ББК 15.56 9 страница

ности. какое-либо действительное знание. Возник своеобразный словесный фетишизм — вера в силу слов, значивших для многих больше, чем самые очевидные и наглядные факты. Мы отучились доверять своим глазам, своим чувствам, своему личному опыту, отключив тем самым источники питания собственного мышления. Это был уже даже не отрыв сознания от действительности, а умерщ­вление сознания, убиение самой способности самостоятельно мыс­лить. Если уже все сказано, зачем думать? А если человека и посе­щали какие-то сомнения, если он что-то не так и не то видел, то объяснение этому искали либо в его идейной незрелости и несоз­нательности, либо в чьем-то злом умысле (например, в происках империализма). Здесь за сознательность выдавали как раз отсут­ствие сознания. Говори, что нужно, и будешь самым сознательным.

В. И. Толстых. В середине 70-х годов была сделана попытка ввести в оборот термин «идеологическая дисциплина», которым намеревались, так сказать, методологически оправдать и узаконить практику борьбы со всяким инакомыслием. Уговоры, давно заме­нившие собой метод убеждения, уже явно не действовали, и по­явился соблазн внедрить в сферу духовной жизни инструмента­рий административно-бюрократического давления и принуждения. Тем самым за идеологией закрепилась функция «контролера» мысли, ограниченной рамками официально провозглашенных ло­зунгов, требований и предписаний. Термин не привился и был отвергнут ввиду его очевидной одиозности, но он наглядно про­демонстрировал логику движения идеологии застоя. Некоторые постулаты и обороты, вроде «отрыва сознания от бытия», укорени­лись в идеологическом обиходе и словаре.

В. М. Межуев. За тезисом об отрыве сознания от бытия, теории от практики скрывается в действительности ситуация отсутствия сознания и теории, вообще какой-либо работы мысли. Нельзя ото­рвать сознание от жизни, можно лишь умертвить сознание, заме­нив его системой слов с некоторым заданным значением. По суще­ству, говоря о таком отрыве, мы имеем дело с фактом приостанов­ленного, выключенного сознания, с тем, что называется мыслен­ным застоем. Вот почему перестройка сознания, как я ее понимаю, состоит не просто в замене одних представлений другими, хотя и более правильными, но столь же авторитарно утверждаемыми, а в оживлении сознания, в превращении его в работающий орган человеческой жизнедеятельности. Учиться жить своим умом, учиться думать, ничего не принимая на веру, поверяя свою мысль собственным опытом, трудом, в том числе и интеллектуальным,— вот, на мой взгляд, главная задача такой перестройки. И разве не совпадает она сегодня с задачами перестройки в других областях общественной жизни, где от человека также требуются самостоя­тельность, инициатива, предприимчивость, способность действо­вать не по подсказке сверху, а по собственному разумению? И не надо бояться появления в общественном сознании различных, а иногда и противоположных, взглядов, конкурирующих между со­бой идей, сталкивающихся мнений. В этом нет никакой угрозы об-

ществу, если ни одной из сторон не предоставлена исключительная власть судить о том, что ложно, а что истинно, кто прав, а кто нет, кто достоин признания, а кто забвения. В ситуации открытого обме­на мнениями, свободной дискуссии практически исключено появ­ление лжеученых, проходимцев от науки, идеологических демаго­гов и шарлатанов. Такая свобода, как самый надежный фильтр, не пропустит через себя то, что лишено доказательства, носит голо­словный характер, бездарно по своему существу.

Разумеется, никакое общество не застраховано от появления в нем чуждых и враждебных ему взглядов, которые могут оказы­вать определенное воздействие на отдельные группы людей. Все дело в том, какими средствами ведется с ними борьба. Идеологи­ческая правота может быть доказана только средствами самой идео­логии, а не административными мерами запрещения, преследова­ния и гонения. Истина рождается в споре, а не в ссоре. Даже самая правильная идеология, прибегающая к силовым приемам утверж­дения своей истинности, становится ложью, не вызывая ни у кого ни сочувствия, ни признания. Лично я не верю в силу идеологии, опирающейся на силу, точнее, насилие. Идеология вообще не долж­на в целях своей защиты апеллировать к власти — даже власти большинства над меньшинством, если она хочет обрести шанс стать сознанием людей, а не его подменой.

Н. В. Любомирова. В нашем разговоре о сущности перестройки (и перенастройки) сегодняшнего сознания отнюдь не случайно выявилось смысловое ядро всей проблемы — наша индивидуаль­ная и социальная возможность, готовность и способность быть сво­бодными. Философская теория перестройки сознания если и может означать что-либо жизненно необходимое, то лишь социально гра­мотный, интеллектуально цивилизованный план освобождения че­ловека. От боязни самодеятельности, от гнета бессмысленного су­ществования, от бюрократического всемогущества, от перепуган­ной души, от мании иллюзий, от собственного нелюбопытства... И, разумеется, от произвола одних социальных групп над другими, чем бы он ни мотивировался. Поэтому всерьез говорить о пере­страивающемся сознании — значит «документально» подтверж­дать начало выздоровления людей, обретения ими способности нормально (а не истерично и не мертвяще-равнодушно) относить­ся к окружающему и самим себе.

У каждой человеческой способности есть нормальные, экстре­мальные и аномальные состояния. И хотя сейчас в перестройку вкладывается вполне конкретное содержание, рожденное экстре­мальными обстоятельствами кризисности (или предкризисное™) всего общественного хозяйства, я думаю, смысл идеи перестройки сознания автономен от конъюнктуры исторических ситуаций. Поэтому для меня перестройка сознания — это не единовременная кампания, а лишь свидетельство и критерий духовно здорового об­щества и человека. И если сегодня как о чем-то вполне выполни­мом можно говорить о равноправии разных социальных программ ч разных планах социального освобождения, то перед нами обыч-

ный трудовой ритм работающего сознания. Другой вопрос, что невозможно просто перестроиться на какой-то абстрактный режим свободы. Свобода, как и все прочее, «живет» в определенной обще­ственной форме. И надо разобраться, как на эту общую ситуацию перемен отреагируют умы разных людей — молодых и старых, городских и сельских, интеллектуалов и «простецов», социально обиженных и социально благополучных. Видимо, у нас не должно быть никаких иллюзий ближайшего реального социального содер­жания перестройки, ее конкретного результата — более пестрого, расслоившегося, динамичного, непредсказуемого общества. Эконо­мическая и политическая реформы уже сейчас заставляют думать над неизвестными ранее проблемами. Например, над культурой свободы, над «трудом свободы», над умением быть свободным, если рядом другой добровольно «несвободен». Вопросы роковые для всей новейшей истории страны. Поэтому, может быть, главная философская идея всей теории перестройки сознания — это окон­чательное содержательное разрешение парадокса, знакомого еще знаменитому указу 1861 года об отмене крепостного права, пара­докса нежелания крепостных раскрепощаться. Очевидно, должны создаваться современные средства (социальные институты) одоле­ния этой беды. Простор для философской независимой мысли, непрерывно перестраивающей горизонты нашего сознания,— одно из таких средств.

ИДЕОЛОГИЯ ОБНОВЛЕНИЯ ЕСТЬ ИДЕОЛОГИЯ СВОБОДЫ

В. И. Толстых. Перестройка нуждается в идеологии обновления, а не просто в обновленной идеологии, или, конкретнее, социализм нуждается в марксизме-ленинизме, очищенном от привнесенной в него лжи и упрощенчества, работоспособном в возникшей уни­кальной исторической ситуации. Какой вид, форму приобретает социально-философская теория марксизма к концу XX века, будет полностью определяться ходом борьбы за перестройку — в умах и на деле. «Косметическая», нерадикальная перестройка может породить лишь приукрашенную идеологию, не способную продол­жить сколько-нибудь вдохновляющую перспективу общественного развития.

Суть проблемы, как я понимаю, заключается отнюдь не в не­хватке интересных идей или «низкой» активности общественной теории. Напротив, чем застойнее становилась общественная прак­тика, тем активнее, вполне в стиле «бури и натиска» вела себя идеология, изобретая лозунги, концепции, теории. И самое порази­тельное: лишенная права сомневаться и критиковать официаль­ную социальную доктрину, без устали работающая идеология ор­ганично вписывалась в практику расцветающего на глазах у всех застоя (а еще раньше она подводила «марксизм» под практику репрессий, беззакония или внушала, что в будущей войне мы будем

воевать на территории противника). Вообще все выглядело очень респектабельно, и многие ныне живущие участники этого идеоло­гического творчества совершенно искренне недоумевают, в чем, собственно, они-то виноваты. В самом деле, темы и проблемы, за­трагиваемые в солидных коллективных и индивидуальных моно­графиях, докторских и кандидатских диссертациях, были вовсе не схоластичны, связаны с теоретически и практически сложными вопросами — социализм, образ жизни, личность, общественное сознание, культура, цивилизация. Немало высказанных в них мыс­лей сохраняют и сегодня теоретическую ценность. Правда, неясно (было и остается) только одно — какое отношение вся эта идеоло­гическая продукция имела к интересам рядовых участников обще­ственного производства? «Ход мысли», представляемый этой идео­логией, то и дело оказывался в драматическом несоответствии с «ходом событий», движением самой реальности, с одной стороны, и с повседневным мироощущением и жизнедеятельностью лю­дей — с другой.

Как ни странно, мы давно уже живем и действуем в условиях неосознаваемого и неосознанного бытия. Лишь сравнительно не­давно открыли для себя, что не очень-то знаем общество, в котором живем (тезис, сформулированный Ю. В. Андроповым в 1983 году). Оказалось, нашей деятельности недостает развитого самосозна­ния, она мало сознательна в самом глубоком смысле слова.

Н. В. Любомирова. Пожалуй, наиболее интересное в возникшей ситуации состоит в том, что ущербность сознания и осознания рос­ли прямо пропорционально усилиям и размаху деятельности в сфе­ре идеологии.

В. И. Толстых. Чем больше стремились связать идеологию с жизнью, реальной практикой — вплоть до объявления прямой ответственности идеологов за состояние экономики, результаты производственной деятельности, тем хуже, застойнее становилась непосредственная действительность, общественная практика, тем больше отделялось идеальное от реального. Я бы не снимал и не смягчал вину общественной науки за ход событий, равно как и не превращал бы ее в «козла отпущения». Мы уже говорили о том, почему социальная теория отключилась от контакта и диалога с действительностью, создавая весьма неопределенный, смутный образ социальной реальности. Ее судьба складывалась в общем рус­ле драматических отношений между общественным бытием и об­щественным сознанием, которые не охватываются понятиями «уда­ленность» или «отрыв». Речь идет о совершенно определенных, целенаправленно формируемых отношениях между идеальным и реальным, с одной стороны, общественной теорией и идеологией — с другой. Они-то и должны быть выявлены, безбоязненно вскрыты и проанализированы.

Идеализация действительности стала «родимым пятном» со­ветской идеологии, для которой бытие, вообще реальность — не указ и не советчик. Истина возникает прямо в головах творцов этого идеализированного мира. Как это возможно и как это делает-

ся? Например, берется выписанный, точнее, пунктирно обозначен­ный в «Критике Готской программы» теоретический образ социа­лизма как фазы коммунистической формации и накладывается на реальную действительность, где социализм, как было однажды объявлено и разъяснено, уже построен, возведен. И если образ, модель не совпадает с реальностью, то все противоречащее, несов­падающее либо не замечается, либо объявляется несущественным, случайным. В лоне идеологии, связанной с действительностью именно таким способом, и возникали мифологемы вроде «развитого социализма» и «общенародного государства». Марксова идея ма­териальности общественного процесса как принцип анализа со­циальной реальности и социальной истории была вытеснена и под­менена принципом откровенно идеологического конструирования реальности, которая то и дело оказывалась непохожей на саму себя. Простите, но расхождение между словом и делом — на совести не только политиков, но и идеологов незабываемых застойных времен. Например, достойны самого пристального внимания причуды, ме­таморфозы «попятного» движения нашей общественной мысли последних тридцати лет.

Так, в начале 60-х годов выдвигается формула «развернутого строительства коммунизма по всему фронту», претендующая на реалистичность и практичность (называется дата вступления со­ветского общества «в коммунизм»). Эта программная установка была воспринята общественностью с большим доверием, даже эн­тузиазмом, и какое-то время питала надежды на «прижизненное» для ныне живущих поколений осуществление идеала «светлого будущего». Во всяком случае, никто публично каких-либо сомне­ний на этот счет не высказал. Сомнения появились позднее, так и не став предметом обсуждения. На чем базировалось доверие трудящихся к этому в общем-то утопическому лозунгу и более чем смелому обещанию, стоило бы специально обсудить, чтобы уяснить суть действовавшего «механизма», способа связи и взаимо­действия сознания с бытием. Видимо, доверие масс в данном случае нельзя объяснить лишь мощью идеологического внушения или потребностью любым образом приблизить желаемое будущее. При­дется обстоятельно поговорить и о деформации самого идеала ком­мунизма, сведенного к «изобилию» и «удовлетворению» потребно­стей, деформации, затронувшей не только повседневное, обыден­ное сознание, но и сознание научное, теоретическое, специализи­рованное. Придется также вспомнить конкретные условия кратко­временной «оттепели» в общественной жизни и провозглашенную тогда программу «повышения благосостояния» народа, очень ско­ро попавшую под колеса формирующейся «затратной экономики», набиравшего силу механизма торможения.

В начале 70-х годов эта установка тихо, без какой-либо рефлек­сии и самокритики, была подменена идеей «развитого социализ­ма», якобы уточнявшей достигнутую обществом степень социаль­ной зрелости. Но и она не опиралась на анализ, осмысление реаль­ного, фактического состояния общества, действительных возмож-

ностей общественного производства. Идея «развитого социализма» самоутверждалась в общественном сознании чисто долженствова-тельным способом, обходя реальные проблемы и противоречия общественного развития (сужу об этом не «со стороны», а на осно­вании личного опыта участия в создании коллективного труда От­дела исторического материализма Института философии АН СССР «Социалистическое общество», опубликованного в 1976 г.). Вторая половина 60-х годов характеризуется вполне ощутимым, заметным угасанием духа самокритики, предложенной XX съездом КПСС, и является, по существу, явочной ревизией его выводов, прежде всего связанных с критикой культа личности и особенно его послед­ствий, затрагивающих опаснейшую смыслосодержательную тему «Какой социализм мы строили и построили». Идеология и духов­ная атмосфера в обществе развивались в направлении, исключав­шем подобную постановку вопроса об обществе, в котором мы жи­вем. Общественная наука, лишенная права критического отноше­ния к обществу,— на уровне причин, а не второ- и третьестепенных следствий — постепенно, но неуклонно скатывалась к апологети­ке, пропитывалась духом социального самодовольства, характери­зующим суть эпохи застоя не меньше, чем экономическая статис­тика.

В начале 80-х годов в концепцию «развитого социализма» было внесено небольшое, но весьма существенное уточнение: оказывает­ся, мы находимся лишь на начальной стадии зрелого социализма (это как раз в тот год, когда по прогнозу двадцатилетней давности страна должна была достичь коммунизма). И последовало андро-иовское (отрезвляющее!) замечание об обществе, которое мы, жи­вущие в нем, не знаем. Замечание, с которым, кажется, все соглас­ны, но и сегодня, в разгар гласности, не ставшее предметом серьез­ного обстоятельного и всестороннего научного анализа. Наверное, по этой причине мы говорим сегодня о развивающемся социализме, прибегаем к формуле «больше социализма». Наши обществоведы до сих пор не дали глубокого философского и политэкономического осмысления программы перестройки, социальный и политический смысл которой раскрыт в известных партийных решениях.

В. М. Межуев. Вопрос о том, в какой идеологии мы сегодня нуж­даемся, может быть решен усилиями всех общественных наук, при их тесном взаимодействии. Ясно, что такая идеология должна быть предельно объективной, максимально приближенной к научному знанию, учитывающей все реалии нашего времени. Собственно, речь идет даже не об идеологии в традиционном смысле этого слова, а о возрожденной научной теории общества, очищенной от идеологических искажений и наслоений периода сталинизма и застоя. Меня же интересует здесь другой вопрос, хотя и прямо связанный с первым: как должно измениться наше общественное сознание, чтобы такое знание вообще могло появиться. Наш разго­вор об общественном сознании мы как-то незаметно для себя свели лишь к проблеме развития теоретического знания, формирования новой идеологии. Получается, что состояние общественного созна-

ния зависит от одной лишь деятельности ученых и представителей иных умственных профессий. Соответственно и перестройка созна­ния сводится нами лишь к идеологической и теоретической пере­стройке. При этом мы теряем из виду более важную зависимость общественного сознания от общественного бытия людей, от их дей­ствительной жизни. Но именно эта последняя определяет в конеч­ном счете возможность (или, наоборот, невозможность) появления в общественном сознании объективного, научного знания об обще­стве.

Следует различить, таким образом, сознание и знание. Гносео­логический вопрос об истинности научного знания, его соответст­вии своему объекту нельзя смешивать с вопросом о связи созна­ния с бытием, являющимся по преимуществу социологическим. Даже при наличии в обществе максимально истинного на данный момент знания люди в своем большинстве могут жить, ориенти­руясь на сознание, прямо ему противоположное. И в «век науки» можно верить в «нечистую силу», в предсказания и пророчества, в утопические цели и идеалы. И попробуйте доказать им, что исти­ны науки превосходят «истины» здравого смысла и повседневно­го обихода, которых они придерживаются в обычной жизни. Пер­вые, может быть, и истиннее, зато с последними жить легче. Не потому ли так трудно порой убедить людей расстаться со своими иллюзиями, предрассудками, ложными представлениями, что пос­ледние обладают для них большей убедительностью и достовер­ностью, чем самое истинное знание? И если вопреки всем доводам науки люди продолжают верить в очередной «спасательный» миф, то причину этого следует искать не только в слабости науч­ных доказательств, но и в самом бытии людей, питающем и под­держивающем эту веру.

Знание может быть истинным или ложным, сознание же бы-тийственно, то есть непосредственно связано с бытием людей, с их реальным существованием в обществе. И от того, как оно связано с бытием, в решающей мере зависит характер функционирующего в обществе знания. На первый взгляд сознание является не­отъемлемым достоянием каждого человека, неотделимым от него органом его жизнедеятельности. Однако в определенной ситуации оно может стать объектом монопольного присвоения со стороны государства или привилегированных слоев общества. На языке социальной философии такое состояние сознания называется его отчуждением. Голова остается на плечах у каждого человека, но далеко не каждый сохраняет здесь возможность свободно распо­ряжаться ею, самостоятельно мыслить. Мышление становится привилегией или профессиональной функцией особых групп лю­дей, находящихся, как правило, под контролем институтов влас­ти. Положение усугубляется там, где власть над людьми обретает всеобщий, тотальный характер, не оставляющий никакого места для независимой и самостоятельной мысли. В этих условиях от­чуждение сознания достигает предела. В своей отчужденной фор­ме оно оказывается не проявлением человеческой свободы, а ин-

струментом власти над людьми, их подчинении авторитарно насаждаемой и всеми возможными средствами охраняемой систе­ме идеологически господствующих взглядов и представлений.

Отчуждение сознания в той мере, в какой оно распространя­ется на деятельность ученого, становится главным социальным препятствием на пути становления объективного теоретического знания о действительном мире. Применительно к ученому отчуж­дение сознания означает отчуждение научного труда, когда уче­ный фактически не властен над продуктами своего мышления, над результатами своей исследовательской деятельности. Последние целиком и полностью контролируются вне его находящимися си­лами. В такой ситуации сознание превращается не в научное зна­ние, движимое поиском истины, а в набор идеологических клише, в систему голословных утверждений, оторванных от жизни. По­этому констатируемое нами на сегодняшний день отсутствие под­линно научной теории нашего общества является следствием не каких-то ошибок и заблуждений ученых, их сознательного стрем­ления извратить суть дела, а сохраняющегося еще в нашем обще­стве отчуждения сознания. Ликвидация такого состояния созна­ния и составляет, на наш взгляд, самую суть его перестройки.

Стремление перестроить сознание, приблизить его к жизни, достигнуть более верного представления о нашей действительнос­ти мы порой склонны трактовать как исключительно теоретиче­скую, гносеологическую задачу, забывая о том, что она есть в пер­вую очередь задача практическая и социальная. Никакая пере­стройка сама по себе не гарантирует истинности научного знания (иначе мы должны были бы считать перестройкой сознания лю­бое научное открытие). Последняя обеспечивается лишь талан­том людей, работающих в науке, их способностью к исследова­тельской деятельности. Но перестройка, понимаемая не как про­цесс научного развития, а как социальный процесс, призвана снять все социальные преграды и препоны на пути к истине, покончить в обществе с тем, что тормозит развитие общественной науки. Иными словами, она должна освободить, раскрепостить человече­скую мысль, сделать ее достоянием тех, кто способен мыслить, ликвидировать монополию на нее со стороны власть имущих, соз­дав тем самым ту социальную почву, на которой только и может произрастать научное знание.

Н. В. Любомирова. Вы, судя по всему, различаете ложное и от­чужденное сознание. Первое преодолевается развитием науки, кардинальным изменением точки зрения ученого, второе —- изме­нением социального бытия людей, преобразованием самого об­щества. Но между двумя этими характеристиками сознания долж­на, видимо, существовать и какая-то причинная связь. Иначе можно было бы развивать науку и в ситуации отчуждения. И тогда так ли уж важно для науки, сохраняется отчуждение сознания или нет?

В. М. Межуев. Связь, разумеется, существует, но не прямая. Отчужденное сознание — синоним не просто ложного знания

(последнее может иметь место и в силу субъективной ошибки уче­ного), но такого, которое получает объективную видимость само­стоятельного и независимого от человека знания, никак не свя­занного с его реальным бытием. Оно возникает там, где продук­ты мыслительной деятельности людей (подобно продуктам их материальной деятельности) отделяются от них и становятся гос­подствующей над ними силой. Здесь не идеи служат человеку, а человек идее. Власть идей над человеком закрепляет и доводит до логического конца господство над ним экономических отношений и политических институтов. В такой ситуации получение истин­ного знания об этих отношениях и институтах действительно за­труднено. Отчужденное сознание становится объективным пре­пятствием не только на пути возникновения истинного знания, но и на пути превращения последнего в действительное сознание. Именно в ситуации отчуждения возникает несовместимость тео­ретического знания с обыденными представлениями, научной ис­тины с сознанием большинства людей, в том числе и тех, кто профессионально связан с наукой. В такой ситуации ученый-обществовед легко может попасть под власть идеологических штампов, ходячих представлений, массовых стереотипов сознания, которым он придает видимость научности.

Попробуйте в составе общественного знания отделить мифи­ческий и утопический элемент от научного. Простым обращением к эмпирическому опыту, к наглядным фактам здесь не обойдешься. Факты — упрямая вещь, но ведь они поддаются самой различной интерпретации, и обращение к ним легко превращается в «игру с фактиками», против которой предупреждал еще В. И. Ленин. В общественной науке слишком многое зависит от позиции учено­го, от его личного отношения к действительности, но именно это-то отношение ученый и не волен выбирать в ситуации отчуждения его личности и сознания. В обществе, где ученому заранее пред­писана охранительная позиция по отношению к существующей си­стеме, общественная наука вообще невозможна.

Она возможна лишь там, где общество перестает быть объектом священного почитания и восхваления и становится предметом научного анализа, а значит, и научной критики. Научность теории и ее критичность по отношению к действительному миру — взаимо­связанные вещи. Потребность в общественной теории воз­никает лишь в состоянии недовольства людей собой и своей жизнью, их желания как-то изменить и улучшить ее. Если бы в жизни все было в порядке, теория была бы не нужна. Самодоволь­ное сознание, во всем согласное и всем удовлетворенное, менее всего способно к изменению и развитию. Не потому ли идея «раз­витого социализма» могла родиться только в период застоя? За­стой всегда мыслит себя в категориях наисовершеннейшего со­стояния. Духовным идеалом застоя является единомыслие, однооб­разие мнений и суждений. Для такой системы смерти подобно раз­личие во взглядах и оценках, свобода научного поиска и, следова­тельно, независимость научных выводов и обобщений. Вот почему,

критикуя состояние пашен теоретической мысли, испытывая впол­не оправданное недовольство ею, следует помнить, что она является таковою не просто в силу глупости, косности или злого умысла работающих в науке людей, но и в силу косности той обществен­ной системы, которая, желая сохранить себя, лишает людей, вклю­чая и людей науки, возможности свободно распоряжаться споим сознанием, если, конечно, они не хотят рисковать и жертвовать при этом своей жизнью и благополучием. Сознание людей не мо­жет быть иным, чем их бытие, а теория в условиях отчуждения сознания не всегда способна противостоять последнему. Я согла­сен с В. И. Толстых в том, что мы до сих пор не принимаем всерьез эту известную истину марксизма.

Ф. Т. Михайлов. Последнее утверждение грозит прямым отож­дествлением сознания и бытия. Мы же говорим с вами об осозна­нии бытия. Что это? Красивая игра слов, возникшая в тексте «Немецкой идеологии» из-за того, что «BewuBtsein» легко распа­дается на «bewuste» и «das Seiii»? Но так для тех, кто знает лишь свое сознание. Оно для них — особая, а именно индивидуально-субъективная реальность, ощущаемая каждым в себе в качестве инициативного начала собственной же жизнедеятельности. В этом случае, верно, ничего другого не остается, кроме как считать соз­нание продуктом хитроумно устроенного органа, извлекающего из внешней информации знание и прочие субъективно переживае­мые ориентиры поведения. Для нас же в чуткости Маркса к глу­бинному смыслу языка народа реализовало себя развивающееся понятие о сознании.

Бытие людей есть реальный процесс их жизни. На каком ос­новании он возможен? Только на том, что люди, разделяя между собой общее дело производства средств к жизни, вынуждены про­изводить их и как средства обращений друг к другу, восстанавли­вая, поддерживая и совершенствуя тем самым органически необ­ходимую им связь друг с другом, свою общность. Выходит, люди обладают бытием постольку, поскольку производят свою общность, непосредственно опредмеченную в общем для всех значении средств их общения, языка в частности. Следовательно, быть чело­веком — это значит относиться к другим, к миру и к себе как к са­мостоятельно существующей реальности. Это отношение мы и на­зываем с о з н а н и е м.

Сознание как отношение людей друг к другу оборачивается отношением каждого к самому себе. И это «замыкание на себя» всего напряженнейшего поля общественных отношений есть существеннейшая сторона постоянного воспроизводства общест­венного бытия. Оно, это «замыкание на себя», имманентно самой природе и сути человеческого типа жизни. И в то же время нечто Действительно витальное, субъективно переживаемое, форма самосознания индивидов. Безусловно, бытие определяет созна­ние. Но даже воспроизвести свои общности, укрепить их место ^и роль в системе общественного производства жизни люди могут, лишь развивая и совершенствуя свое отношение к миру и к себе,

свое сознание. И именно активная роль сознания, или чувственно-смыслового плана бытия, может и должна быть оценена в качестве самостоятельной части общей работы перестройки. И главным критерием состоявшегося (или несостоявшегося) изменения соз­нания будут не столько уже осуществившиеся перемены в спосо­бах жизни, сколько массовое неприятие старого, доперестроеч­ного бытия. Важно увидеть в процессе массовизации идей пере­стройки слом устаревшей, укорененной в самом бытии машины производства сознания, производства идей. Точно так же важно увидеть в этом процессе и разрушение бытийного механизма уп­рочения тех или иных «идей». Но об этом надо сказать подробнее.

Поиск по сайту: