили бал подхалимы, лжецы, ли­цемеры и интриганы... Поэтому нищает королевство, и лишь за неприступными стенами Эльсинора пир шумит и под гром пушеч­ных салютов преступный король пьет очередной свой кубок.

Историей правота Гамлета подтверждалась не раз. И когда порывалась связь времен ради достижения обетованного призрач­ного счастья в царстве божьем на Земле, уже не его старая Да­ния — другие страны и государства превращались в «преотлич­нейшие тюрьмы» и концлагеря для своих и чужих граждан. И все же цепь времен рвется не под собственной тяжестью. Ее разрывают те же Клавдии — варвары всех времен и обличий, те, кто так легко соглашается признать своими вождями устремленных к власти честолюбцев. Не о народе веду речь. Народ — имя собирательное. И собирает оно в себе разный люд. И тех, кто звено за звеном кует причудливую вязь нитей истины, добра и красоты, связывающих времена и поколения. Но и тех, кто, преследуя своекорыстные (то есть именно свои, групповые, и именно корыстные) цели, не задумываясь о последствиях, эти нити разрывает. Там, где нет ни­какой надежды на сотрудничество, где интересы и потребности отдельных групп могут быть удовлетворены и защищены лишь враждебным противопоставлением себя другим группам, именно там у масс зреет общий клич: распни, распни его!

Позволю себе здесь короткое отступление. Случилось так, что автор этих строк оказался участником весьма необычного конси­лиума, на который собрались видные психиатры страны для об­суждения вопроса о верности диагноза, якобы поставленного Ста­лину еще в 1927 году В. М. Бехтеревым (возможно, ставшего ро­ковым для ученого). Паранойя как таковая исключалась, кажется, всеми участниками обсуждения, хотя параноидальный вид психо­патии — это скорее характерологическое, чем патологическое каче­ство деспота — окончательно не отрицался. Подчеркивалось, что данная особенность психического склада личности Сталина не ставит под сомнение его правовую дееспособность. Диссонансом прозвучало мое мнение о том, что вопреки всем «симитомофактам»

и психически, и «психиатрически» Сталин был самым нормальным из всех нормальных деятелей того времени. Просто он вполне здра­во и последовательно доводил до логического завершения все, что несла с собой реальная деятельность массы новых политических функционеров, уже десятилетие как творивших в центре и на мес­тах свой скорый суд и расправу. И не только по стихийной своей страсти к искоренению вплоть до физического уничтожения любых (глухих и открытых) очагов «сопротивления», но и по холодному расчету числа «неизбежных» жертв революции, а затем и подо­спевших нужд в рабсиле (не от слова «рабочий», от слова «раб»)'. Они, эти швондеры, выпестовавшие шариковых с револьверами, за­долго до 1937 года, уже не слушая аргументов «оппозиционеров», зычными выкриками с мест требовали их казни на конференциях и съездах партии, на собраниях и митингах.

Нормальность Сталина — не реабилитация его. Совсем наобо­рот. То, что именно он, со своим холодным рассудком не знающего угрызений совести палача по убеждению, стал главным вырази­телем и исполнителем сотен тысяч мелких злых воль, питаемых неолитическим неприятием всего «чужого» (интеллектуально и нравственно высокого, например), мелкособственнической зави­стью, ненавистью и животным страхом, делает его главным прес­тупником на суде народов и истории.

Возвращаясь теперь к основной теме наших размышлений, подчеркнем, все «главные» преступники лишь увенчивали своими преступлениями совокупность массовых деяний, обрывающих свя­зи людей и времен, убивающих культуру. Нет нужды в специаль­ных исследованиях, в результате которых появился бы перечень ее сегодняшних «болевых точек». Их много. Даже слишком много. Достаточно открыть — и это, пожалуй, самое ужасное! — любую газету... Проделаем же вместе такой простой эксперимент.

ЧИТАЯ ЛЮБОЙ СВЕЖИЙ НОМЕР ГАЗЕТЫ

...«Белорусская зона» — крупным шрифтом. Эхо Чернобыля. Длящийся уже несколько лет мучительный кошмар. Боль эта была, есть и будет... Было: «номенклатурный» подбор руководителей-электроэнергетиков, малознакомых с физикой атомного реактора, их некомпетентное руководство плановой проверкой режима реак­тора четвертого блока, приведшее к взрыву, грозившему, если бы не героизм шедших на смерть работников станции и пожарных, самой страшной катастрофой европейского масштаба... Было: не­профессиональная оценка обстановки после взрыва, попытки выс­ших руководителей отрасли (и не только ее) скрыть реальную

¹ С материалами, документально подтверждающими наличие у этих деятелей свободной и холодной воли к таким расчетам, познакомиться и до сих пор трудно, но некоторые факты можно почерпнуть из следующих публикаций: Чрезвычай-'щина//Правда. 1989. 23 июля; Огонек. 1989. № 29. С. 24-25, и др.

суть случившегося; паника местных руководителей (некоторые из которых, правда, не «потерялись», успели эвакуировать свои семьи), что, однако, не помешало провести первомайские демон­страции и в Киеве и в других зараженных городах лишь только для того, чтобы доказать миру: «На Шипке все спокойно». Да, было много такого в действиях специалистов и политических руко­водителей в самые первые дни трагедии, что упрямо свидетель­ствует не только и не столько о психическом срыве в момент осо­знания масштабов катастрофы (это как-то понять еще можно), но прежде всего — о мгновенной корпоративной реакции, о попытках заслонить свою социальную группу, себя, хотя бы и за счет лжи, ведущей к неотвратимым страданиям и даже гибели других людей. Так разрывалась связь людей — следствие и причина низкой про­фессиональной, политической и общей культуры тех, кто оказался у руководства людьми и производством. Вот то первое, что вспом­нилось о былом при взгляде на заголовки статей из сегодняшних газет, вновь обращающихся к событиям в Чернобыле. Да, так было. Но о чем же эти статьи? О том, что есть.

Есть: десятки деревень Могилевщины, Гомельщины, где и че­тыре с лишним года после Чернобыля живут люди, оставшиеся, не уехавшие по собственной воле и не эвакуированные, так как некуда им пока ехать, живут в зараженной зоне, медленно, но верно убивающей их. А ведь были уверения вице-президента АМН СССР Л. А. Ильина (ныне уже бывшего, но печально известного своим ведомственно-охранительным, но, увы, абсолютно беспоч­венным оптимизмом) в том, что просто в республике (Белорус­сии) резко обострилось эмоционально-психологическое восприятие последствий аварии. Как он выразился, «раздувается духовный Чернобыль».

Есть, правда, и другое мнение, мнение почти со стороны. Его высказал, побывав в родных местах, выходец из Белоруссии австра­лиец Раппопорт. Причина в инертности, считает он, в боязни ответ­ственности, инициативы... Даже в период народного горя многие чиновники по-прежнему хладнокровны, каждый старается кивнуть на другого, а бюрократизм остается безнаказанным... Мельбурн­ский бизнесмен передал в дар белорусским медикам 20 аппаратов ультразвуковых скаперов, остро необходимых для диагностичес­кого обследования многих тысяч детей, страдающих от облучения щитовидной железы радиоактивным йодом. Упадок общей, про­фессиональной и политической культуры был причиной беды. Он же, только еще более глубокий, стал и следствием продолжаю­щейся нашей боли, порожденной бездушием и групповым (лич­ным!) эгоизмом. Еще раз убеждаемся: болевая точка культуры — это боль живых людей.

Рядом со статьей «Белорусская зона» в газете сообщение о забастовках шахтеров, размышления об их причинах — о шахтер­ском быте на пороге бедности, о скудных теперь (инфляция!) зара­ботках, о нищенском снабжении по вине сверхцентрализованного распределения, о всевластии ведомства, закрывшего дорогу пере-

стройке в организации производства и управления на всех уголь­ных шахтах страны... Требования бастовавших не только справед­ливы, но и сущностно своевременны. Решение основных вопросов люди связывают с развитием экономической реформы, с измене­нием методов хозяйствования, открытием возможностей для инициативной работы, для повышения производительности труда, получением на этой основе больших доходов, которыми можно было бы распорядиться но справедливости.

Листаем газету дальше... Мы уже привыкли к сообщениям об авариях и катастрофах по вине безответственности и равнодушия, из-за нарушения дисциплины, техники безопасности, эксплуа­тации давно требующей обновления техники на транспорте. Еще не затянулись, еще кровоточат физические и душевные раны от недавних катастроф. В израненной памяти всплывают сотни жертв в потерпевшем крушение пассажирском составе при взрыве ско­пившегося в низине газа из халтурно сваренной трубы продукто-вода, гибель моряков-подводников с «Комсомольца», сотни трупов с «Нахимова»... И вот «Снова разгильдяйство?» —известие о крупной аварии под Армавиром. Лишь один вагон устоял на шпа­лах, девять сошли с рельсов, часть из них скатилась под откос. Вагоны были с зерном. Виноват стрелочник...

Поиск по сайту: