|
|||||||
АвтоАвтоматизацияАрхитектураАстрономияАудитБиологияБухгалтерияВоенное делоГенетикаГеографияГеологияГосударствоДомДругоеЖурналистика и СМИИзобретательствоИностранные языкиИнформатикаИскусствоИсторияКомпьютерыКулинарияКультураЛексикологияЛитератураЛогикаМаркетингМатематикаМашиностроениеМедицинаМенеджментМеталлы и СваркаМеханикаМузыкаНаселениеОбразованиеОхрана безопасности жизниОхрана ТрудаПедагогикаПолитикаПравоПриборостроениеПрограммированиеПроизводствоПромышленностьПсихологияРадиоРегилияСвязьСоциологияСпортСтандартизацияСтроительствоТехнологииТорговляТуризмФизикаФизиологияФилософияФинансыХимияХозяйствоЦеннообразованиеЧерчениеЭкологияЭконометрикаЭкономикаЭлектроникаЮриспунденкция |
Роль поэзии в воспитании стражей 1 страница
386 – Итак, что касается богов, – сказал я, – то дело будет у нас обстоять примерно таким образом: ко всему этому должны сразу же, с малых лет прислушиваться – или, наоборот, не прислушиваться – те, кто намерен почитать богов и своих родителей и не будет умалять значения дружбы между людьми. – И я думаю, – сказал Адимант, – что это у нас правильный взгляд. – Так что же? Если они должны быть мужественными, разве не следует ознакомить их со всем этим – с тем, что позволит им нисколько не бояться смерти? Разве, по‑твоему, может стать мужественным тот, кому свойствен подобный страх? b – Клянусь Зевсом, по‑моему, нет. – Что же? Кто считает Аид существующим, и притом ужасным, разве будет тот чужд страха смерти и разве предпочтет он поражению и рабству смерть в бою? – Никогда. – Нам надо, как видно, позаботиться и о таких мифах и требовать от тех, кто берется их излагать, чтобы они не порицали все то, что в Аиде, а скорее хвалили: ведь в своих порицаниях они не правы, да и не полезно это для будущих воинов[1355]. c – Да, этим надо заняться. – Вычеркнем же начиная с первого же стиха все в таком роде:
Лучше б хотел я живой, как поденщик работая в поле, Службой у бедного пахаря хлеб добывать свой насущный, Нежели здесь над бездушными мертвыми царствовать, мертвый[1356];
d а также:
И жилищ бы его не открыл и бессмертным и смертным, Мрачных, ужасных, которых трепещут и самые боги[1357];
или:
Боги! так подлинно есть и в Аидовом доме подземном Дух человека и образ, но он совершенно бесплотный[1358];
а также:
Он лишь с умом, все другие безумными тенями веют[1359];
или:
Тихо душа, излетевши из тела, нисходит к Аиду, Плачась на жребий печальный, бросая и крепость и юность[1360];
387 а также:
…душа [Менетида], как облако дыма, сквозь землю С воем ушла…[1361];
или:
как мыши летучие, в недрах глубокой пещеры Цепью к стенам прикрепленные, – если одна, оторвавшись, Свалится наземь с утеса, визжа, в беспорядке порхая; Так, завизжав, полетели…[1362]
b Мы извиняемся перед Гомером и остальными поэтами – пусть они не сердятся, если мы вычеркнем эти и подобные им стихи, и не потому, что они непоэтичны и неприятны большинству слушателей, нет, наоборот: чем более они поэтичны, тем менее следует их слушать и детям и взрослым, раз человеку надо быть свободным и больше смерти страшиться рабства. – Совершенно верно. – Кроме того, следует отбросить и все связанные с этим страшные, пугающие обозначения – «Кокит», «Стикс», «покойники», «усопшие» и так далее, отчего с у всех слушателей волосы встают дыбом[1363]. c Возможно, что все это пригодно для какой‑нибудь другой цели, но мы опасаемся за наших стражей, как бы они не сделались у нас от таких потрясений чересчур возбудимыми и чувствительными. – И правильно опасаемся. – Значит, это надо отвергнуть. – Да. – И надо давать иной, противоположный образец для поэтического воспроизведения? – Очевидно. d – Значит, мы исключим [из поэзии] сетования и, жалобные вопли прославленных героев? – Это необходимо, если следовать ранее сказанному. – Посмотри, – сказал я, – правильно ли мы делаем, исключая подобные вещи, или нет. Мы утверждаем, что достойный человек не считает чем‑то ужасным смерть другого, тоже достойного человека, хотя бы это и был его друг. – Да, мы так утверждаем. – Значит, он не станет сетовать, словно того постигло нечто ужасное. – Конечно, не станет. – Но мы говорим также, что такой человек больше кого бы то ни было довлеет сам себе, ведя достойную жизнь, и в отличие от всех остальных мало нуждается в ком‑то другом. e – Это верно. – Значит, для него совсем не страшно лишиться сына или брата, или имущества, или чего‑либо другого, подобного этому. – Совсем не страшно. – Значит, он вовсе не будет сетовать и с величайшей кротостью перенесет постигшее его несчастье. – С величайшей. 388 – Значит, мы правильно исключили бы для знаменитых героев плачи, предоставив их женщинам, и то несерьезным, да разве еще и никчемным мужчинам. Таким образом, возмутительным считали бы прибегать к этому те, кого мы, как было сказано, воспитываем для охраны страны. – Правильно. – И снова мы попросим Гомера и остальных поэтов не заставлять Ахилла, коль скоро он, сын богини, «то на хребет… то на бок» ложиться, «то ниц обратяся», b или чтобы он, «напоследок бросивши ложе, берегом моря бродил… тоскующий» и «быстро в обе … руки схвативши нечистого пепла, голову… им осыпал»[1364]. Да и по другому поводу пусть он не плачет и не сетует, как это часто выдумывает Гомер; и пусть бы Приам, раз он стал близок богам, по грязи катаясь, не умолял, называя по имени каждого мужа[1365]. А еще более мы попросим Гомера не заставлять богов скорбеть, произнося: «Горе мне бедной, горе несчастной, героя родившей»[1366]. c Если и вообще нельзя так изображать богов, то какую же надо иметь дерзость, чтобы вывести величайшего из богов настолько непохожим на себя, что он говорит:
«Горе! любезного мужа, гонимого около града, Видят очи мои, и болезнь проходит мне сердце»[1367];
Или:
«Горе! Я зрю, Сарпедону, дражайшему мне между смертных, Днесь суждено под рукою Патрокловой пасть побежденным!»[1368]
d Если наши юноши, дорогой Адимант, всерьез примут такие россказни и не осмеют их как нечто недостойное, то вряд ли кто‑нибудь, будучи лишь человеком, сочтет ниже своего достоинства и поставит себе в упрек, если ему придет в голову сказать или совершить что‑нибудь подобное, – напротив, он без всякого стыда и по малейшему поводу станет распевать заплачки и причитать. e – Сущая правда. – Этого не должно быть, как только что выяснилось в нашем рассуждении, на которое и надо полагаться, пока нам не приведут иных, лучших доводов. – Согласен. – Но наши юноши не должны также быть и чрезмерно смешливыми: почти всегда приступ сильною смеха сменяется потом совсем иным настроением. – Да, мне так кажется. 389 – Значит, нельзя допускать, чтобы изображали, как смех одолевает достойных людей и уж всего менее богов. – Да, это уж всего менее. – Следовательно, мы не допустим и таких выражений Гомера о богах: Смех несказанный воздвигли блаженные жители неба, Видя, как с кубком Гефест по чертогу вокруг суетится[1369]. Этого, по твоим словам, нельзя допускать. b – Да, если тебя интересует мое мнение, этого действительно нельзя допускать. – Ведь надо высоко ставить истину. Если мы правильно недавно сказали, что богам ложь по существу бесполезна, людям же она полезна в виде лечебного средства, ясно, что такое средство надо предоставить врачам, а несведущие люди не должны к нему прикасаться. – Да, это ясно. – Уж кому‑кому, а правителям государства надлежит применять ложь как против неприятеля, так и ради своих граждан – для пользы своего государства, но всем остальным к ней нельзя прибегать[1370]. c Если частное лицо станет лгать подобным правителям, мы будем считать это таким же – и даже худшим – проступком, чем ложь больного врачу, или когда занимающийся гимнастическими упражнениями не говорит правды учителю о состоянии своего тела, или когда гребец сообщает кормчему о корабле и гребцах не то, что на самом деле происходит с ним и с другими гребцами. – Совершенно верно. d – Значит, если правитель уличит во лжи какого‑нибудь гражданина из числа тех, кто нужен на дело: Или гадателей, или врачей, иль искусников зодчих…[1371] он подвергнет его наказанию за то, что тот вводит гибельный обычай, переворачивающий государство, как корабль. – Особенно когда слова завершаются делами. – Дальше. Рассудительность разве не нужна будет нашим юношам? – Как не быть нужной? – А сказывается рассудительность главным образом в том, чтобы не только повиноваться владыкам, но и самим быть владыками удовольствий, которые нам доставляют еда, питье и любовные утехи. e – По‑моему, так. – Я думаю, мы признаем удачным то, что у Гомера говорит Диомед: Молча стой, [Капанид], моему повинуясь совету[1372], а также и стихи, близкие но содержанию: силой дыша, приближались ахейцы, Молча шагали, вождей опасаясь своих…[1373] Одобрим мы и все, что на это походит. – Прекрасно. – Ну, а вот это: Пьяница жалкий с глазами собаки и сердцем оленя![1374] 390 и следующие затем стихи – разве они хороши? Да и вообще хорошо ли, если кто‑нибудь из простых людей позволит себе в речах или в стихах такое мальчишество по отношению к правителям? – Нет, совсем нехорошо. – Я думаю, рассудительности юношей не будет способствовать, если они станут об этом слушать. Впрочем, такие вещи могут доставить удовольствие, в этом нет ничего удивительного. Или как тебе кажется? – Именно так. – Ну, что ж? Выводить в своих стихах мудрейшего человека, который говорит, что ему кажется прекрасным, когда сидят за столами, и хлебом и мясом Пышно покрытыми …из кратер животворный напиток Льет виночерпий и в кубках его опененных разносит…[1375] b Годится ли, по‑твоему, для развития воздержности слушать об этом юноше? Или вот это: Но умереть нам голодною смертью всего ненавистней[1376], или изображать Зевса так, будто когда все остальные боги и люди спали и только один он бодрствовал, он из‑за страстного любовного вожделения просто позабыл обо всем, что замыслил, и при виде Геры настолько был поражен страстью, что не пожелал даже взойти в опочивальню, но решился тут же, на земле, соединиться с ней, c признаваясь, что страсть охватила его с такой силой, как никогда не бывало даже при первой их встрече «от милых родителей втайне»[1377]. По такой же точно причине Арес и Афродита были скованы вместе Гефестом[1378]. – Клянусь Зевсом, все это не кажется мне подобающим. – Зато примеры стойкости во всем, показываемые и упоминаемые прославленными людьми, следует и видеть, и слышать, хотя бы вот это: В грудь он ударил себя и сказал [раздраженному] сердцу: Сердце, смирись: ты гнуснейшее вытерпеть силу имело[1379]. – Совершенно верно. – Нельзя также позволить нашим воспитанникам быть взяточниками и корыстолюбцами. e – Ни в коем случае. – Нельзя, чтобы они слушали, как воспевается, что Всех ублажают дары – и богов и царей величайших[1380]. Нельзя похвалить и Феникса, воспитателя Ахилла, который будто бы был прав, советуя Ахиллу принять дары и помочь ахейцам, если же не будет даров, не отступаться от своего гнева[1381]. Не согласимся мы также со всем тем, что недостойно Ахилла, – например, когда говорят, будто бы он был настолько корыстолюбив, что принял от Агамемнона дары[1382], или, опять‑таки за выкуп, отдал тело мертвеца, а иначе бы не захотел это сделать[1383]. 391 – Подобные поступки не заслуживают похвалы. – Поскольку это Гомер, я не решаюсь сказать, что даже нечестиво изображать так Ахилла и верить, когда это утверждается и другими поэтами. Но опять‑таки вот что Ахилл говорит Аполлону: Так, обманул ты меня, о зловреднейший между богами! · · · · · · · · · · · · Я отомстил бы тебе, когда б то возможно мне было![1384] Даже потоку – а ведь это бог – Ахилл не повиновался[1385]и готов был сразиться с ним. И опять‑таки о своих кудрях, посвященных другому потоку, Сперхею, Ахилл сказал: b Храбрый Патрокл унесет Ахиллесовы кудри с собою[1386], а Патрокл был тогда уже мертв. Нельзя поверить, чтобы Ахилл сделал это. Опять‑таки рассказы, будто Ахилл волочил Гектора вокруг могилы Патрокла[1387], будто он заклал пленников[1388]для погребального костра – все это, скажем мы, ложь. c Мы не допустим, чтобы наши юноши верили, будто Ахилл, сын богини и Пелея – весьма рассудительного человека и к тому же внука Зевса[1389], – Ахилл, воспитанный премудрым Хироном[1390], настолько был преисполнен смятения, что питал в себе две противоположные друг другу болезни, – низость одновременно с корыстолюбием, а с другой стороны, пренебрежение к богам и к людям. – Ты прав. d – Мы ни в коем случае не поверим и не допустим, рассказов, будто Тесей, сын Посейдона, и Пирифой, сын Зевса, пускались в предприимчивые и коварные грабежи[1391], да и вообще будто кто‑либо из сыновей бога или героев дерзал на ужасные, нечестивые дела, которые теперь им ложно приписывают. Мало того: мы заставим поэтов утверждать, что либо эти поступки были совершены другими лицами, либо, если и ими, то что они не дети богов; рассказывать же вопреки и тому и другому нельзя. e Пусть и не пытаются у нас внушить юношам убеждение, будто боги порождают зло и будто герои ничуть не лучше людей. Как мы говорили и раньше[1392], это нечестиво и неверно – ведь мы уже доказали, что боги не могут порождать зло. – Несомненно. – И даже слушать об этом вредно: всякий станет тогда извинять в себе зло, убежденный, что подобные дела совершают и совершали те, кто родственны богам, И те, кто к Зевсу близок; средь Идейских гор Там жертвенник отца их, Зевса, высится. Не истощилася в них гениев, их предков, кровь[1393]. 392 А потому нам пора перестать рассказывать эти мифы, чтобы они не породили в наших юношах склонности к пороку. – Совершенно верно. – Какой же еще вид сочинительства остался у нас для определения того, о чем следует говорить и о чем не следует? Что надо говорить о богах, а также о гениях, героях и о тех, кто в Аиде, уже сказано. – Вполне. – Не о людях ли осталось нам сказать? – Очевидно. – Однако, друг мой, пока что нам невозможно это остановить. – Почему? b – Да в этом случае, мне кажется, нам придется сказать, что и поэты, и те, кто пишет в прозе, большей частью превратно судят о людях; они считают, будто несправедливые люди чаще всего бывают счастливы, а справедливые – несчастны; будто поступать несправедливо – целесообразно, лишь бы это оставалось втайне, и что справедливость – это благо для другого человека, а для ее носителя она – наказание[1394]. Подобные высказывания мы запретим и предпишем и в песнях, и в сказаниях излагать как раз обратное. Или, по‑твоему, не так? – Нет, так, я в этом уверен. – Если ты согласен с тем, что я прав, я буду считать, что ты согласен и с нашими прежними рассуждениями. – Твое предположение верно. c – Что высказывания относительно людей и не должны быть такими, мы установим тогда, когда выясним, что такое справедливость и какая естественная польза происходит от нее для того, кто ее придерживается, все равно, считают ли люди его справедливым или нет. – Сущая правда. Способы выражения, или стили поэтического искусства – Покончим на этом с сочинительством. Теперь, как я думаю, надо присмотреться к способам выражения – тогда у нас получится полное рассмотрение и того, о чем, и того, как следует говорить. Тут Адимант сказал: – Не понимаю я твоих слов. d – Однако ты должен, – сказал я. – Пожалуй, вот как поймешь ты скорее: все, о чем бы ни говорили сказители и поэты, бывает, не правда ли, повествованием о прошлом, о настоящем либо о будущем? – Как же иначе? – И не правда ли. это делают или путем простого повествования, или посредством подражания, либо того и другого вместе?[1395] – Мне надо это еще яснее понять. – Видно, я потешный и бестолковый учитель. Так вот, подобно тем кто не умеет излагать, я возьму не всё в целом, а какой‑нибудь частный случай и на нем попытаюсь объяснить, чего я хочу. Скажи‑ка мне, ты знаешь начало «Илиады», где поэт говорит о том, как Хрис просил Агамемнона отпустить его дочь, как тот разгневался и как Хрис, не добившись своего, молил бога отомстить ахейцам?[1396] 393 – Да, я знаю. – Так ты знаешь, что, кончая стихами:
умолял убедительно всех он ахеян Паче ж Атридов могучих, строителей рати ахейской[1397],
говорит лишь сам поэт и не старается направить нашу мысль в иную сторону, изображая, будто здесь говорит кто‑то другой, а не он сам. А после этого он говорит так, будто он и есть сам Хрис, b и старается по возможности заставить нас вообразить, что это говорит не Гомер, а старик‑жрец[1398]. И все остальное повествование он ведет, пожалуй, таким же образом, будь то событие в Илионе, на Итаке или в других описанных в «Одиссее» местах[1399]. – Конечно. – Стало быть, и когда он приводит чужие речи, и когда в промежутках между ними выступает от своего лица, это все равно будет повествование? – Как же иначе? c – Но когда он приводит какую‑либо речь от чужого лица, разве мы не говорим, что он делает свою речь как можно более похожей на речь того, о чьем выступлении он нас предупредил? – Да, мы говорим так. – А уподобиться другому человеку – голосом или обличьем – разве не означает подражать тому, кому ты уподобляешься? – Ну и что же? – В подобном случае, видимо, и Гомер, и остальные поэты повествуют с помощью подражания. – Конечно. d – Если бы поэт нигде не скрывал себя, все его творчество и повествование оказалось бы чуждым подражанию. А чтобы ты не сказал, что снова не понимаешь, я объясню, как это может получиться. Если бы, сказавши, что пришел Хрис, принес выкуп за дочь и умолял ахейцев, а особенно царей, Гомер продолжал бы затем свой рассказ все еще как Гомер, а не говорил бы так, словно он стал Хрисом, ты понимаешь, что это было бы не подражание, а простое повествование. И было бы оно в таком роде (я передам не в стихах, ведь я далек от поэзии): «Пришел жрец и стал молиться, e чтобы боги дали им, взяв Трою, остаться самим невредимыми и чтобы ахейцы, устыдившись бога, вернули ему дочь за выкуп; когда он это сказал, все прочие почтили его и дали согласие, но Агамемнон разгневался и приказал ему немедленно уйти и никогда больше не приходить, а не то не защитит жреца ни жезл, ни божий венец. А о его дочери сказал, что, прежде чем отпустит ее, она состарится вместе с ним в Аргосе. 394 Он велел жрецу уйти и не раздражать его, если тот хочет вернуться домой невредимым. Услышав это, старик испугался и молча удалился, а выйдя из лагеря, стал усердно молиться Аполлону, призывая его всеми его именами и требовательно напоминая ему о своих некогда сделанных ему в угоду дарах – и для построения храмов, и для священных жертвоприношений. В оплату за это он просил, чтобы Аполлон отомстил за эти слезы ахейцам своими стрелами». Вот каким, друг мой, бывает простое повествование, без подражания[1400]. b – Понимаю. – Теперь тебе понятно, что может быть и противоположное этому: стоит только изъять то, что говорит поэт от себя в промежутках между речами, и оставить лишь обмен речами. – И это понимаю – так бывает в трагедиях. – Ты очень верно схватил мою мысль, и я думаю, что теперь я уже разъяснил тебе то, что раньше не мог, а именно: один род поэзии и мифотворчества весь целиком складывается из подражания – это, как ты говоришь, трагедия и комедия; c другой род состоит из высказываний самого поэта – это ты найдешь преимущественно в дифирамбах; а в эпической поэзии и во многих других видах – оба этих приема, если ты меня понял. – Соображаю, о чем ты тогда хотел говорить. – И припомни, о чем мы беседовали перед тем: что говорится в поэзии – уже было указано, но надо рассмотреть еще и как об этом говорится. – Я помню. d – Об этом‑то я как раз и сказал, что нам надо условиться, позволять ли нам подражание в поэтических повествованиях или лишь в некоторых позволять, а в других – нет, и в каких именно, или же совсем исключить подражание. – Догадываюсь, что ты про себя думаешь о том, допускать ли нам трагедию и комедию в наше государство или нет. – Может быть, – сказал я, – но, может быть, я не ограничусь этим, я пока не знаю: куда слово понесет нас, как дуновение, туда и надо идти. – Прекрасно сказано! e – Ты вот что реши, Адимант: должны ли стражи быть у нас подражателями или нет? Впрочем, и это вытекает из предшествовавшего обсуждения – ведь каждый может хорошо заниматься лишь одним делом, а не многими: если он попытается взяться за многое, ему ничего не удастся и ни в чем он не отличится. – Да, так и будет. – Не таков ли довод и относительно подражания? Не может один и тот же человек с успехом подражать одновременно многим вещам, будто это всё – одно и то же. – Да, не может. 395 – Вряд ли кто сумеет так совместить занятия чем‑нибудь достойным упоминания со всевозможным подражанием, чтобы действительно стать подражателем. Ведь даже в случае, когда, казалось бы, два вида подражания близки друг другу, и то одним и тем же лицам это не удается – например, тем, кто пишет и комедии, и трагедии[1401]. Разве ты не назвал только что то и другое подражанием? – Да, конечно, и ты прав, что одни и те же лица не способны одновременно к тому и другому. – И рапсоды не могут быть одновременно актерами. – Верно. – И одни и те же актеры не годятся для комических и трагических поэтов, хотя и то и это – подражание. Разве нет? b – Да, это подражания. – Вдобавок, Адимант, в человеческой природе, мне кажется, есть столько мелких черточек, что во многом не удастся воспроизвести или выполнить все то, подобием чего служит подражание. – Это в высшей степени верно. – Значит, если мы сохраним в силе наше первое рассуждение, наши стражи должны отбросить все остальные занятия и заниматься лишь охраной свободы государства[1402]– самым тщательным образом и не отвлекаясь ничем посторонним. c Им не надо будет делать ничего другого или чему‑либо другому подражать. Если уж подражать, так только тому, что надлежит, то есть сразу же, с малых лет подражать людям мужественным, рассудительным, свободным и так далее. А того, что несвойственно свободному человеку и что вообще постыдно, они и делать не должны (и будут даже не в состоянии этому подражать), чтобы из‑за подражания не появилось у них склонности быть и в самом деле такими. d Или ты не замечал, что подражание, если им продолжительно заниматься начиная с детских лет, входит в привычку и в природу человека – меняется и наружность, и голос, и духовный склад. – Да, очень даже замечал. – Так вот мы не допустим, чтобы те, о ком, повторяю, мы заботимся и кто должен стать добродетельным, подражали бы женщине, хотя сами они мужчины, – все равно, молода ли женщина или уже пожилая, бранится ли она с мужем или спорит с богами, заносчиво воображая себя счастливой, либо, напротив, бедствует и изливает свое горе в жалобных песнях – да всего и не предусмотришь. e – Конечно. – Не годится и подражание рабыням и рабам – ведь они выполняют лишь то, что рабам положено. – Да, и это не годится. – Или подражание дурным людям: ведь они, как водится, трусливы и действуют вопреки тому, о чем мы только что говорили, – злословят, осмеивают друг друга, сквернословят и в пьяном виде, и трезвые, да и вообще, каких только промахов не бывает у них в отношениях между собой и с другими людьми как на словах, так и на деле! 396 Также недопустимо, считаю я, чтобы наши стражи привыкали уподобляться – и словом и делом – людям безумным. Надо уметь распознавать помешанных и испорченных, будь то мужчины или женщины, и ни совершать что‑либо подобное, ни подражать им не следует. – Сущая правда. b – Дальше. Следует ли подражать кузнецам, различным ремесленникам, гребцам на триерах и их начальникам, вообще тем, кто занят чем‑нибудь в этом роде? – Как можно! Ведь нашим стражам не позволено даже ничему этому уделять внимание. – Дальше. Станут ли они подражать ржанию коней, мычанию быков, журчанию потоков, гулу морей, грому и прочему в том же роде? – Но ведь им запрещено впадать в помешательство и уподобляться безумцам. c – Если я правильно понимаю твои слова, существует такой вид изложения и повествования, которым мог бы пользоваться действительно безупречный человек, когда ему нужно что‑нибудь сообщить; существует, однако, и другой вид, нисколько с этим но схожий, к которому мог бы прибегнуть в своем повествовании человек противоположных природных задатков и воспитания. – Какие это виды? – Мне кажется, что умеренному человеку, когда он дойдет в своем повествовании до какого‑либо высказывания или действия человека добродетельного, захочется подать это так, словно он сам и есть тот человек; такое подражание не вызывает стыда. d Лучше всего, когда подражают надежным и разумным действиям, но гораздо хуже и слабее бывает подражание человеку с расшатанным здоровьем или нестойкому из‑за влюбчивости, пьянства, либо каких‑нибудь иных невзгод. Когда же повествователь столкнется с кем‑нибудь, кто его недостоин, ему не захочется всерьез уподобляться худшему, чем он сам, разве лишь ненадолго, если этот худший совершает все‑таки нечто дельное. Повествователь не упражнялся в подражании таким людям, и ему будет стыдно и вместе с тем противно отречься от себя и принять облик людей худших, чем он, которых он по своему духовному складу не.может уважать – разве что лишь в шутку. e – Это естественно. – Значит, он в своем повествовании воспользуется теми замечаниями, которые мы только что сделали по поводу стихов Гомера: изложение будет у него вестись и тем и другим способом, то есть и посредством подражания, и посредством повествования, но доля подражания будет незначительна, если взять его произведение в целом. Или я не прав? – Конечно, у этого рассказчика непременно будут такие приемы. 397 – Значит, у того, кто хуже и на него не похож. тем больше будет всевозможных подражания: этот‑то ничем уже не побрезгает, всему постарается подражать всерьез, в присутствии многочисленных слушателей, то есть, как мы говорили, и грому, и шуму ветра и града, и скрипу осей и колес, и звуку труб, флейт и свирелей – любых инструментов – и вдобавок даже лаю собак, блеянию овец и голосам птиц. Все его изложение сведется к подражанию звукам и внешнему облику, а если и будет в нем повествование, то уж совсем мало. b – И это неизбежно. – Так вот это и есть те два вида изложения, о которых я говорил. – В самом деле, именно так и бывает. – Один из этих видов допускает лишь незначительные отклонения, и, если придать этому изложению подобающую гармонию и ритм, у всех правильно его применяющих получится чуть ли не один и тот же слог с единообразной стройностью – ведь отклонения здесь невелики; так же приблизительно обстоит дело и с ритмом. – Конечно, это так. c – А как обстоит дело с другим видом? Разве он не требует прямо противоположного, то есть совсем различных и ритмов и строя, чтобы подходящим образом воздействовать на слушателей? Ведь здесь возможны разные формы изменений. – Да, это его отличительная особенность. – А ведь все поэты или вообще люди, выступающие с чем‑нибудь перед слушателями, имеют дело либо с тем, либо с другим из этих способов изложения, либо, наконец, с каким‑нибудь их сочетанием. – Это неизбежно. d – Так что ж нам делать? Допустить ли в нашем государстве все эти виды, или же один который‑нибудь из несмешанных, либо, напротив, смешанный вид? – Если бы мое мнение взяло верх, это был бы несмешанный вид, в котором поэт подражал бы человеку порядочному. – Однако, Адимант, приятен и смешанный вид. Детям и их воспитателям несравненно приятнее вид, противоположный тому, который ты выбираешь; так и подавляющей части толпы. – Да, им он много приятнее. e – Но возможно, ты скажешь, что он не согласуется с нашим государственным устройством, потому что у нас человек не может быть ни двойственным, ни множественным, раз каждый делает что‑то одно. – Да, скажу, что не согласуется. – Поэтому только в нашем государстве мы обнаружим, что сапожник – это сапожник, а не кормчий вдобавок к своему сапожному делу; что земледелец – это земледелец, а не судья вдобавок к своему земледельческому труду и военный человек – это военный, а не делец вдобавок к своим военным занятиям; и так далее. Поиск по сайту: |
Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав. Студалл.Орг (0.034 сек.) |