|
|||||||
АвтоАвтоматизацияАрхитектураАстрономияАудитБиологияБухгалтерияВоенное делоГенетикаГеографияГеологияГосударствоДомДругоеЖурналистика и СМИИзобретательствоИностранные языкиИнформатикаИскусствоИсторияКомпьютерыКулинарияКультураЛексикологияЛитератураЛогикаМаркетингМатематикаМашиностроениеМедицинаМенеджментМеталлы и СваркаМеханикаМузыкаНаселениеОбразованиеОхрана безопасности жизниОхрана ТрудаПедагогикаПолитикаПравоПриборостроениеПрограммированиеПроизводствоПромышленностьПсихологияРадиоРегилияСвязьСоциологияСпортСтандартизацияСтроительствоТехнологииТорговляТуризмФизикаФизиологияФилософияФинансыХимияХозяйствоЦеннообразованиеЧерчениеЭкологияЭконометрикаЭкономикаЭлектроникаЮриспунденкция |
VII. ГИППИЙ МЕНЬШИЙ 10 страница– Будучи рабом? – Что ж тут такого? Ведь это наш раб, – сказал он. – Чудно это, – молвил я, – когда свободный человек находится под властью раба. А что же делает он в качестве твоего воспитателя? – Он отводит меня в школу, к учителю. – Значит, тобою управляют также учители? – Разумеется. d – Много же над тобой поставлено повелителей и господ волею твоего отца. Но когда ты возвращаешься домой, к своей матери, она разрешает тебе, когда ткет, делать все, что тебе угодно, с шерстью или ткацким станком – чтобы ты был у нее счастливым? Наверное, она не запрещает тебе хвататься за ее станок, челнок или другие шерстопрядильные инструменты? – Нет, клянусь Зевсом! – воскликнул он, рассмеявишсь. – Не только запрещает, но был бы я бит, если бы позволял себе это. e – О, Геракл! – вскричал я. – Уж не обидел ли ты чем‑нибудь своего отца или мать? – Нет, клянусь Зевсом, никоим образом, – отвечал он. – Но за что же они столь ужасным образом мешают тебе быть счастливым и делать, что тебе вздумается, и воспитывают тебя так, что в течение целого дня ты кому‑то подчиняешься, – одним словом, так, что ты не имеешь возможности делать почти ничего из того, что ты хочешь? 209 Получается, что тебе нет никакой пользы ни от обладания большим состоянием – ибо все остальные распоряжаются им больше, чем ты, – ни от твоего столь благородного телосложения – ибо тело твое находится на попечении и под присмотром кого‑то другого. Ты же ничем не владеешь, Лисид, и не свершаешь ничего из того, что тебе желанно. – Но, Сократ, ведь я еще недостаточно взрослый, – возразил он. – Не это, сын Демократа, служит тебе препятствием, ибо кое в чем отец и мать доверяют тебе и не ждут, пока ты повзрослеешь. Ведь когда им нужно, чтобы им что‑нибудь прочитали или написали, они во всем доме тебе первому это поручают. Не так ли? b – Да, конечно. – Значит, ты можешь при этом поставить первой ту букву, какую сам пожелаешь, и вторую также на свой выбор; подобным же образом можешь ты и читать. И, думаю я, когда ты берешь в руки лиру, ни отец, ни мать не мешают тебе натянуть или ослабить какую угодно струну и перебирать и ударять плектром по струнам[391]. Или мешают? – Нет, конечно. – Так какая же причина, Лисид, что в этих делах они тебе не мешают, а в том, о чем мы говорили недавно, препятствуют? c – Думаю, та, что эти вещи я знаю, те же другие, нет. – Прекрасно, – сказал я, – мой доблестный друг. Значит, отец твой дожидается не твоего повзросления, чтобы доверить тебе все дела, а того дня, когда он сочтет, что ты разумеешь все лучше его: тогда он доверит тебе и себя самого и свое достояние. – Да, я так думаю, – отозвался он. – Отлично. Как же, полагаешь ты, обстоит дело с соседом? Разве для него будет действительна не та же мерка в отношении тебя, что и для твоего отца? d Не мыслишь ли ты, что он доверит тебе управление своим домом, когда сочтет, что ты лучше разбираешься в хозяйстве, чем он, или, по‑твоему, он и тогда сохранит управление за собой? – Я думаю, он передаст его мне. – Ну а афиняне, полагаешь ты, не передадут тебе управление своими делами, если почувствуют, что ты вполне разумен? – Я полагаю, передадут. – Во имя Зевса, – спросил я, – а как же Великий царь? Доверит ли он старшему сыну, который наследует власть над всей Азией, добавить что‑либо в суп по своему усмотрению, когда варится мясо, или же нам, если мы, придя к нему, докажем, что лучше его сына разбираемся в приготовлении мясных блюд? e – Ясно, что нам, – отвечал он. – А своему сыну он не позволит добавить в суп ничего, даже самой малости; нам же, какую пригоршню соли мы ни схватили бы по своему усмотрению, он, верно, дозволил бы положить ее целиком. – Как же иначе? – А если бы у его сына болели глаза, дозволил бы он ему прикоснуться к своим глазам, зная, что тот не сведущ в лечении, или бы запретил? 210 – Запретил бы. – Нам же, если бы он понял, что мы умеем лечить, полагаю, он не препятствовал бы, даже если бы мы вздумали, открыв глаза его сына, насыпать в них пепла: он считал бы, что мы понимаем, что делаем. – Ты правильно говоришь. – Следовательно, и во всем остальном он доверился бы нам скорее, чем самому себе или своему сыну, – в том, относительно чего мы показались бы ему более сведущими, чем они. – Да, безусловно, Сократ, – отозвался он. b – Вот как, следовательно, обстоит дело, милый Лисид, – сказал я. – В том, в чем мы бываем разумны, все нам доверяют – эллины и варвары, мужчины и женщины; мы делаем здесь все, что нам вздумается, и никто добровольно не станет нам ставить палки в колеса, но мы будем и сами свободно действовать на всех этих поприщах и повелевать другими, поскольку это – наши владения, от которых мы будем получать прибыль. Но в том, чего мы не умеем, никто не окажет нам доверия и не позволит делать все, что нам покажется правильным; c наоборот, все будут нам в этом препятствовать, насколько смогут, и не только чужие, но и родные отец с матерью, и даже еще более близкие, если это возможно, люди; мы в этих делах будем подчиняться другим, и дела эти будут чужим достоянием, ибо мы от них не получим никакой выгоды. Ты с этим согласен? – Согласен. – Но при таких обстоятельствах будем ли мы кому‑то угодны и будет ли нас хоть кто‑то любить, коль скоро мы в этих делах проявим себя непригодными? – Конечно, никто, – отвечал он. – Значит, и твой отец не любит тебя, как никто обычно не любит человека, оказывающегося бесполезным. d – Похоже, что так, – отозвался он. – Если же ты станешь более сведущим, мой мальчик, все будут тебя любить и станут тебе близкими друзьями: ведь ты окажешься человеком полезным и достойным. А коль не поумнеешь, тебе ни твой отец и никто другой не будут друзьями – ни даже мать, ни другие твои домочадцы. Но возможно ли кому‑то. Лиснд, сильно чваниться тем, в чем он ничего не смыслит? – Да могло ли бы это статься? – отозвался он. – А ведь если ты нуждаешься в учителе, ты пока еще несмышленыш. – Это правда. – Следовательно, ты не очень‑то мнишь о себе, коль скоро ты еще не умен[392]. – Клянусь Зевсом, Сократ, – отвечал он, – я и сам такого же мнения. e Услышав его ответ, я обернулся к Гиппоталу, чуть было не допустив оплошность; я едва не сказал: вот так, мол, Гиппотал, надо разговаривать со своим любимцем, стараясь его унизить и подавить, а не так, как ты это делаешь, кружа ему голову похвалами и тем самым расслабляя его. 211 Но заметив, как он взволнован и смущен всем сказанным, я вспомнил, что, хоть он и находится рядом, он не желает, чтобы Лисид его заметил. Поэтому я сдержался и ничего не сказал. Тут как раз вернулся к нам Менексен; он сел рядом с Лисидом, на то место, с которого раньше встал. А Лисид с милой ребячьей шутливостью тайком от Менексена тихо мне шепнул: – Мой Сократ, скажи и Менексену то, что ты сказал мне. А я в ответ: – Ты сам скажешь ему это, Лисид: ты ведь очень внимательно меня слушал. – Да, не сомневайся, – отозвался он. b – Попытайся же, – сказал я, – по возможности лучше это припомнить, чтобы передать ему все поточнее. Если же что‑либо от тебя ускользнет, переспроси меня об этом при первом же случае. – Но я все именно так и сделаю, Сократ, и очень усердно, будь совершенно спокоен, – заверил он меня, – но скажи ему еще что‑нибудь, чтобы и я мог послушать, пока не настало время идти домой. – Что ж, надо так сделать, раз и ты на этом настаиваешь. Но смотри, приди мне на помощь, если Менексен попытается меня опровергнуть. Или ты не знаешь, какой он спорщик? – Да, клянусь Зевсом, он к этому очень склонен. Потому‑то я и хочу, чтобы ты с ним побеседовал. c – Для того, – заметил я, – чтобы стать посмешищем? – Нет, клянусь Зевсом, – сказал он, – но чтобы его проучить. – Каким образом? – спросил я. – Это не легко: ведь он ученик Ктесиппа и человек весьма искушенный[393]. Да Ктесипп и сам здесь присутствует. Или ты не видишь? – Пусть тебя это совсем не заботит, Сократ, – возразил Лисид. – Пожалуйста, побеседуй с ним. – Что ж, побеседую, – сказал я. Так мы разговаривали между собою, но тут вмешался Ктесипп: – Что это вы оба наслаждаетесь разговором между собой и не приглашаете нас участвовать в вашей беседе? d – Да нет же, примите, пожалуйста, в ней участие. Ведь Лисид не понимает того, о чем я ему толкую, и говорит, что скорее всего в этом разберется Менексен. Поэтому он настаивает, чтобы я его расспросил. – Так что же, – сказал Ктесипп, – ты его не расспрашиваешь? – Но сейчас я начну задавать ему вопросы, – возразил я. – Ответь же мне, Менексен, на то, что я у тебя спрошу. Случилось так, что с детства у меня было страстное стремление к некоему приобретению, как это бывает и с другими людьми, желающими одни – одного, другие – другого. Один стремится приобрести лошадей, другой – собак, третий – золото, четвертый – почет. e Я же к подобным вещам равнодушен, но зато весьма алчен в приобретении друзей и желал бы иметь хорошего друга гораздо больше, чем самого лучщего в мире перепела или же петуха[394]либо, клянусь Зевсом, коня или собаку; и полагаю, клянусь собакой, я гораздо скорее, чем сокровище Дария[395], взял бы себе товарища (предпочтя его самому Дарию) – так страстно жажду я дружбы. 212 И вот, видя вас вместе с Лисидом, я поражен волнением и почитаю вас счастливыми: несмотря на свою молодость, вы оба сумели легко и быстрo сделать это приобретение; и ты, таким образом, быстро и верно приобрел в качестве друга Лисида и он – тебя; я же столь далек от подобного приобретения, что даже не знаю, как один человек становится другом другому, и хочу спросить об этом тебя: ведь у тебя есть опыт. Так скажи мне: когда один человек любит другого, кто из них кому становится другом: тот, кто любит, – любимому или любимый – тому, кто любит? Или же тут нет никакой разницы? b – Мне кажется, – отвечал он, – разницы здесь нет никакой. – Что ты говоришь? – спросил я. – Значит, если один любит другого, они оба становятся друзьями друг другу? – Да, – отвечал он, – по крайней мере, таково мое мнение. – Как, разве не бывает, что любящий не встречает ответной любви со стороны того, кого он любит? – Бывает. – Но, значит, бывает даже и ненависть к любящему? Иногда ведь, думается, влюбленные испытывают это со стороны своих любимцев: любя очень сильно, они чувствуют, что не встречают ответной любви, другим же их любимцы попросту отвечают ненавистью. Разве тебе не кажется, что так бывает? c – Да, и даже очень, – отвечал он. – Разве в подобном случае дело обстоит не так, что один любит, другой же – любим? – Да, так. – Но кто же из них кому друг? Любящий – любимому – даже если он не пользуется взаимностью или ему платят ненавистью – или любимый – любящему? Или при таких обстоятельствах ни один из них не бывает другому другом – когда нет взаимной любви между обоими? – Видимо, дело обстоит именно так. d – Значит, мы пришли к иному мнению, чем раньше. Тогда мы считали, что если один из двух любит, то они оба – друзья. Теперь же нам кажется, что если нет взаимной любви, то ни один из двоих не может считаться другом. – Это похоже на правду, – отвечал Менексен. – Значит, любящему ничто не мило, если он не встречает взаимности? – По‑видимому, да. – Значит, нельзя назвать любителями лошадей тех, кому лошади не отвечают любовью, или любителями перепелов, а также собак, вина, телесных упражнений или мудрости, если (в последнем случае) мудрость не платит им взаимностью? Или каждый из них любит эти вещи, хотя они им не дружественны, и солгал поэт, сказавший: e
Счастлив, кто любит детей и коней однокопытных, Гончих псов и странника – чужеземного гостя[396].
– Нет, мне думается, он не лжет, – сказал Менексен. – Значит, ты считаешь, что он говорит правду? – Да. – Похоже, следовательно, что любимое мило любящему, если оно и не отвечает ему взаимностью или даже его ненавидит? Это видно и в случае с новорожденными детьми: 213 одно они еще не любят, другое даже ненавидят – когда, к примеру, их наказывает отец или мать, – но и питая ненависть, они в эту пору милее всего на свете своим родителям. – Да, – подтвердил Менексен, – мне кажется, это так. – Следовательно, по этому слову, другом оказывается не любящий, но любимый. – По‑видимому. – И врагом оказывается ненавидимый, а не тот, кто ненавидит. – Это ясно. – А следовательно, многие бывают любимы своими врагами и ненавидимы друзьями и, таким образом, бывают друзьями своих врагов и врагами своих друзей, коль скоро друг – любимый, а не любящий. b Однако это в высшей степени нелепо, мой милый товарищ, более того, думаю я, невозможно быть врагом своему другу и другом своему врагу. – Похоже, что ты говоришь правду, Сократ, – сказал Менексен. – Значит, если это невозможно, любящее должно быть мило любимому. – Очевидно. – И, с другой стороны, ненавидящее должно быть враждебно ненавидимому. – Это неизбежно. c – И все‑таки мы вынуждены будем признать то, с чем предположительно согласились раньше: часто мы бываем друзьями тому, кто нам не друг, а нередко и враг, – тогда, когда кто‑либо любит не любящего или даже ненавидящего, – и будто нередко мы бываем врагами тем. кто нам не враждебен или даже нас любит, – тогда, когда кто‑либо ненавидит того, кто к нему не питает ненависти или любит его. – Видимо, ты прав, – сказал он. – Но какой же у нас будет выход, – спросил я, – если ни любящие не окажутся друзьями, ни любимые, ни любящие и любимые? Можем ли мы помимо них всех назвать еще и других, кому дано стать друзьями друг другу? d – Клянусь Зевсом, Сократ, – отвечал Менексен, – мне очень трудно тебе на это ответить. – Быть может, мой Менексен, – сказал я, – мы вообще шли неверным путем в нашем исследовании? – Да, мне кажется, что неверным, Сократ, – сказал тут Лисид. При этих словах он покраснел, и мне показалось, что сказанное вырвалось у него невольно из‑за того, что он очень внимательно вслушивался в нашу беседу: по нему было видно, что он весь обратился в слух. Итак, я, желая дать передышку Менексену и радуясь в то же время любознательности, которую проявил его друг, обернулся к Лисиду и продолжал разговор уже с ним. Я сказал: e – Мой Лисид, думается мне, ты говоришь правду, ибо, если бы мы вели рассмотрение правильно, мы не впали бы в такое заблуждение. Не будем же продолжать в подобном роде – исследование это рисуется мне в виде трудной дороги, – но, кажется мне, надо идти тем путем, на который мы уже встали, а именно надо обратиться к поэтам: 214 ведь они для нас как бы отцы премудрости и наши вожатые. Несомненно, они совсем неплохо высказываются относительно друзей: так, они утверждают, что само божество делает их друзьями, сводя вместе. Вот как, думается мне, они примерно говорят: Бог, известно, всегда подобного сводит с подобным[397]. b и знакомит их между собой. Тебе не встречались эти стихи? – Встречались, – отвечал Лисид. – Так, значит, тебе попадались и сочинения мудрейших мужей, в которых говорится то же самое – что подобное неизбежно будет дружественным подобному? Я имею в виду тех, кто рассуждает и пишет о природе и о вселенной[398]. – Да, – отвечал он, – ты верно на них ссылаешься. – Так как же, – спросил я, – говорится там правда? – Быть может, – отвечал он. – Возможно, эти изречения истинны наполовину, а может быть, и совсем, только мы этого не постигаем. Ведь нам кажется, что, чем ближе и теснее негодный человек общается с другим негодным человеком, тем большим врагом он ему становится. Ведь он чинит ему несправедливость, а между обидчиком и обиженным невозможна дружба. Разве не так? c – Так, – отвечал Лисид. – Таким образом, половина приведенного высказывания неверна, коль скоро дурные люди подобны друг другу. – Ты прав. – Но мне кажется, что сочинители эти считают хороших людей подобными и дружественными друг Другу, что же касается людей дурных, то, как о них говорится, они никогда не бывают в ладу даже с самими собою, напротив, они безрассудны и неуравновешенны; а тот, кто не в ладу с самим собою, но, наоборот, в разладе, едва ли может быть в ладу и дружбе с другим. Не такого ли и ты мнения? d – Да, я с этим согласен, – сказал Лисид. – Те, мой друг, кто утверждают, что подобное дружественно подобному, кажется мне, дают только понять, что хороший человек может быть другом лишь хорошему человеку, дурной же человек никогда не достигнет истинной дружбы ни с хорошим человеком, ни с дурным. Ты с этим согласен? Лисид кивнул утвердительно. – Теперь мы уже понимаем, кто такие друзья: наше рассуждение показывает нам, что это – хорошие люди. – Да, это очень похоже на правду, – подтвердил Лисид. e – Мне тоже так кажется, – добавил я, – хотя кое‑чем я и недоволен в сказанном: давай, во имя Зевса, посмотрим, что я подозреваю. Дружит ли подобный с подобным, насколько он ему подобен, и полезен ли такой человек другому, подобному ему человеку? Или лучше вот так: какую может принести пользу или вред любое подобное любому другому подобному, кои оно не принесло бы себе самому? 215 Либо что оно может претерпеть, если не то, что и от самого себя? Как могут такие подобные люди тянуться друг к другу, если они не могут оказать друг другу никакой помощи? Возможно ли это? – Нет, невозможно. – Но может ли быть милым то, к чему нет тяготения? – Ни в коем случае. – Значит, подобный подобному – не друг. А хороший человек может быть другом хорошему в той мере, в какой он хорош, а не в той, в какой он ему подобен? – Возможно. – Далее, хороший человек, в той мере, в какой он хорош, не довлеет ли настолько же самому себе? – Да, довлеет. – Тот же, кто довлеет себе, ни в чем не нуждается по причине этого самодовления. b – Несомненно. – А тот, кто ни в чем не нуждается, ни к чему и не тяготеет. – Да, это так, – Далее, кто не тяготеет к чему‑то, тот и не любит. – Конечно, нет. – Тот же, кто не любит, – не друг. – Ясно, что это так. – Каким же образом – начнем с этого – могут быть хорошие люди друзьями хорошим, если они, будучи далеки друг от друга, не испытывают взаимного тяготения и довлеют самим себе, живя порознь, да и находясь вместе, не могут принести друг другу никакой пользы? И какое ухищрение может заставить таких людей высоко друг друга ценить? c – Да никакое, – отвечал Лисид. – Ну а не ценя друг друга, они не могут быть и друзьями. – Это правда. – Вникни же, мой Лисид, насколько мы отклонились от истины. Пожалуй, мы находимся полностью в заблуждении. – Как же это? – спросил он. – Мне случилось некогда слышать от кого‑то – сейчас я это припоминаю, – будто подобное подобному и хорошие хорошим в высшей степени враждебны[399]; при этом он ссылался в качестве свидетеля на Гесиода, сказавшего, что d Гончар гончара ненавидит, аэд не выносит аэда, А нищего – нищий…[400] И относительно всего остального он таким же образом утверждал, будто неизбежно, что, чем более одно подобно другому, тем более оба они исполнены взаимной неприязни, зависти и вражды, в то время как самое между собой несходное преисполнено дружбы[401]. Поэтому бедный неизбежно будет другом богатому, слабый – сильному, ибо они могут в таком случае рассчитывать на помощь, болезненный же человек будет другом врачу; и точно так же всякий несведущий человек будет любить и уважать сведущего. e В еще более возвышенных выражениях он рассуждал о том, что подобное никак не бывает дружественно подобному, но дело обстоит прямо противоположным образом: величайшая дружба существует между крайними противоположностями. И каждый вожделеет именно к своей крайней противоположности, но не к своему подобию: сухое стремится к влажному, холодное – к горячему, горькое – к сладкому, острое – к тупому, пустота – к наполненности, а наполненность – к пустоте, и все прочее – таким же точно порядком[402]. 216 Ведь противоположное питает противоположное, тогда как подобное не получает ничего от подобного. В самом деле, мой друг, говоря это, он показал себя весьма изысканным человеком: прекрасно ведь это сказано. А вам, – спросил я, – как нравится его речь? – Очень нравится – в том виде, как мы ее сейчас слышим, – сказал Менексен. – Итак, скажем мы, что противоположное в высшей степени дружественно противоположному? – Да, конечно. – Но, – возразил я, – не странно ли это, Менексен? Ведь тут же на нас, ликуя, набросятся все эти высокомудрые мужи – любители противоречий, вопрошая, не в высшей ли степени противоположны между собою вражда и дружба? И что мы им ответим? Быть может, необходимо признать, что здесь они правы? b – Да, это необходимо. – Так что же, – спросят они, – враждебное дружественно дружественному или дружественное – враждебному? – Ни то ни другое. – отвечал Менексен. – А справедливое – несправедливому, скромное – невоздержному или благое – дурному дружественны? – Нет, мне кажется, это неверно. – Однако, – возразил я, – если что‑либо бывает дружественным чему‑то в силу крайней противоположности, необходимо и этим вещам быть дружественными? – Необходимо. – Следовательно, ни подобное подобному, ни противоположное противоположному не бывает дружественным. c – Похоже, что не бывает. – Рассмотрим же еще вот что, дабы от нас впредь не утаилось, что дружественное поистине не имеет отношения ко всем этим вещам, но ни хорошее ни дурное не бывает дружественным хорошему[403]. – Что ты имеешь в виду? – спросил Менексен. – Клянусь Зевсом, – отвечал я, – я и сам этого хорошенько не знаю, но испытываю настоящее головокружение из‑за сложности рассуждения. Быть может, согласно древней поговорке, нам мило прелестное[404]: слова эти напоминают что‑то легкое, гладкое, лоснящееся; возможно, поэтому‑то они от нас всячески ускользают. Итак, я утверждаю, что благо прекрасно. Ты не согласен? d – Нет, согласен. – Далее, я утверждаю как своего рода пророчество, что прекрасному и благому дружественно то, что и не хорошо и не дурно. Послушай же, к чему относится мое прорицание. Мне представляется, что существуют как бы неких три рода – хорошее, дурное и третье – ни хорошее ни дурное[405]. А ты как считаешь? – Точно так же, – отвечал Менексен. – И при этом ни хорошее хорошему, ни дурное дурному, ни хорошее дурному не бывают дружественными – это запрещает наше прежнее рассуждение. Таким образом, если что и бывает дружественным другому, то остается ни хорошее ни плохое в качестве дружественного либо хорошему, либо такому же, как оно само. Ведь плохому ничто не может быть дружественным. e – Это правда. – Но и подобное не может быть дружественным подобному, как мы сказали недавно. Не так ли? – Да. – Значит, ни хорошее ни плохое не будет дружественным такому же, как оно само. – Очевидно, нет. – Таким образом, одно только то, что и не хорошо и не плохо, может оказаться дружественным хорошему. 217 – Похоже, что это неизбежно. – Итак, мои мальчики, теперешнее рассуждение указало нам, по‑видимому, прекрасный путь? – спросил я. – Если мы пожелаем представить себе здоровое тело, то поймем, что оно не нуждается ни во врачебном искусстве, ни в получении какой‑либо пользы; оно довлеет себе, так что ни один здоровый человек не будет другом врачу: ведь он здоров. Не так ли? – Именно так. – А больной человек из‑за своей болезни будет в нем нуждаться? – Как же иначе? – Ведь болезнь – это зло, врачебное же искусство – нечто полезное и благое. b – Да. – Тело же само по себе – это ни благо ни зло. – Правильно. – А бывает оно вынуждено из‑за своей болезни тянуться к врачебному искусству и его любить? – Мне кажется, да. – Следовательно, ни дурное ни хорошее становится дружественным хорошему из‑за присутствующего в нем зла? – Похоже, что так. – Ясно, что оно становится дружественным хорошему раньше, чем оказывается плохим из‑за наличного в нем зла. Ведь оно стремится к хорошему и дружески тянется к нему до того, как само станет плохим: мы же сказали, что дурное не может быть другом хорошему. c – Да, не может. – Посмотрите же, что именно я утверждаю: некоторые вощи, говорю я, сами уподобляются тому, что в них присутствует, другие же нет. Например, если кто пожелает выкрасить некий предмет какой‑нибудь краской, то краска эта будет присутствовать в том, что ею выкрашено. – Конечно. – В этом случае выкрашенный предмет будет иметь такой же цвет, как положенная на него краска? – Я не совсем тебя понимаю, – молвил Менексен. d – Но я вот что имею в виду, – продолжал я. – Если кто‑нибудь твои рыжие волосы покрасит белилами, станут они от этого белыми или лишь будут казаться такими? – Будут казаться, – отвечал он. – Но в них будет присутствовать белизна. – Да. – Однако от этого они ничуть не станут белыми, но, несмотря на присутствие белизны, окажутся ни белыми, ни черными. – Это правда. – Когда же, мой друг, старость выкрасит их в тот же цвет, они станут подобны тому, что к ним добавилось, – белыми от присутствия белизны. e – Как же иначе? – Вот о том я тебя сейчас и спрашиваю: если к чему‑то присоединится нечто, уподобится ли то, что получило данный признак, этому последнему? Или же это будет зависеть от способа, каким произошло это присоединение? – Скорее именно так, – отвечал Менексен. – Значит, и то, что ни плохо ни хорошо, иногда от присоединения плохого не становится плохим до поры до времени, а бывает, что и становится. – Несомненно. 218 – И пока оно еще не стало плохим от присоединения плохого, присутствие этого последнего заставляет его стремиться к хорошему. То же, что делает его плохим, лишает его одновременно и такого стремления и любви к добру. Ибо оно уже не будет ни плохим ни хорошим, но оказывается плохим, а плохое не может быть, как мы видели, другом хорошему. – Нет, не может. – Поэтому мы должны сказать, что те, кто уже мудры, не стремятся более к мудрости, боги они или люди. Не стремятся к ней и те, кого крайнее невежество делает плохими людьми: ни один дурной и невежественный человек не тяготеет к мудрости. Остаются те, в ком хоть и гнездится это зло – невежество, однако не делает их совсем неразумными и невежественными: они еще понимают, что не знают того, что им неизвестно. b Поэтому‑то стремится к мудрости тот, кто не хорош и не плох; плохие же люди к ней не стремятся и точно так же хорошие[406], ибо, как показало наше прежнее рассуждение, ни противоположное не дружественно противоположному, ни подобное – подобному. Припоминаете ли вы это? – Разумеется, – отвечали оба. – Теперь, – продолжал я, – Лисид и Менексен, мы наилучшим образом установили, что есть дружественное, а что таковым не является. c Мы утверждаем, что ни хорошее ни плохое – идет ли речь о душе, теле или о чем бы то ни было другом – оказывается дружественным хорошему в силу присутствия в нем плохого. Оба они согласились с тем, что это во всех отношениях верно. Сам я также очень обрадовался, подобно охотнику, настигшему наконец свою добычу[407]. Но потом – не знаю откуда – пришло мне в голову нелепейшее подозрение, что наш общий вывод неверен. Сразу опечалившись, я молвил: – Увы, Лисид и Менексен, кажется, богатство наше нам только приснилось! d – Да как же так? – спросил Менексен. – Боюсь, – отвечал я, – не уподобились ли мы лживым бахвалам, попусту бросающимся такими вот словами относительно дружбы. – Что ты имеешь в виду? – спросил он. – А вот что, – сказал я, – давайте посмотрим: тот, кто является другом, является им кому‑то или же нет? – Разумеется, кому‑то, – отвечал он. – Без всякой причины и цели или по какой‑то причине и ради чего‑то? – По какой‑то причине и ради чего‑то. – А тому, ради чего друг является другом своему другу, он дружествен или же не дружествен и не враждебен? e – Я не совсем понимаю, – промолвил Менексен. Поиск по сайту: |
Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав. Студалл.Орг (0.055 сек.) |