ИСКОВЕРКАННЫЕ СУДЬБЫ

Внебрачная семья. Внебрачные дети и неполная семья — пробле­мы очень серьезные, животрепещущие, им посвящаются газетные дискуссии, научные конференции, солидные монографии. Упомянем, в частности, книгу югославского социолога Милана Босанаца «Вне­брачная семья», изданную в Москве в 1981 году. Приведем некоторые сведения из нее.

В Дрездене во второй половине XIX столетия каждый четвертый ребенок был рожден внебрачно. В Стокгольме на каждых четырех детей один был внебрачный. В современной Югославии каждый седь­мой ребенок живет в безбрачной семье, т. е. в семье распавшейся или один из членов которой никогда не вступал в брак. Учащающий­ся распад семьи, увеличение внебрачных связей приводят к умень­шению числа детей в семьях. Ребенок растет единственным (это само по себе может приводить к дефектам воспитания, ибо быть единствен­ным ребенком — значит иметь, по мнению многих исследователей,

повышенный риск к появлению психоневрологических отклонений), да еще и в семье, где нет одного из родителей (чаще отца),— это соче­тание очень неблагоприятно для ребенка.

Не будем касаться социологических сторон проблемы внебрач­ной семьи — нас занимает лишь та ее грань, что находится на стыке психологии, педагогики и детской психиатрии. Тут нужно сказать с уверенностью, что дети, воспитывающиеся во внебрачных семьях, как правило, более нервны, ранимы, чувствительны, закомплексо­ваны, нежели дети из обычных семей. Поэтому, прежде чем решить зачать ребенка вне брака, женщина должна подумать не только об удовлетворении своих прихотей, но и о том, как сложится судьба ее ребенка.

В наши дни из таких семей наиболее распространена семья, в которой мать и ребенок, зачатый от случайного мужчины, который нередко даже и не знает, что у него растет сын или дочь. Рано или поздно ребенок начинает интересоваться, где его отец. Обычно мать отвечает, что тот погиб при исполнении ответственного задания, но в конце концов ребенок узнает тайну своего рождения. В любом случае это оказывает на него невротизирующее действие. Порой возникают и иные проблемы.

Много лет назад мне позвонил один хороший знакомый.

— Что делать? — нервно спросил он меня и сразу же перешел к существу дела.
А выглядело оно следующим образом.

У него есть дочь — десятиклассница. Хорошая девочка, труженица, мечтает стать археологом. Некоторое время назад она заявила матери, что беременна и скоро родит. Мать сказала отцу, и вся эта большая и дружная семья лишилась покоя.

На все вопросы дочь отвечала примерно так.

— Люди ходят в магазин, едут в туристические поездки, приобретают кра­
сивые вещи, а я захотела приобрести себе ребенка. Я давно мечтала о нем. Когда же
я поступлю в институт, мне будет не до родов, потом тем более. Лишь к тридцати
годам — уже после аспирантуры — я смогу родить. Но какой это будет ребенок?
Вероятность, что он будет слабеньким, требующим особого ухода, очень велика. Ведь
вы, мои родители, меня зачали, когда вам было под сорок. Я хочу, чтобы все шло свое­
временно, по законам природы. От кого зачала? Не все ли равно. Во всяком
случае от молодого здорового парня с хорошей наследственностью. Вы хотите заста­
вить его на мне жениться? Он и сам этого хочет, да я не хочу. Зачем мне он? Он
еще мальчишка. То, что целуется хорошо, это еще не аргумент, чтобы выходить за
него. Мне с ним неинтересно — за такого, как он, никогда замуж не выйду. А вот родить
от него хочу: он здоров, красив, правда, глуповат, ну так подрастет, а свой хороший
ум вы, мои родители, вложите во внука.

Школьница рассуждала цинично, а ведь было ей всего лишь 16 лет.

Родила. Нормальный сын. Окончила школу, потом институт, затем аспирантуру, сейчас готовится к защите диссертации. В двадцать пять лет вышла замуж. С новым мужем живет душа в душу. Сын его тоже любит, считает отцом. Но однажды маль­чик случайно узнал об обстоятельствах своего рождения. Залился горькими слезами, потом стал придирчив к матери, отчима вообще перестал замечать, замкнулся, иногда допытывался у матери, кто его истинный отец: «Мне он не нужен, просто поглядеть на него хочется, все же любопытно». Замкнутость, капризность, придирчивость, вредность нарастали.

Мать показала его детскому психиатру. Тот несколько успокоил мальчишку, но рану в его душе залечил неполностью. Да и способен ли медик на это? Ведь он только врач, а не социальный реформатор.

Врач не может всем детям дать полноценных родителей, не может ликвидировать многие последствия родительского легкомыслия, не может взять на себя то, что не входит в его обязанности. Он не может распутывать клубок, образующийся вследствие эгоизма взрослых, жертвами которого становятся дети. Когда эти дети станут взрослы­ми, многие из них поведут себя так же, как их родители, и тогда, как уже не раз говорилось выше, эстафета зла станет бесконечной.

Как это делается. С помощью каких механизмов закрепляется неправильное поведение?

Таких механизмов несколько. Основные из них — реакции подра­жания и реакции протеста — это нормальные человеческие реак­ции, но главное — на что они направлены ис каким зна­ком, положительным или отрицательным, они протекают.

Если ребенок или подросток подражает положительным образцам, если он берет пример с достойных людей, это одно. Для ребенка окружающий мир — это прежде всего его родители. А если мальчик подражает пьянице и дебоширу отцу, если девочка имитирует поведе­ние капризной, склочной и грубой матери, если ребенок берет пример с циничных, жестоких и злых людей, разве что-нибудь, кроме вреда, это может принести? Подавляющее большинство людей с асоциаль­ным и антисоциальным поведением стали таковыми потому, что вы­брали для себя (или просто оказались окруженными) не те объекты для подражания. В школе их учили одному, а им захотелось (иногда даже в знак протеста) подражать тем, кто поставил себя вне общест­ва. А потом — «с кем поведешься, от того и наберешься», эта старая народная мудрость верна во все времена.

Реакция протеста также может быть направлена и на зло, и на добро. Протест бывает активным и пассивным. Ребенка в семье оби­жают, он переживает это, перестает разговаривать в присутствии членов семьи. Он пассивно протестует против несправедливого к нему отношения. Это нормальная реакция, но ведь она может закре­питься, усилиться, генерализоваться, тогда ребенок будет вообще молчать в обществе людей, хотя бы чем-то похожих на его обид­чиков или вообще к ним не имеющих никакого отношения,— подобная реакция будет уже ненормальной, требующей лечения.

Бывают реакции активного протеста: дети убегают из дома, деру­тся, портят вещи, воруют. Некоторые из них, стремясь обратить на себя внимание и в то же время скрыть свою несостоятельность, от­влечь внимание от своих реальных недостатков, ведут себя нарочито нахально, агрессивно. Психиатры наблюдали детей, которые в ответ на несправедливое замечание или порку сжигали вещи родителей, старались сделать им какую-нибудь пакость. Если реакции протеста не карикатурны, не приводят к стойкому и неправедному конфликту с окружением, не затуманивают глаза человеку, не лишают его здра­вомыслия, то они помогают личности отстоять себя, закрепить свою индивидуальность, защитить свое достоинство, могут быть двигате­лем общественного прогресса. В мире всегда были несдавшиеся, не­сломленные люди, которые, несмотря на хронические неблагоприят-

ные обстоятельства, на многолетнее, казалось бы, непосильное давле­ние, все же сохранили свое «Я», отстояли свои взгляды, остались не­равнодушными к чужим бедам. В них сформировался рефлекс помо­щи униженным и оскорбленным.

Известный советский литературовед и дипломат, член-корреспон­дент АН СССР Н. Т. Федоренко вспоминает: «Однажды в далеком Токио в личном разговоре со знаменитым кубинским революционером Че Геварой я узнал, что он когда-то учился на медицинском факуль­тете и увлекался учением Павлова о высшей нервной деятельности, рефлексах... Я спросил тогда Гевару, к чему же привело его изучение трудов русского ученого. Последовал мгновенный ответ: «К безуслов­ному революционному рефлексу. Я установил его наличие в себе».

Как было бы хорошо, если бы было больше людей, активно проте­стующих против социальной несправедливости!

Врачам же чаще приходится сталкиваться совсем с иными фор­мами протеста.

Капризный, взбалмошный, избалованный мальчик, родители которого души в нем не чаяли и наперегонки исполняли любую прихоть сына, пошел в детский сад. Он не хотел идти, но родители задобрили его, уговорили.

Первые, два дня мальчику нравилось в детском саду, потом разонравилось. На третий день, когда его должны были отвести в сад, у ребенка появилась однократная рвота. Родители заохали, запричитали, вызвали врача, тот заподозрил пищевое отрав­ление и рекомендовал оставить мальчика дома. Как ни в чем не бывало, ребенок носил­ся по квартире, признаков какой-либо болезни у него не было и в помине.

На следующее утро рвота повторилась, она повторялась всякий раз, когда нужно было идти в детский коллектив. Мальчика обследовали самые лучшие специалисты в городе, но ничего у него не обнаруживали. В конце концов, огорченные своей неуда­чей как в диагностике, так и в лечении, врачи посоветовали изъять мальчика из детско­го коллектива. Рвоты не было в течение трех лет. Возникла она только в первом классе: всякий раз, когда нужно было идти в школу, мальчика выворачивало наружу. Из-за этого его перевели на индивидуальное обучение,— рвота, как и следовало ожидать, немедля прекратилась.

Я консультировал мальчика, когда ему было 12 лет. Это был рослый, упитанный паренек, вызывавший у всех окружающих анти­патию из-за крайней наглости, беспардонности, нескрываемого эгоиз­ма, сквозивших в любом его жесте, в любом слове. Да и мать не скры­вала, что сын вымогатель, хам, все делает только ради своего удо­вольствия, не считаясь с окружающими. Если что-то не по нему — сразу рвота. Невротическая реакция далекого детства превратилась в линию поведения, в средство добиваться своего, в способ давления на безмерно любивших и жалевших его родителей.

— Характер стал ужасным, истеричным,— жаловалась мать.

— Это нам наказание за вседозволенность, которую мы позволяли
сыну в детстве,— мрачно добавил отец.

Все верно. Рвота в детском саду была подсознательной реакцией протеста против помещения в детский сад. Но почему возникла эта реакция? Да потому, что ребенок был себялюбив, эгоистичен, капри­зен — таким его воспитывали родители. Потом все это разрослось пышным цветом, заполнило душу ребенка, сделало его махровым эгоцентриком.

U8

Родители любили сына — кто бросит в них камень из-за этого? Но любили слепо, неразумно, шли на поводу у ребенка. Семья вроде бы благополучная и сами родители люди достойные, а ребенка воспи­тать не смогли. Его реакции протеста обернулись для них горем.

Мы назначили ребенку лечение (оно, конечно, всегда комплексное и включает в себя воспитательные меры). Только смогут ли они его выполнить? Не из-за сложности терапии (она как раз относительно проста), а из-за слепой любви к сыну, исключающей требователь­ность, дисциплину, спокойствие, настойчивость.

Ах, эти комплексы! Еще одна история. Герой ее — тоже жертва дурного воспитания, ударов судьбы и прочих неблагоприятных со­циальных воздействий.

Единственный сын без ума любившей его матери, Николай чуть не с пеленок воспи­тывался как будущий великий человек. Мать и все окружающие без конца восхи­щались им, говорили, что никогда не видели такого умного, красивого, обаятельного мальчика. Шли годы... Паренек все больше понимал, что никакой он не красавец и уж, конечно, не гений,— обычный подросток, без особых талантов. Ясно было и то, что мать видела в нем не реального человека, а выдуманного ею, в сыне она хотела видеть то, чего не было в его отце и во многих других людях. Внушенное матерью сознание своего особого призвания и своей исключительности приводило к конфликтам со сверстниками, непониманию, а отсюда — шаг до позы непризнанного гения.

Когда началась Великая Отечественная война, ему было 18 лет. Вместе с миллионами своих сверстников Николай отправился на фронт. Участвуя в военных действиях, он чувствовал себя на нужном месте, у него не было раздвоения личности, зависти к другим. Высокая идея — защита Отечества — как бы освободила Нико­лая от амбициозных переживаний, наполнила его новым смыслом, направляла его энергию и способности в общественно и индивидуально полезное и справедливое русло. На войне Николай вел себя геройски, получил много наград. Но судьба еще только готовила ему настоящее испытание.

В самом конце войны в орудие, которым командовал Николай, попал фашистский снаряд, почти все солдаты были убиты, а Николая, тяжело раненного и обезображен­ного, еле выходили врачи. Потом около года скитаний по госпиталям, бесчислен­ные операции, перевязки...

Через несколько лет после окончания войны он, выздоровевший, но со слегка обезображенным лицом, стал постепенно приспосабливаться к обычной жизни. Вна­чале все им восхищались, только и слышно было — герой да герой, но прошло несколько лет, жизнь шла вперед, и перед страной стояли уже иные задачи. А Николай жил прошлым, будущего не видел. Никакой он уже не красавец, способ­ный вызвать восхищение любой женщины,— лицо было если и не сильно, то все же обезображено. Каких-либо талантов, которые могли бы принести славу в мирное время, не было. Нужно было самому пробиваться и занять в жизни достойное место. И он начал пробиваться. Помогли старые и новые друзья, просто стечение обстоятельств...

Шли годы, и Николай постепенно становился на виду, его часто печатали (он был литератором, писал преимущественно на военные темы), он стал занимать видные общественные должности. Пришло материальное благополучие, авторитет, уважение всех, но только не душевное спокойствие и личное счастье. Николай понимал, что особого литературного таланта у него нет, что если бы не стечение обстоятельств, то он бы не был на виду, что он далеко не тот, кем бы хотела его видеть мать. Начались муки, связанные с осознанием своей недостаточной ода­ренности. Была и еще одна причина его переживаний: с детства ему говорили, что он самый красивый и обаятельный, что он всегда будет пользоваться успехом у женщин. А тут он понял, что все это не так. Более того, постоянно помня о своем ранении в лицо, он часто думал, что его, дескать, уже не будут любить женщины, что он никому не нужен. Мысли об этом с годами стали постоянными

и делали его очень несчастным человеком. Те доброжелатели, которые искренне пытались убедить его в заблуждениях, в том, что он преувеличивает свои дефекты и мучается из-за несущественных проблем, еще больше раздражали его. И самому Николаю, и его знакомым было видно, что причины его мучительных переживаний, озлобленности, раздражительности, недовольства всем и всеми лежат в далеком прош­лом, в детстве. Ранение лишь заострило то, что уже было в душе.

Так и жил этот человек многие десятилетия. Но если бы он ни с кем не общался, ни с кем не конфликтовал, если бы у него не было семьи, если бы он находился в безвоздушном пространстве, ничего страшного бы не происходило. Его, конечно, было бы жаль, но он мучился бы сам из-за своих, выдуманных им проблем, а окружающим не приносил бы какого-либо вреда и хлопот. Если бы... Но он жил с людьми и мучил их. Ему многое прощали, объясняли все странности в поведении войной. Те же, кто знали Николая ближе, понимали, что война к его тяжелому характеру не имеет серьезного отношения, что он плохой и трудный че­ловек сам по себе, без всякой войны.

У Николая было несколько любовных связей с некрасивыми, но добрыми и отзывчивыми женщинами. Одна из них однажды сказала Николаю, что беременна от него. Николай ей не поверил, но когда узнал, что она намерена уйти от своего мужа и поселиться у него, махнул на все рукой: как будет — так и будет. Женщина переселилась к нему, вместе они прожили около 30 лет, она была самым близким ему другом, покорно сносившим все его фокусы.

С годами Николай занимал все более видное положение как общественный деятель. Он давно уже ничего не писал кроме отчетов и резолюций, давно уже распростился со своим пусть маленьким, но талантом. От сознания, что после его смерти о нем как о литераторе никто и не вспомнит, а о должностях не всег­да помнят и при жизни, ему становилось тоскливо.

Отыгрывался он на домашних, в первую очередь на сыне. Мучивший себя, он замучил сына, изуродовал его характер, сделал его несчастным и униженным человеком. Примерно то же самое он сделал и с внуком.

Сына он до 10—12 лет ненавидел, презирал, не замечал, оскорблял, делал все, чтобы показать ему, что он на самом деле не его ребенок, что он прижит его матерью неизвестно от кого, что мальчика только из жалости держат в таком поря­дочном доме. Если бы сын был позабыт-позаброшен, это было бы полбеды. Нет, он находился в постоянном осадном положении (как сам называл это). Постоян­ные обиды, незаслуженные замечания, оскорбления, униженное состояние — все это не могло бесследно пройти для ранимого и пугливого мальчика. Он стал еще более тормозимым, нерешительным, всего боялся, не мог за себя постоять, чувствовал себя каким-то неполноценным, второсортным. Когда мальчик превратился в подростка и когда даже слепой бы заметил, что он на самом деле сын Николая, отец стал к нему немного лучше относиться, но все равно был насторожен и презрителен. Сын так и не смог душевно расправиться, даже уже будучи 25-летним отцом мальчика — внука Николая.

Когда у сына родился мальчик, в Николае проснулись долго дремавшие роди­тельские чувства. Все то, что он недодал своему сыну, он с лихвой отдавал внуку. Не было такой просьбы, которую бы дед не выполнил. Не было такой шалости, которую бы дед запрещал внуку!

Все крайности плохи: внук вырос почти таким же несчастным, как и сын, хотя воспитывали его внешне совершенно по-другому. Внук был капризным, требовательным, жестоким, нахальным, всех презирал, никого не уважал. Его принцип жизни был такой: мне все позволено, я внук героя войны и крупного администратора. Вседозволенность редко кого оставляет в ладу с собой и с обществом. Внук не избежал этого: вытрезвители, милиция, в конце концов ко­лония для малолетних правонарушителей,— на сей раз выручить его не смогли даже связи деда. Правда, в колонии он пробыл недолго, но сам этот факт очень встревожил деда. Тут-то он и решил сводить

внука к психиатру и запастись справкой о том, что внук болен, на случай, если он еще что-нибудь натворит. Николай очень рассердился на врача за то, что тот не нашел у мальчика какой-либо болезни. Тогда Николай стал говорить о том, что он занят, что у него нет времени воспитывать внука, а сын тоже не способен быть воспи­тателем. Так, не поняв друг друга, врач и Николай разошлись.

Дурной характер Николая сделал душевными уродами его сына и внука. Добрый плачет от радости, злой — от зависти. Характер Николая полностью отвечал этой поговорке. Патологическая завист­ливость имела сложные причины, но в конечном итоге одну глав­ную — дурное воспитание. Обожествление сына матерью, беско­нечное восхищение им, стремление видеть в сыне гения — все это привело к тому, что характер Николая резко извратился. Если здравомыслие отказывает, то многих ждет судьба людей, истории которых мы привели. А исправлением таких занимаются уже не ма­тери и не жены, а врачи,— вот такими интимными сторонами чело­веческой души стала заниматься современная медицина.

Это было немыслимо еще в начале XX столетия. Теперь же психиатрия проникает в области, которых она раньше никогда не касалась. Она занимается теперь проблемами, которые раньше были компетенцией священников, писателей, педагогов, кого угодно, но не психиатров.

Ну, а что будет дальше? Наверное, этот процесс остановить нельзя. Вероятно, психиатрия будущего будет заниматься вопросами, которые нам сейчас и не снятся,— экспансия психиатров велика, хотя, конечно, не бесконечна. Психиатрия развивается очень быстро, но развитие общественного мнения отстает, и сейчас порой гос­подствуют нелепые представления о психиатрии. И мы специально рассказываем о некоторых ее областях, чтобы разрушить или в край­нем случае поколебать неверные, устаревшие представления, ме­шающие объединению детских психиатров с педагогами. Без этого же объединения помочь человеку на заре его жизни бывает трудно, а уж когда он стал взрослым — тем более.

Не экспериментируйте над собственными детьми! Многих инте­ресует вопрос: насколько всесильно воспитание в отношении раз­вития талантов? Почему дети выдающихся родителей, как правило, оказывались ничем не примечательными людьми (и наоборот)?

Причин тут, наверное, много, все не перечислишь. Одна из них — могучий родительский авторитет, задавливающий в ребенке всякие проблески самостоятельности. Виной тут нередко и органи­ческая неполноценность головного мозга (из-за патологии родов или частых болезней в детстве и пр.), и какие-то наследственные факторы, заложенные в генном аппарате родителей, и многое дру­гое. Здесь очень многое еще не ясно. Но поистине неистребима жаж­да некоторых родителей найти патентованное средство для производ­ства гениев.

Одной из самых выдающихся деятельниц российского Просвещения екатеринин­ской эпохи была Екатерина Романовна Дашкова (1744—1810), с 1783 по 1794 год находившаяся во главе двух академий — Петербургской академии наук и Рос­сийской академии. Героиня нашего рассказа принадлежала к сливкам тогдашней русской аристократии, к людям, определявшим политику России. Активная участница переворота 1762 года, свергнувшего Петра Третьего и посадившего на российский престол бедную немецкую принцессу, ставшую со временем русской императрицей Екатериной Второй, княгиня Дашкова была одной из самых образованных жен­щин России. Она объездила всю Европу, общалась едва ли не со всеми выдаю­щимися интеллектуалами, слушала лекции прославленных профессоров.

10 лет Дашкова провела за пределами России, стремясь максимально раз­вить интеллектуальные и нравственные способности своего единственного сына Павла. Казалось, благодаря такому воспитанию Павел Дашков мог стать выдающимся человеком. Но стал ли? «Прост и пьяница» — так характеризовала его Екатерина Вторая.

Ну что ж, пьяниц было много среди детей известных людей. Правда, боль­шинство этих известных людей были настолько заняты собой, что своими детьми не занимались. Их родительским эгоизмом и можно объяснить то, что их дети выросли в никчемных людей. Но с Дашковой все иначе: она уделяла сыну и дочери много внимания, учила их, как, наверное, ни одна мать в мире. Дашкова, казалось, была самой лучшей матерью и воспитательницей. Более того, она опубли­ковала много статей, в которых высказывала прогрессивные и поныне взгляды. В частности, Дашкова уверяла, что для того, чтобы дети были умными и энергичными, нужно воспитывать их не в закрытых учебных заведениях и не в привычной им среде, а только в собственной семье, если, конечно, семья много путешествует и ребенок тем самым отрывается от стойких стереотипов, сформированных в родительском доме. Именно таким образом Дашкова воспитывала сына и дочь. Но дети оказались средними, ничем не выделявшимися из своей среды людьми.

«С хваленым матерью воспитанием и дочь и сын вышли негодяи: сын воен­ного ордена не мог... заслужить»,— сообщала Екатерина Вторая. (Цит. по книге Л. Я. Лозинской «Во главе двух академий».— М., 1979.— С. 63.)

Мы можем только гадать, почему дети выдающейся деятель­ницы отечественного просвещения, воспитывавшей их самым луч­шим, самым передовым образом, выросли пустыми людьми. Жаль, конечно, их мать, но тайна все равно остается.

Далее речь пойдет об опыте семьи Никитиных, о которых сообщает наша пресса как о реформаторах современной педагогики, приду­мавших самые лучшие, самые передовые методы воспитания. Ну а задумывались ли журналисты и иные почитатели Никитиных о ре­зультатах их экспериментов над собственными детьми?

В семье выросло много детей, в которых чуть ли не с пеленок вталкивали информацию, которую они должны были освоить в зна­чительно более старшем возрасте. Понятно, что такие детишки одно время поражали воображение любопытных взрослых и неко­торых сверстников. Да и как же иначе: ребенку положено идти во второй класс, а он по степени своей информированности (не ума! — интеллект и информированность далеко не одно и то же) тянет на шестой класс. Чудо, чудо свершилось — кричали журналисты, вот вам рецепт приготовления гениев в массовых масштабах.

В первой половине 70-х годов я несколько раз приезжал в Болшево и наблюдал за детьми. Однажды — это было глубокой зимой — Борис Павлович Никитин и два его сына пошли провожать меня на станцию. Был трескучий мороз, я мерз, дети же носились

вокруг отца и меня в своих легоньких одеждах, словно не замечая холода. Отец довольно поглядывал на них; разумеется, он испытывал гордость за дело рук своих. Прощаясь, он спросил меня:

— Скажите как детский психиатр: мои дети здоровы?

— Я приехал к вам не как психиатр, а как любопытный рядовой гражданин. Мне ведь тоже интересно посмотреть на никитинское чудо, о коем так много говорят. Понятно, что я тоже восхищаюсь вашим титаническим трудом и бесконечным самопожертвованием.

— Ну, и какие же выводы вы сделали?

— Да ничего особенного.

— То есть как ничего особенного?

— Да так вот. Незачем огород городить с напичкиванием детишек несвойственной их возрасту информацией. В лучшем случае дети вырастут такими же, как и все, то есть будут обычными отпрысками интеллигентного семейства. А в худшем — как они справятся со своими притязаниями?

— Но ведь мы развиваем у них способности с раннего детства, и они, как вы утверждаете, все равно будут обычными?

— Природа не любит скачков, нарушать типичные для нее за­кономерности и последовательности нельзя. Перепрыгнуть законы природы, обойти их невозможно, ожидаемого все равно не будет. Печальной памяти академик Лысенко сколько «внедрял» идею мгно­венной переделки одного сорта злаков в другие. Ну, а резуль­таты? Ничего Трофим Денисович не мог доказать. Практика — критерий истины. Это и разоблачило всесильного академика.

— Выходит, я тоже Лысенко?

— Вы — Никитин, но... ваши дети будут такими, как положено их природой и естественными социальными воздействиями, а не вашим односторонним воспитанием. Как и всякие дети, они могут знать больше, чем родители, и чем-то отличаться от них, но таланты рождаются из сочетания врожденных талантов и выявления этих талантов. Ежели нечего выявлять, то воспитывай, не воспитывай — толку особого не будет. Каждый может научиться рисовать, но не всякий способен стать великим художником. Натаскать, на­пичкать, заполнить знаниями можно, но ведь это еще не рождение гениальности.

— Ну, а трудовое воспитание, трудовые навыки, к которым я чуть ли не с пеленок приучаю детей,— вы и против этого?

— Тут я на сто процентов на вашей стороне. У меня нет ни малейшего расхождения с вашей системой раннего приучения детей к труду. И если вы добьетесь каких-то больших результатов в фор­мировании характера и личности ваших детей, то — убежден — не за счет напичкивания их несвойственной возрасту информацией, а за счет приучения к труду. В этом вы безусловный молодец, честь вам и слава за это. Белоручек не растите.

Жизнь разрешила наш спор. Собственно, результат никитинского эксперимента был очевиден тогда, когда он только зарождался.

Итак, никитинские дети стали взрослыми, у некоторых из них уже имеются свои дети. Стали ли никитинские дети какими-то сверх­выдающимися или просто выдающимися людьми? Нет, конечно. Они совершенно обычные люди. Так нужно ли было принимать столько мук, нужно ли было полностью отдавать свою жизнь ради этого? Нужно ли ставить эксперименты над собственными детьми?

Дети и вещи. Мать привела десятилетнего мальчика на консуль­тацию. Тот однажды порезал новый костюм отца и пообещал повторить это, когда отец купит новый. Помимо этого, ребенок в последние месяцы стал раздражительным, вспыльчивым, ершистым, дерзил, стал плохо учиться.

Когда мы остались одни и мальчик разговорился, я узнал, что живется ему несладко. Дома разговоры только о вещах: купить то, купить это, у одних соседей такая-то вещь, у других другая. А на мальчика ноль внимания. Ему же хотелось любви, понимания, общения, неравнодушия со стороны родителей. Он видел, что к нему относятся как к манекену в доме моделей: одевают с иголочки, хвастаются его одеждой, а вот внимания к нему как к человеку не хватало. Дома разговоры были только о разнообразном барахле, культ вещей ранил мальчика, вызывал у него активный протест. Хотя таких бунтарей не так уж много, большинство детей сами увлекаются вещизмом и продолжают линию своих отцов.

В чем же выход? Врачу трудно дать всеобъемлющий ответ на такой вопрос. Ответа нет, наверное, ни у одного философа. Ясно одно: нельзя становиться пленником вещей, нельзя видеть цену личности в том, какими вещами она располагает, недопустимо, чтобы мерилом места человека в мире было обилие у него вещей, без которых, кстати, можно легко обойтись. Как говорили в Древнем Китае, «кто стремится к вещам, тот вместе с ними и исчерпывается».

В 1983 году Центральное телевидение выпустило документаль­ный фильм «Дети и вещи» (режиссер А. Михайловский). В этом фильме участвовал и пишущий эти строки, как и супруги Никитины, превосходно рассказывавшие о своем опыте трудового воспитания детей.

После каждой демонстрации фильма ко мне обращалось много пациентов, у которых были те или иные психологические проблемы, связанные с поглощенностью их родителей вещами и равнодушием к собственным детям. Конечно, желание привлечь к себе внимание с помощью уничтожения вещей встречалось редко, но в глубине души многие из моих пациентов были готовы на это.

Предела приобретению вещей не может быть. Предела произ­водству нужных людям вещей тоже нет и не будет. Не против во­обще вещей выступаем мы, а против абсолютизации их. Как писал Эпикур, «ничего не достаточно тому, кому достаточное недостаточ­но». Не вещи сами по себе плохи или хороши, а плохо или хорошо отношение к ним людей. И если взрослые люди не видят за вещами ничего, то горе им: они всегда будут неудовлетворены, ибо пре­дела приобретательству не существует, они всегда будут несчастны.

ибо вещизм рано или поздно вытравит из них все самое челове­ческое. Не для приобретения рождаются люди, а для максималь­ного выявления своего творческого начала.

Как уберечь детей от ненормальной привязанности к вещам? Ведь многие не жизнь любят, не деятельность, не творчество, а вещи. Они рабы вещей. Для них счастье в том, чтобы иметь вещи, а творчество — в том, чтобы их искать. Они видят вещь, а не людей, для которых она создана. С помощью вещей люди (а дети особенно) стремятся обратить на себя внимание, придать себе значимость. Так устроен человек, что дорожит он не тем, что имеет, а тем, чего у него нет. Поэтому погоня за вещами может быть бесконечной, мучительной, никогда не приносящей длитель­ного удовлетворения.

А теперь представьте, каково положение подростка с присущими его возрасту психологическими особенностями, если он сталкивается с вещизмом родителей. В редких случаях он окажется равнодушным к этому. Чаще — начинает дерзить, хамить, уходить из дома, искать авторитеты на стороне. Ну, а многие подростки устремляются в мир махинаций, приобретательства, а потом мы удивляемся, отчего юные существа становятся спекулянтами, ворами, грабителями.

Вещизм в семье — признак ее неблагополучия. А последствия этого у детей могут быть самые разнообразные. Даже патологи­ческие.

Вещизм приводит к пресыщенности. А это ужасное состояние. Бесперспективное. Голодного можно накормить, и он будет доволен. Разутого — обуть, и ему будет хорошо. Но как помочь пресыщен­ному? Его ведь ничем уже не удивишь, ничем ему не угодишь. Трудно ему. Еще трудней его окружению, в том числе родителям, сформировавшим у ребенка синдром вещизма.

Какой же выход? Вернуться к тем обычаям, которые были в прежние, тяжкие времена? Нет, безусловно. От пресыщенности, от лени, от печали, от раздражения есть, конечно, одно средство, позволяющее обрести единство личности, счастье, гармонию с ок­ружением.

Это труд. Любой труд. Даже самый тяжелый. Но труд на пользу людям¹.

' Здесь есть один тонкий момент. Макаренко писал, что труд — нейтральный процесс относительно воспитания. Важно, каково к нему отношение, как он организо­ван. Важен интерес к самому процессу труда. Ведь трудиться ради каких-то благ умеют многие, и это не будет преградой вещизму. Должен увлекать труд сам по себе, труд без расчета на награду. А для этого труд должен сопровождаться положительными эмо­циями, которые и будут подкреплять и формировать положительное отношение к само­му процессу труда как «игре физических и умственных сил».

Следует учитывать и качество положительного подкрепления труда ребенка. Если на первых порах интерес к процессу труда может поддерживаться частыми поло­жительными оценками, их определенным авансированием, то постепенно ребенок дол­жен приобретать опыт положительных эмоций от преодоления препятствий (в том числе и собственного неумения) в процессе труда. Эти эмоции обладают, конечно, большей силой и действенностью с точки зрения закрепления отношения к труду.— Прим. ред.

Лучшими же специалистами по лечению детей и подростков с помощью целенаправленного и радостного труда могут быть только воспитатели и родители. В каждом конкретном случае этот труд бу­дет конкретным. Его может быть то больше, то меньше. Но он обязательно должен быть. К этому призывает и реформа школьного обучения.

Фильм вызвал оживленную дискуссию. Многие из зрителей и не подозревали, что вещизм взрослых может вызвать карикатурную, порой болезненную реакцию детей — в первую очередь чрезмерно ранимых, жаждущих родительской любви, не переносящих общест­венную и индивидуальную несправедливость.

Критик С. Муратов («Литературная газета» от 22 мая 1985 года) в статье «Люди и вещи» писал: «Драматичен рассказ психотерапевта о ребенке, который впадал в необычное состояние — разрезал все наиболее ценные вещи в доме. Но что оказалось? В доме был культ вещей. Ребенку, окруженному дорогостоящим барахлом, не отка­зывали ни в чем, кроме внимания и любви.

Одни дети реагируют бунтом, подобно знаменитому розовскому герою, который еще в пятидесятых годах отцовской саблей рубил сервант, другие — перенимая и развивая родительские наклонности... Кто расскажет родителям об их собственных ошибках, за которые расплачиваются дети?»

Видно, далеко зашли ошибки, если рассказывать родителям при­ходится психиатру.

Критик продолжает: «В телефильме «Дети и вещи» сопостав­ляются разные точки зрения. Отношение к вещи зависит от того, как она досталась, развращает лишь даровая вещь... Спасение от вещизма в труде? Возможно, и все же... не так все просто, комментируют авторы, резонно вспоминая, что у будущих декаб­ристов трудового воспитания не было, а люди выросли неплохие».

Дороги некоторых отцов. В одной школе решили провести экспе­римент: учитель предложил детям рассказать, что они думают о своих отцах.

Что же оказалось?

Во-первых, более чем у половины детей вообще не было отцов — большинство из них бросили своих детей, когда те были совсем маленькими, и потом перестали с ними общаться.

Во-вторых, очень немногие дети высоко оценивали достоинства своих отцов, а большинство отзывались о них в лучшем случае прохладно. Лишь единицы гордились своими отцами!

Многие вообще старались не упоминать о своих отцах или скры­вать их очевидные недостатки. Учитель знал, что у таких детей отцы пьяницы или хулиганы. Но были и такие, что вели себя внеш­не вполне благопристойно, но не пользовались авторитетом у де­тей. Причины тут были разные, но сводились они в основном к следующим: 1) отцы не обращали внимания на воспитание своих детей, отделываясь от дочери или сына подарками; 2) отцы говори^ ли одно, а поступки совершали совсем иные; это двуличие больно

ранило подростков, и без того — в силу особенностей подросткового периода — крайне обостренно относившихся ко всякому лицемерию; 3) отцы плохо вели себя дома, хотя на производстве высоко оце­нивались своим начальством.

Однажды газета «Советская Россия» напечатала статью «Сочи­нение на вольную тему», в которой приводились мнения детей о своих родителях — мнения, как легко догадаться, далеко не самые лучшие. 23 мая 1986 года эта же газета опубликовала четыре родительских отклика на статью. Один назывался «Не смеют судить о нас!», автор его — женщина. Она возмущалась: «Да какое право имеют дети судить мать и отца, которые их поят-кормят, одевают-обувают! Ведь и другие, прочитав эту статью, начнут критически присматриваться к своим родителям. Ни к чему хорошему это не приведет. В семье всякое бывает: и ругаются, и мирятся, только детей это не должно касаться, пусть пропускают мимо ушей — вот как внушать надо».

Автор второго отклика — мужчина. Он рассказывал, что, когда он ушел к другой женщине, бросив 15-летнего сына, у того случи­лось психическое расстройство и мальчик попал в больницу. «И по­нял я тогда одно,— заканчивает письмо этот человек,— да, лю­бовь может пройти, но ответственность за детей, за их счастье и полноценную жизнь — нет. А полноценной она может быть только при обоих родителях. Семья пополам не делится. И раз завел де­тей, то думай теперь не о себе — о них».

Два последних отклика называются «Дети повторят наш опыт» и «Рано думать про любовь». Из названий понятно их содержание.

Четыре отклика — четыре мнения. Общее в них одно: родители были потрясены, узнав, как низко оценивают своих отцов и мате­рей их собственные дети. И у некоторых пап и мам появилось резко отрицательное отношение к таким выявлениям истинных отношений в семье: уж лучше ничего не знать. У наиболее же разумных роди­телей возникло желание улучшить себя, чтобы завоевать уважение собственных детей. Эта позиция не может не вызвать одобрения. Ведь обижаться здесь нужно не на детей, а на себя.

Да, дороги отцов разные, и дороги детей поэтому тоже не­одинаковы. От отцов зависит, по какому пути пойдут дети. И чтобы путь детей был прям и честен, нужно, чтобы такими же были их родители. Если родители такими не будут, то никакое самое хорошее воспитание ни к чему путному привести не может. Конеч­но, бывают из этого исключения, но они, как и всякое исключение, редкость.

Приведем пример еще одной реакции протеста против деспотизма отцов.

В 1959 году вышел роман известного западногерманского пи­сателя Гюнтера Грасса «Жестяной барабан». Спустя два десятилетия кинорежиссер Фолькер Шлендорф экранизировал его. В романе и фильме показана фантастическая ситуация: в знак подсознатель­ного протеста против несправедливого к себе отношения со стороны

родителей (особенно отца) мальчик перестает расти, рост его остается как у дошкольника. Наступает гитлеризм, потом разгром фашизма, послевоенные годы, а герой романа все еще не может изжить в себе грустные детские переживания и рост его не увеличи­вается ни на сантиметр.

Наука еще не зарегистрировала подобные причины задержки ро­ста, хотя вполне возможно, что такие явления будут со временем открыты учеными. Ведь можно привести множество примеров, когда писатели шли впереди ученых в выделении тех или иных явлений. Важно здесь иное: писатель обратил внимание общественности на то, что реакция ребенка на неблагополучие в семье может проявляться самым неожиданным образом, хотя нам пока эта ситуация может по­казаться фантастической.

Жизнь ребенка — это неуклонный процесс взросления. Особенно резко ускоряется этот процесс в подростковом возрасте. Маленький мальчик или девочка получают от родителей и от школы во многом идеализированное представление о мире. Школьник видит мир не столько таким, каким он является, сколько таким, каким бы он хотел его видеть. Школьник фиксирует свое внимание в основном на всем лучшем, что сосредоточено в окружающих его людях. И вот тут-то возможны отклонения в психологии ребенка. Это может быть связано с тем, что в окружающем мире он не обнаружи­вает того добра, к которому расположена его душа, которое он сам ищет в мире. Ребенок может ожесточиться и даже возненавидеть такой мир. В другом случае может быть так, что он неожиданно для себя увидит, что реальный мир далек от идеала (еще раз повторяю: реальный мир для ребенка — это в первую очередь его семья и школа). Это чаще всего случается в подростковом воз­расте. Подросток может растеряться, утратить веру в добро, и если родители не помогут ему, не ободрят, не успокоят его, это может привести к беде.

Не зря говорят, что подростковый период — это переходный возраст. Это очень сложное время, отделяющее ребенка от взрослого человека. В этом возрасте нарастают нравственный максимализм, моральная требовательность к окружающим, подросток мучается от­того, что окружающие не соответствуют его представлениям (за­частую утрированным) о ценностях бытия. Как нужно быть осторож­ным, деликатным, мягким с подростком! И как часто у родителей не хватает тут такта, тепла, времени, душевной потребности помочь сыну или дочери разобраться во всех этих запутанных проблемах, разрешить которые не всегда под силу и умудренному знаниями и опытом взрослому человеку.

По подобию своему. Нередко встречается прямое культивирова­ние патологических форм поведения — еще один механизм форми­рования уродливого характера. Например, пьяница-отец приучает сына пить и драться, доказывая ему, что только так и должен вести себя настоящий мужчина. Подозрительные и чрезмерно осторожные родители могут сознательно развивать в своих детях такие свой-

ства характера, которыми они сами обладают и которые ценят (родители награждают своих детей не только своими генами, но и формируют их нравственный и характерологический облик, при­чем с возрастом роль социальных воздействий всегда больше роли биологических факторов). Большинство людей с уродливым характе­ром получили его не по наследству, а потому, что родители сделали их такими. Ребенок — это почти воск, из него можно вылепить все, что угодно. Если же сам скульптор окажется ущербным, то его творение будет уродливым и жалким. Вот пример, не сходящий со страниц газет и журналов.

Родители — хронические алкоголики с антисоциальным поведением. Единственный сын их без присмотра, порой голодный. Ему негде учить уроки, ночевать тоже не всегда есть где — родители выгоняют его из дома, чтобы не мешал их пьяной компании. Ребенок всего боится, стыдится своих родителей, стремится скрыть их антисоциальное поведение от одноклассников. Растет забитым, нерешительным, пугли­вым, несчастным, не может за себя постоять, ищет защиты у старших. Старается угодить своим потенциальным защитникам, выполняет их просьбы. Среди этих «друзей» появляются подростки с антисоциальным поведением, заставляющие мальчика воровать. Тот не хочет этого делать, старается избежать, но ему не удается. Участвует в мелкой краже, попадает в милицию...

Иногда встречаются случаи лживости, в основе которой лежат реакции протеста. Но куда чаще встречается лживость, вызванная подражанием родителям. Фактически это и есть наиболее распро­страненный механизм лживости у детей: как ведут себя родители — так ведут себя и дети. «Я люблю свою маму и поэтому веду себя так, как ведет себя она»,— заявила восьмилетняя девочка, кото­рую привели на консультацию к врачу из-за чрезмерной лживости. Если в школе учат быть честным, а на каждом шагу ребенок встре­чает диаметрально противоположное поведение взрослых, то от подобного воспитания не будет никакой пользы.

Аномалии родительской любви могут деформировать любого здорового ребенка, а психически больного или просто не совсем уравновешенного тем более. В этих случаях тем более нужно быть очень осторожным с таким мощным оружием, как родительская лю­бовь. Ведь иногда бывает так, что ребенок страдает каким-нибудь заболеванием (допустим, параличом ног, астмой или еще чем-то), и родители стремятся скомпенсировать все несчастья ребенка своей неудержимой любовью. Кто их осудит? Но и в любви нужно знать меру; ведь если меры нет, то нет здоровья, а следовательно, и счастья.

Без доброты и понимания со стороны взрослых ребенок вряд ли сформируется гармоничным. «Быть любимым — вот в чем заключалась основная потребность натуры Диккенса. Трагедия, по­жалуй, была в том, что он требовал большего, чем был в состоянии дать сам. Лишенный, по собственному убеждению, материнской любви, он постоянно искал ее у других, но только спрос в этом случае всегда превышал предложение»,— пишет современный диккенсо­вский биограф Хескет Пирсон. За недостаток родительской любви в детстве любой человек — не только Диккенс — расплачивается всю

5 Заказ 101 129

жизнь. Пускай родители, несправедливо относящиеся к детям, по­думают, сколько дочерей и сыновей — своих и чужих — они не­заслуженно и бесцельно высмеяли, обидели, унизили. Пускай за­думаются о том, каково будет жить с теми, в ком они воспитывали циничное отношение к человеческому достоинству, бессердечие, равнодушие к чужой боли. Вместо того чтобы культивировать в своих детях доброту, понимание сложности, богатства и красоты человеческой души, такие горе-родители нередко стремятся сделать из своих детей эрудированных и себялюбивых прагматиков, лишен­ных милосердия и отзывчивости. За это они неминуемо получат рас­плату в старости: как аукнется, так и откликнется.

Дефекты воспитания, хроническая психическая травматизация могут сломать характер любого ребенка. Однако чаще всего это происходит с теми детьми, в психике которых уже есть какие-то особенности: в таких случаях неправильное воспитание обнаружи­вает и резко заостряет скрытые черты характера, доводя их до гротескной формы. Поэтому у большинства людей с социально обус­ловленной деформацией личности имеются выраженные в той или иной степени признаки органического поражения центральной нерв­ной системы. Последние могут сами по себе пройти (тем более, если лечиться у специалистов) без всяких последствий, но если на этот уже поврежденный мозг наслаиваются еще и социально обусловленные формы патологии, то смешение этих нарушений с большим трудом поддается лечению.

Вот уж эгоизм, так эгоизм.

Когда в дверях кабинета показывалась эта женщина, меня охватывало глухое раздражение, и потом я еще долго чувствовал себя выбитым из привычной колеи. Говорила женщина тоном, не допускающим возражений, она постоянно требовала, чтобы ее дочь срочно вылечили, но никаких рекомендаций врачей (а она обошла десятки специалистов) не выполняла. Все наши разговоры были впустую: на словах она соглашалась, что будет делать все, что ей рекомендуют, но ничего не делала.

Что же меня так раздражало, что раздражало многих других врачей, которые торопились поскорее отделаться от больной и от­править ее к другому специалисту?

Самолюбование, махровый эгоизм, безапелляционность сужде­ний? Потребительское отношение.к окружающим? Внутренняя холод­ность, несмотря на легкую переключаемость с одной темы разговора на другую и кажущуюся эмоциональность?

Наверное, все вместе взятое.

Такой была и дочь — только у нее все это было выражено карикатурнее, чем у матери.

Крайне капризная, эгоцентричная, она требовала, чтобы немедленно исполня­лись все ее желания. Если было промедление, то девочка начинала кричать, падать на пол, дергаться, визжать. Ее крик разносился не только по квартире, но и по всему дому. Этим она добивалась исполнения всех своих желаний. Мать всецело шла у нее на поводу, потакая любым капризам дочери.

А отец?

Тот давно уже изнемог в этой атмосфере. Несколько раз он пытался уйти из

семьи, но тогда его жена грозила самоубийством, один раз порезала себе вены и была отвезена в хирургическое отделение больницы. Потом она пообещала мужу, что за его аморальное поведение она сообщит ему на работу, чтобы «приняли меры». Муж совсем притих, ни во что не вмешивался и, как он сам выражался, «ушел в подполье». В семье он не пользовался никаким авторитетом, а вечерами, глядя в телевизор, лишь успокаивал жену, когда та в очередной раз выходила из себя. А это с годами случалось все чаще и чаще. Жена, выйдя из себя, демонстратив­но, как на сцене, кричала, плакала, рвала на себе волосы, иногда хохотала, но все делала нарочито, чтобы обратить на себя внимание, чтобы о ее пережива­ниях знали соседи и. родные.

Девочка не понимала слова «нет». Она, как мне порой казалось, даже не знала о его существовании. Из-за этого она не удерживалась в дошкольном детском учреждении, куда, по настоянию отца, ее пытались определить.

В школе было не легче: хотя девочка стала более управляемой и чуть-чуть смирила свое своеволие, но терпеть ее было трудно. Из-за перечисленных свойств характера ей часто делали замечания, в ответ она дерзила, демонстративно падала в обморок, хохотала. Педагоги потребовали от родителей, чтобы те прокон­сультировали ее у детского психиатра и начали лечение. «Без справки от психиатра мы ее на порог школы не пустим»,— заявили они родителям.

Все психиатры советовали одно и то же: девочка должна регу­лярно принимать лекарства (не от случая к случаю, а постоянно), необходимо переменить обстановку дома, прекратить потакать ее капризам, учить девочку вести себя так, как требуют того прави­ла поведения. И все специалисты были единодушны: для того, чтобы все это выполнить, должны переделать себя родители, и осо­бенно мать. Не будет этого — ждать чего-то хорошего нельзя.

Мать не была удовлетворена такими советами. Лекарства до­чери она вообще не давала или давала лишь в первые дни после бе­седы с врачом. Сама меняла дозы, давала их в разное время — не тогда, когда нужно было, а когда ей самой хотелось этого. Фактически никакого лечения девочка не получала. Деформация характера это не аппендицит или прыщ, где полечишь какое-то вре­мя — и все прошло. Деформацию характера можно ликвидировать лишь при длительном сочетании соответствующих воспитательных мер и лекарств, которые сделают больного более податливым к восприятию этих воспитательных мер. Если этого сочетания нет, то толку от самых лучших препаратов не будет.

Мать, однако, этого не понимала.

Что же приходилось делать врачам?

Фактически пустить все на самотек. Ведь хотя мать — субъ­ект с дисгармоничным характером, но тем не менее она не душевно­больная, и лишать ее родительских прав никто не собирался. Но она же калечит свою дочь, уже изначально награжденную психопатической наследственностью. На эту наследственность на­слоилось психопатическое воспитание — вот вам и подошел ключ к замку (воспитание к предрасположенности), а тогда беды не ми­новать. Ребенок неминуемо подражает родителям, особенно когда он к тому же и предрасположен к определенным формам поведе­ния.

Во всех этих случаях не нужно противопоставлять биологи-
5* 131

ческую предрасположенность и воспитание: одно без другого, как правило, не бывает, одно выявляет и усиливает другое.

Предотвращать всегда легче, чем лечить. Если родители будут бережно вести себя по отношению к детям и исключать дефекты воспитания, то тем самым они сделают детей здоровыми, себя спо­койными и избавят врача от трудной и длительной работы по вы­прямлению характера ребенка или подростка.

«Талант рождается в тиши, характер — лишь в потоке жизни»,— утверждал Гёте. Что касается происхождения таланта, то об этом можно еще спорить, а в отношении характера это бесспорно. Окружающая социальная микросреда, психологический климат в семье, условия воспитания, взаимоотношения с родителями и педа­гогами — все это отражается на ребенке. И если мы исключим плохие влияния, если мы будем осторожно и внимательно относить­ся к своим и чужим детям, то можем быть уверенными в том, что вырастим хорошую смену, активных и выдержанных людей, спо­собных постоять за себя. Характер детей в руках взрослых — пусть эти руки будут нежными, разумными и справедливыми.

В конце 1986 года на московские экраны вышел фильм Вадима Абдрашидова и Александра Миндадзе «Плюмбум, или Опасная игра». В нем показан 15-летний подросток, превратившийся в тирана, властолюбца, садиста, развращенного властью.

Взрослые обидели мальчика, и в нем стало расти стремление отомстить им. Вместе с добровольными помощниками милиции он ловил хулиганов, браконьеров (точнее, выслеживал, а потом сообщал милиции). Таким образом, мальчишка получил власть, и она его переродила. Он упивался властью, видел себя сверхчеловеком, спо­собным делать с людьми все, что ему заблагорассудится.

А началось все с обид. Потом появились реакции компенсации, а затем и сверхкомпенсации, когда человек уже стал опасен для общества.

Кстати, биографии многих тиранов, так похожих на Плюмбума, складывались по близкому шаблону, кто-то из взрослых обидел, ребенок затаился, подрос и стал мстить — сначала обидчикам, потом согражданам, всей стране, да и всему человечеству.

Задумайтесь над этим, взрослые!

Поиск по сайту: