ББК 15.56 14 страница

Если смотреть на вещи здраво, то поражение прежнего механи­стического подхода к жизни, видевшего в огосударствлении произ­водства, в администрировании панацею от всех бед, неудачи преж­них попыток внедрить насильственно в жизнь новые «нетриви­альные» методы организации труда только укрепили позиции реального гуманизма, доказали противоестественность казармен­ного, сталинского социализма. Человек действительно существо

свободное и творческое. Он не терпит насилия над собой, прини­жения своего достоинства.

Еще более важны эти главные уроки неудач в хозяйственной деятельности для тех, кто относит себя к крестьянскому населению нашей страны. Ведь так долго, еще со времен народников, убеж­дали российского человека, что он от природы не хозяин, что он, как писал уже в годы перестройки И. Клямкин ', не обладает доста­точной энергией, чтобы стать свободным и независимым товаро­производителем, что он предпочитает хозяйской ответственности огульную безответственность под видом коллективной работы. Но ведь, если судить здраво и видеть факты такими, какие они есть, то вся хозяйственная история послереволюционной деревни свиде­тельствует о прямо противоположном. Наш крестьянин работал с отдачей, с огоньком только тогда, когда он чувствовал себя хозяи­ном на земле, свободным, независимым существом, способным принимать самостоятельные решения, распоряжаться тем, что он сам создает. По этой причине в годы нэпа, в условиях семейного производства на земле темпы прироста сельскохозяйственной про­дукции намного опережали те темпы, на какие оказались способны насильственно созданные колхозы. По этой же причине за все шестьдесят лет существования колхозов производительность тру­да на личных подсобных хозяйствах была значительно выше, чем на колхозном поле или колхозной ферме. По этой же причине при переходе фермы или поля в семейную аренду производитель­ность труда, как правило, вырастает в 2 раза. Не случайно же пер­вые двадцать пять лет после коллективизации страна во многом кормилась с этих клочков земли, оставшихся в семейном поль­зовании и составлявших всего 2 процента обрабатываемой земли. Шестьдесят лет было потрачено на то, чтобы узнать давно из­вестное. Разве не обращал Г. В. Плеханов внимание народников, давних ревнителей коллективной запашки земли, на поразитель­ное усердие русских крестьян, когда они работают на своих личных огородах и приусадебных землях, когда они заботятся только о тех землях, которые на длительное время закрепляются за семьей? Разве не предупреждал тот же Г. В. Плеханов, что в России кол­лективная обработка полей вопреки всем ожиданиям станет пре­пятствием на пути совершенствования земледелия? Его «Наши разногласия», написанные еще в 1884 году, на мой взгляд, намного больше могут сказать о русской судьбе, чем «взрослая» философия, пытающаяся нас убедить в нашей собственной социальной непол­ноценности.

Реальная история хозяйственного развития русской деревни за последние сто лет опровергает миф о природной инфантильности русского человека, согласно которому он готов примириться даже с дьяволом, лишь бы освободить себя от необходимости думать, от личной ответственности за свой труд, свое благосостояние. Впрочем, если судить здраво, иначе н не могло быть. Ведь, как из-

¹ См.: Политическое образование. 1988.,\» 10. С. 62.

вестно, революция в нашей стране в значительной мере удалась потому, что большевиками был выброшен лозунг «Земля кресть­янам». Подавляющее большинство населения России тогда, в Ок­тябре 1917 года, выбрало эсеровский «черный передел», то есть право стать самостоятельным хозяином на своей земле.

В процессе преодоления поверхностных, упрощенных представ­лений о человеке, о мотивах его поступков и решений преодоле­вается и прежнее абстрактное, упрощенное представление о соци­альной жизни, обнаруживается ее качественная специфика. Мы как бы впервые почувствовали плотность социальной жизни, те непреодолимые границы, которые она установила на пути тще­славия людей, обуреваемых стремлением все подчинить своим необузданным фантазиям. Большой вклад в формирование реаль­ного, современного образа человека внес советский хирург ака­демик Н. М. Амосов. Он напомнил политикам и обществоведам, что люди от природы разные, отличаются и силой характера, и устремленностью к самостоятельности в личностной самореали­зации. Чрезвычайно важна мысль о существовании пределов воспи-туемости личности. Не каждого воспитание способно сделать анге­лочком. В основе пределов пластичности общественной жизни и лежат эти объективные пределы воспитуемости.

Жизнь жестоко наказывает за отступление от принципов обще­человеческой морали, она мстит за политический, хозяйственный волюнтаризм. Она напомнила нам о своих непреодолимых, дей­ствительно объективных законах, о том, на чем держится жизнь, заставила заново переосмыслить, что есть человек и что есть об­щество. Менять жизнь нельзя без оглядки, а вот изучать жизнь без оглядки можно — это еще одно открытие нашей переломной эпохи.

Благодаря произошедшему соприкосновению мысли с подлин­ной действительностью мы обнаружили, что в жизни нет мелочей и второстепенных вопросов, что необходимо опираться прежде всего на интересы и природные особенности «живой жизни», идет ли речь о человеке, хозяйстве или местности. За признанием само­ценности каждого индивида, несводимости его духовной сущности к общему, коллективному, к тому, что было принято называть «со­вокупность общественных отношений», неизбежно должно было последовать признание многокачественности, многообразия об­щественной жизни. Отсюда был один шаг до признания мировоз­зренческого плюрализма, несовпадения взглядов, мнений как естественного, непреодолимого состояния общественной жизни. Идея морально-политического единства в том виде, как она часто трактовалась прежде, скомпрометировала себя.

Конечно, могут сказать, что наше новое открытие природы человека является повторением задов европейского гуманизма. Да, мы осваиваем заново учение мыслителей прошлого, к примеру Ш. Фурье о страстях человека, обнажаем гуманистический пласт учения К. Маркса и Ф. Энгельса. Когда мы говорим, что обще­ство — это конкретные люди со своими конкретными интересами, своими радостями и драмами, своими представлениями о жизни,

ее действительных и мнимых ценностях, то тем самым делаем серь­езный шаг в сторону того демократического социализма, о котором мечтали многие честные мыслители.

И это не должно удивлять, это естественно. Жизнь должна защищаться, бороться с болезнью. Надо только радоваться про­буждению от духовного сна, преодолению мировоззрения идеоло­гических кликуш и человеконенавистников, рядившихся в комму­нистические одежды. Надо радоваться тому, что мы признали за человеком право быть самим собой, не стыдиться своих страстей, добиваться личного успеха, но в то же время бояться одиночества, надвигающейся старости, смерти, право быть наедине с собой, когда этого требует душа, но в то же время проявлять соучастие, сострадание, милосердие к другим живым существам, к окружаю­щим.

Если бы жизнь действительно была беззащитна перед глу­постью, ненавистью, перед наваждением, то она бы давно погибла. Но она все же существует, развивается, периодически радуя людей праздниками ума, правды и справедливости.

Все-таки рано или поздно всему воздается по заслугам, все становится на места: посредственность обнаруживает свою посред­ственность, лесть, угодничество и беспринципность осуждаются, становятся предметом общественного презрения, а талант, чест­ность, интеллект занимают подобающее им место. Нынешняя победа здравого смысла, победа гуманизма, нравственного чувства, величайшие духовные достижения перестройки лишь подтверж­дают значение нравственного выбора, сделанного когда-то людьми, открывшими в себе чувство совести. Все-таки добро сильнее зла, ум сильнее воинствующей глупости!

Сегодня должно удивлять совсем другое. Почему все же люди периодически срываются с высот человечности, здравого смысла, начинают верить в самые неправдоподобные небылицы? Почему они периодически теряют интерес к самому главному, к законам внутренней жизни человека, сохранения нравственного здоровья, забывают о тех страшных опасностях, которыми грозит расстрой­ство души? Почему на родине Тютчева, Достоевского, Толстого, в России, где интеллигенция была так чувствительна к духовным проблемам, так тонко понимала драму человеческого существова­ния, внутренней духовной жизни, на десятилетия восторжествова­ла идеология, запрещающая размышлять о добре и зле, о преступ­лении и наказании, о духовной автономии личности, о нравствен­ной ответственности тех, кто взял на себя труд учить других науке счастья, вести своих сестер и братьев по дороге истории?

Поражаться надо не тому, что здравый смысл побеждает, а тому, что люди, нередко теряя чувство реальности, сознательно начи­нают верить в то, что противоречит опыту не только их предков, но и их собственному, чему они не могут найти подтверждение даже в своей душе.

Почему до недавнего времени многие люди, не говоря уже о философах, боялись говорить вслух о том, что испытывают, чув-

ствуют как люди, духовные существа: о проблеме одиночества, о страхе перед смертью, о причинах самоубийств, о том, как трудно каждому найти смысл жизни, найти себя?

Глубоко убежден, что негативная реакция ряда философов на появление понятия «человеческий фактор», с обращения к кото­рому и начались эти мои размышления, была вызвана не столько заботой о чистоте гуманизма, сколько инстинктивным страхом перед теми неожиданными выводами и правдами, которые скры­вает в себе непознанный, вернее, забытый нами человек. По этой причине многие сегодня остановились перед теми философскими выводами, к которым подводит правда о гражданской войне, о терроре 30-х годов. На протяжении десятилетий мы изучали не человека, а категории, трактующие о законах истории, о сущности социализма, о будущем, не утруждая себя исследованием существо­вания людей, их повседневного духовного бытия. Вместо того что­бы стремиться преодолеть противоречие между сущностью и суще­ствованием, мы делали вид, что вообще нет проблемы духовного существования, что это выдумки церковников, экзистенциалистов.

В ЧЕМ МЫ БОЯЛИСЬ ПРИЗНАТЬСЯ

Еще четыре года назад попытки ввести в социологию, в учение о социализме такие понятия, как «социальная удовлетворенность», «социальное самочувствие», «сопереживания труда», не говоря уже о попытках напомнить о существовании внутренних, духов­ных пределов преобразования общественной жизни, предавались анафеме как уступка психологизму, подкоп под материалистичес­кие основы марксизма. Еще более тяжким* грехом было напоми­нание о биологической природе человека.

Впрочем, в этом отношении теряли разум не только философы, но и политики, практики, организаторы производства. Свои планы, начинания, кадровую политику они строили, исходя не из -реаль­ного человека с его страстями, а из личности, существующей в их воображении. Организация политической системы длительное время отвлекалась от широкого спектра человеческих страстей и чувств, связанных с властью, с борьбой за нее.

В сущности, все без исключения абсурды нашей экономики, политической организации общества, которые, наконец прозрев, увидели сегодня, проистекали от упорного нежелания воспринять человека таким, каков он есть, каким его создали и природа, и исто­рия. Не замечали внутренней противоречивости человека, сочета­ния в нем самых различных, иногда противоположных потреб­ностей. К примеру, потребности в самоутверждении, соревнова­тельности, лидерстве и одновременно в общении, подчинении авто­ритету сильного, группе.

Разве не абсурдом были попытки добиваться утверждения ком­мунистической морали, «высшего проявления духовности» путем разрушения общечеловеческой нравственности, выжигания в душе

человека милосердия, сострадания, чувства уважения к своим родителям, предкам, освобождая его от исторической памяти, от чувства вины, личной ответственности?

Разве не утратой чувства времени, реальности объясняются попытки Сталина возродить по сути дела феодальное прикрепление к земле в XX веке? Разве не абсурд пытаться свести все проблемы организации производства к воспитанию сознательности, к инъ­ецированию экстаза, энтузиазма, строить всю экономику на нрав­ственных порывах души? Разве не абсурдом является стремление стимулировать эффективность и мастерство при помощи уравни­тельной, скудной оплаты? Разве можно было рассчитывать на усер­дие крестьянина, которого каждый год чистили как липку, лишали самостоятельности?

Всегда, во все времена и у всех народов уравниловка поощряла лень, убивала мастерство, желание трудиться. Но мы отстаивали ее как завоевание социализма, одергивая всех тех, кто не шел в ногу со всеми, кто стремился к личному успеху.

Думается, что в нашем отношении к человеку есть нечто проти­воречивое, а в определенном смысле и ложное. В самом деле, гово­рим, что человек от рождения добр, чист, всем своим существом нацелен на коллективизм и добро, что его могут совратить только дурные обстоятельства, «плохие» экономические отношения. Но в то же время этому самому человеку не доверяем, с детства ли­шаем его права выбора, обставляем человеческую жизнь множест­вом запретов, ограничений. В силу непонимания этого противо­речия общество проигрывает дважды.

Говоря человеку, что он хорош, чуть ли не ангел, мы освобож­даем его от внутреннего самоконтроля, от критического интереса к своей душе, к мотивам своего поведения. Отсюда моральная, духовная инфантильность, неспособность отличить зло от добра. Одновременно, опутывая человека запретами, предписаниями, общество только усугубляет нравственный инфантилизм. Человек, лишенный выбора, ни за что не несет ответственности. Не было еще в истории случая, чтобы силой удавалось принудить людей к творческому труду, к инициативе. Но вопреки этой очевидной истине в пашей стране долгое время делали ставку па закручива­ние гаек, даже на суды как на средство укрепления дисциплины, на разнообразные формы неэкономического принуждения к хоро­шей работе. До сих пор не перевелись еще люди, которые верят, что с русским народом иначе нельзя, что, погоняя людей кнутом, пугая их тюрьмой, можно создавать робототехнику.

Долгие годы производство в нашей стране держалось на самых противоестественных формах организации труда и поддержания дисциплины — на практике «разгона», ругани, окрика, на страхе. Последнее вносило в сам процесс производства неуверенность, психоз, вело к постоянной опасности срыва. Одни «горели» на работе от пламени энтузиазма, другие — от всеисиепеляющего страха. До сих пор на селе преобладает унижающая достоинство человека система принуждения к труду путем запугивания.

so

Еще более абсурдным является остаточный принцип выделения средств на социальную сферу. При этом о человеке, призванном оживить наши миллиардные ассигнования, не только не заботятся, но и впрямую проявляют пренебрежение к его естественным по­требностям и интересам, стремлению к личному успеху, индиви­дуальному самовыражению.

На протяжении десятилетий мы не хотели признаться себе в том, что многое в человеке не вмещается в учение о классовой борьбе и классовой природе морали в том виде, как оно исторически сложилось, что наряду с антагонизмом между эксплуататорами и эксплуатируемыми существует еще проблема извечного конф­ликта между прилежным и ленивым работником, между талантом и посредственностью, между человеком добрым и злым, между теми, кто нашел свое место в жизни, и теми, кто ошибся в само­определении или даже не искал применения своим способностям. Существуют еще проблемы зависти, жадности, стремления к власти над другими людьми, проблемы немотивированной жестокости, агрессивности. Дорого заплачено и за вульгарный, насильственный атеизм.

Наверное, можно согласиться с теми, кто видит в репрессиях 3D—40-х годов не только российский апокалипсис, но и трагедию Сталина как личности. Сам по себе он никогда не смог бы получить ту неслыханную, ничем не ограниченную власть над миллионами людей, какой он обладал. Она была рождена идеей вождизма, так характерной для революционного движения в России. Но самой главной причиной появления этой беспрецедентной власти было самомнение революции, гордыня новой власти, полагавшей, что она может обойтись и без прежнего разделения ее на законодатель­ную и исполнительную, и без прежнего права, и без прежней, хрис­тианской морали, и без прежней, несоциалистической интеллиген­ции. Сталин — это страшная расплата за исторический нигилизм и романтический максимализм эпохи бури и натиска, расплата за легкомысленное отношение к природе человека, к законам жизни.

Можно сказать, что сам способ мышления об обществе, которым мы руководствовались на протяжении десятилетий, находился в вопиющем противоречии с его социальной природой, его целями. Ведь смысл социалистических преобразований состоял в том, чтобы освободить человека от ограничений, характерных для классового общества. Цель социализма состояла в том, чтобы впервые предо­ставить человеку возможность решить его собственные, внутрен­ние проблемы, обусловленные его специфическими чертами. Со­циализм, по замыслу его теоретиков и основателей, должен был оонаружить миру подлинный смысл социальных проблем, очис­тить их от всего привходящего, случайного, стать миром социаль­ности, найти неизвестные, новые пути к индивидуальному счастью, Целостному существованию личности, преодолению внутреннего одиночества, естественного страха перед смертью, нейтрализации "дативных последствий природного неравенства людей, борьбы ^с' ленью, с зоологическим индивидуализмом.

Но в реальной политике в ущерб обществу, в ущерб людям нарочито игнорировалась эта чисто социальная проблематика, искажалась псевдоклассовым подходом. За последние двадцать лет использовалось множество уловок (все они были идеологического свойства) для того, чтобы сокрыть всю правду о человеке, чтобы избежать серьезного разговора об упомянутых социальных проб­лемах. Этому делу всеобщего ослепления во всем, что касается человека, во многом способствовала и сталинская насильственная коллективизация.

Коллективизация в той форме, как она проводилась в нашей стране, объективно была, по сути дела, оправданием лени, посред­ственности, безалаберности, маниловщины. Она прежде всего по­зволила отвлечься от такого неприятного факта русской истории, как существование «крестьянина-лежебоки», она дала духовный комфорт неумехам, тем, кто не любил землю, плохо на ней работал. Причем ценой истребления всех тех, кто мозолил им глаза, раздра­жал своим старанием и мастерством. Впервые в истории челове­чества наказывался не тот, кто не умеет работать, а мастер, тот, кто старался, кто своим трудом вытягивал страну из трясины глу­бочайшего экономического кризиса. Тайну понятой так коллекти­визации раскрыл М. А. Шолохов в «Поднятой целине». Макар Нагульнов, олицетворявший в романе коммунистический элемент деревни, ненавидит красного партизана, середняка Тита Бородина прежде всего за то, что он как зверь работает день и ночь, пупо­виной прирос к своему наделу.

Сама идея преодолеть природное неравенство людей путем ист­ребления наиболее способных не нова. О том, что во имя равен­ства можно пожертвовать талантом, говорили радикалы Великой французской революции, в частности Гракх Бабеф. Но на практике она была впервые реализована Сталиным в период «раскулачи­вания».

К сожалению, даже сегодня, когда без страха и оглядки вслух говорится об ужасах насильственной коллективизации, о ее раз­рушительных последствиях, мы редко доходим мыслью до фи­лософской сути пережитого. Наверное, настало время серьезно поразмышлять о самой проблеме неравенства, вызванного есте­ственными различиями людей в смекалке, воле, выносливости. Жизненный опыт каждого подтверждает предположение Н. М. Амо­сова о том, что в любой популяции люди сильные, с ярко выражен­ным желанием работать составляют от 5 до 10%. Такие люди, по сути, всегда, у всех народов были основным источником всякого, в том числе и прежде всего, конечно, хозяйственного, прогресса. Но одновременно этот же тип личности, как правило, привносил в общество жестокость, хищнические нравы, унижал своим успехом, процветанием не только откровенных неудачников, но и «середня­ков». Отсюда и инстинктивное неприятие тех, кому все «легко» удается.

И чем выше уровень культуры общества, чем быстрее стира­ются различия в образовании, тем больше растет чувство собствен-

ного достоинства, тем нетерпимее боль от присутствия в обществе сильных, преуспевающих людей, которым во всем везет, легко работается. И это сопротивление нажиму сильных оправдано, если руководствоваться интересами тех, кого они постоянно вытесняют (сейчас мы мысленно отвлекаемся от интересов общества как це­лого). Почему сильные, меньшинство должно навязывать свою меру труда, меру жизни подавляющему большинству, да и к тому же наживаться на чужой беде, на чужой слабости? В этом действи­тельно заключена какая-то фундаментальная несправедливость человеческого бытия. Когда В. И. Ленин во время гражданской войны бичевал кулака как «самого зверского, самого грубого, са­мого дикого эксплуататора»', то он отражал настроения беднейших крестьянских масс, ненавидящих этот преуспевающий тип работ­ника, не брезгующего ничем, лишь бы укрепить свое хозяйство.

Как известно, мы преодолели эту несправедливость довольно просто. Россия восстала против той унизительной ситуации, когда одни едят пирожные, а другие не могут досыта наесться хлеба. Сняла (правда, на время) эту проблему путем избавления от тех, кто своим богатством, преуспеванием делают жизнь большинства нетерпимой. К примеру, сильные, инициативные, предприимчивые хозяева в деревне были просто физически уничтожены в процессе нескольких кампаний, проводимых с интервалами, начиная с сере­дины 1918 года. Те, кто остался жив, ушли в город. Мы сознательно жертвовали интересами хозяйственного прогресса, чтобы изба­виться от нетерпимого, оскорбляющего душу неравенства.

Очевидно, однако, что российский способ разрешения этого фундаментального противоречия между эффективностью и равен­ством не может претендовать на универсальность, тем более на современном этапе развития цивилизации, когда так отчетливо видно многое из того, что не видели и не понимали коммунисты 20—30-х годов. Стало, например, ясно, что этот приносящий так много хлопот сильный, активный генотип личности, способный работать как зверь, составляет одно из главных богатств народа и что попытки свести его со света, как правило, оборачиваются резким ослаблением жизнеспособности общества, нации. Наша нынешняя фатальная ситуация в сельском хозяйстве во многом является следствием прежних простых способов разрешения про­тиворечия между эффективностью и равенством. Ничто так дорого не обходится обществу, как политика такого искусственного анти­отбора, какими бы соображениями она ни оправдывалась.

Надо считаться и с тем, что избранное нами простое решение спора между эффективностью и равенством, будучи во многом вы­нужденным, все же противоречит марксистскому подходу к талан­ту. Как известно, научный социализм призывал не к отвлечению от таланта, а к всяческой его поддержке. По крайней мере оче­видно, что общество, зараженное идеологией уравнительства, идео­логией троечников, сейчас просто обязано составить реалистичес-

С.ч.: Ленин В. И. Поля. собр. соч. Т. 37. С. 40.

К.Ч

кое представление об изначальных фундаментальных противоре­чиях человеческого бытия. Наши идеологи до сих пор очень любят порассуждать о душе, о морали, о чистоте порывов. Проявляя при этом поразительное безразличие к человеку. А ведь дальше откла­дывать этот давно назревший разговор о самом важном, об условиях эффективного труда уже нельзя. Мы обязаны найти более гибкие, реалистичные пути сочетания борьбы за полное равенство с борьбой за достойную современного человечества эффективность.

Опасны, на мой взгляд, попытки возводить практику истреб­ления ненавистного, но в то же время сильного, преуспевающего генотипа в основной закон революции, а тем самым в закономер­ность прогресса. Ни одна революция не проявила такой беспощад­ности к крепкому хозяину, как наша.

Если трагедии «военного коммунизма» и 30-х годов, как это показал В. Кожинов ', трудно объяснить российской национальной историей, то тем более безнадежны попытки вывести расправу над старательным крестьянином из истории других народов. Во­обще не безнравственны ли в своей основе попытки представить всю человеческую историю как историю самоистребления народов и тем самым воспитывать у людей «спокойное» отношение к гибели своих соотечественников, своих предков? Это неправда, что поня­тие «беда» неприменимо к оценке исторических событий. Тем более что история человечества отнюдь не сводится к истории рево­люций, к истории гражданских войн и насилия одной части об­щества над другой. Никогда, ни у одного народа не получал такого развития процесс национального самоистребления, никто никогда не проявлял такое упорство в насаждении утопических представ­лений о человеке, о производстве. Пока мы не воспитаем в себе чувство стыда, раскаяния за жестокости революционного макси­мализма, мы не обретем духовного здоровья.

Да, можно согласиться с тем, что комбедовское насилие над крестьянином, скрывавшим хлеб, в чем-то напоминает безнадеж­ную борьбу Робеспьера со спекулянтом. В политическом словаре В. И. Ленина времен «военного коммунизма» очень много слов, позаимствованных из лексикона якобинцев. Но ведь мы не остано­вились и после того, как Ленин убедился в ошибочности насажде­ния коммунизма в деревне. После его смерти сменяющие друг друга левые оппозиции как волны накатывались на его политику союза рабочего класса с широкими массами крестьянства, пока наконец в 1929 году Сталину не удалось разрушить все преграды на пути нового насилия над крестьянином.

Само наше сознание, которое забыло о человеке, уникально, несопоставимо ни с сознанием последователей Кромвеля, ни с со­знанием героев революции 1789 года. С одной стороны, оно грубо, вещественно рассматривало человека как социальную почву, как материал для шлифовки, но, с другой — оно было поразительно абстрактно во всем, что касалось конкретных вопросов организа-

¹ См.: Кожинов В. Правда и истина//Наш современник. 1988. № 4. С. 160—175.

ции производства. Казалось бы, ни о чем мы так много не говорили в последние шестьдесят лет, как о духовных идеалах, о морали, но при этом проявляли, как уже отмечалось, поразительное безраз­личие к духовной жизни индивида, к его заботам, страданиям. Подлинное наше отношение к духовности, к судьбе человека было выражено в известных постулатах: «Москва слезам не верит», «Незаменимых людей нет».

К сожалению, несмотря на то что уже больше полувека прошло с тех пор как отгремели бои гражданской войны, многие продол­жают верить, что незаменимых людей нет, пытаются абстрагиро­ваться от факта неповторимости и уникальности человеческих дарований, от факта значительного влияния талантливых, одарен­ных людей на технический, хозяйственный прогресс общества. Можно смело сказать, что больше всего мы теряем от нехозяйствен­ного отношения к таланту, от неумения и нежелания создать не­обходимые условия для его созревания, предельного использо­вания.

Поиск по сайту: