ЭПИСТЕМОЛОГИЯ И ЭМПИРИЧЕСКАЯ ПСИХОЛОГИЯ 2 страница

Тут загадочным является то, что мы определили „предложение наблюдения" в терминах consensus gentium; мы можем отделить наблюдение от теории, не заботясь и не зная о том, какая часть нашего тела представляет сенсорные рецепторы, заботясь в гораздо меньшей степени, когда и где в нервах начинается „обработка информации". Нам не требуется никакого объяснения причинных механизмов для выделения того, что является интерсубъективно приемлемым, — мы просто делаем это в обычных разговорах. Поэтому психология не может сказать нам о причинной близости ничего такого, что заслуживало бы, чтобы это знали те, кто желает продолжения „эпистемологии в психологическом облачении". Другими словами, раз уж мы выбираем предложения наблюдения разговорным образом, а не неврологически, дальнейшие поиски того, „как наблюдения соотносятся с теорией", представляются вопросом, которым должны заниматься Поляни, Кун, и Хансон. Что психология может добавить к их объяснению того, как ученые творят и уничтожают теории? Куайн говорит им, что

...некоторые иконоборцы-философы науки подвергли сомнению само понятие предложения наблюдения только сейчас, когда оно перестало представлять проблему. Это их замедленная реакция против старого сомнительного понятия данного. Но сейчас, когда мы расстались со старой мечтой о первой философии, давайте порадуемся тому, что у нас в распоряжении теперь есть концепции, не представляющие проблем. Нервный вход — первая из них, и предложение наблюдения — вторая¹⁶.

Но эти концепции, какими бы непроблематичными они ни были, не являются новыми. Как электричество, нервный вход не является новым; как „информация" он проблематичен. Понятие „предложения наблюдения", как его определил Куайн, старо так же, как первый юрист, который спросил свидетеля: „Что вы на самом деле видели?" Если нам и есть чему возрадоваться, так это тому, что мы больше

¹⁶ Quine, „Grades of Theoreticity", pp. 4—5.

не задаем определенных вопросов — обнаружили ли мы нечто новое в том, что нужно сделать, или некоторые новые термины, в которых нужно мыслить. Куайн говорит нам, что не стоит больше беспокоиться о сознании, раз мы отказались от рациональной реконструкции. Но, судя по всему, он вернул все назад, эксплицируя наблюдаемость в терминах интерсубъективности. Поэтому он должен либо позволить Поляни, Куну и Хансону сказать, что „наблюдение" есть вопрос соглашения на нынешний день, либо должен показать, как психологические открытия могут сделать большее, чем это понятие. Если они не могут этого, тогда определение „зависимости от присутствующей сенсорной стимуляции" в терминах интерсубъективности будет взывать к старым эпистемологическим, но никак не психологическим, целям.

Мое обсуждение Куайна грешило буквальной интерпретацией его слов. Куайну, скорее всего, была безразлична судьба слова „эпистемология". Но небезразличной, вероятно, ему была судьба его позиции, близкой к Дьюи, согласно которой наука и философия плавно переходят друг в друга и не могут рассматриваться как имеющие различные методы или предметы. Он противился тому, чтобы дать волю оксонианскому разговору о „философии как анализе концепций", и он ассоциировал Виттгенштейна и „терапевтический позитивизм" с такого рода разговорами. Я уже отмечал, что мы готовы скорее находить общее между Виттгенштейном и Дьюи — а именно их взгляд, что естественный поиск понимания шел у современных философов рука об руку с неестественным поиском достоверности. С этой точки зрения, надежды и страхи, которые инспирировались психологией в различное время у философов, были также заблуждением¹⁷. Утверждая вместе с Уиздомом и Баусма, что „эпистемология" есть собрание навязчивых мыслей по поводу определенности, которые рассасываются терапией, и вместе с Куайном, что эпистемологические импульсы должны быть удовлетворены психологическими результатами, мы должны сказать: мы можем иметь психологию или ничего другого.

Если бы в этой книге не ставился в качестве одного из главных вопрос о том, почему мы имеем в нашей культуре такой феномен как „философия", саму проблему можно было бы оставить в покое.

¹⁷ См.: Виттгенштейн Л. Философские исследования, с. 319 по поводу „запутанности и бесплодия в психологии": „Существование экспериментального метода заставляет нас полагать, будто мы располагаем средством справиться с беспокоящей нас проблемой, однако проблема и метод лежат здесь в разных плоскостях". См. также предупреждение Дьюи о движении, которое со временем превратится в „бихевиористическую психологию", которой восхищается Куайн: „Старый дуализм ощущения и идеи повторяется в современном дуализме периферийной и центральной структур и функций; старому дуализму души и тела вторит эхо современного дуализма стимула и реакции..."; и снова, „...ощущение в качестве стимула не означает никакого конкретного психического существования. Он означает просто функцию, и изменения в значимости его будут иметь место в зависимости от того, что требуется сделать в соответствующей области". („The Reflex Arc Concept in Psychology in The Early Works of John Dewey, vol. 5 [Carbondale, 1972], pp. 96, 107).

Но ввиду этого исторического вопроса различие между ничем и психологией является важным. Дьюи усматривал в не-„научных" аспектах философии религиозные и социальные мотивы, и присоединял к тезису об отсутствии границы между философией и наукой оскорбительное различение того, чем была философия и тем, чем она должна стать. Куайн неохотно флиртует с генетическим ложным выводом и добросердечно рассматривает себя и Локка в качестве сотоварищей по исследованию „соотношения теории и наблюдения": Локк, полагает он, сбился с правильного пути по причине неверной теории значения, но мы, нынешние философы, наставлены на правильный путь (психологии). Но это добросердечие скрывает как раз то, что представляет важность для исторического понимания: интерес Локка к предположению скептицизма о том, что наши субъективные модусы понимания (apprehension) могут скрывать от нас реальность, и отказ Куайна беспокоиться вообще по поводу скептицизма.

Безразличие Куайна по поводу скептицизма видно из того, что он отождествляет элементы опыта с элементами познания, а объяснение — с обоснованием. Психология, через обнаружение элементов опыта, объясняет познание. Эпистемология, (мнимо) обнаруживая элементы познания, оправдывает неэлементарное знание. Никто не захочет обоснованного „человеческого познания" (в противоположность некоторой конкретной теории или отчету), пока он не будет напуган угрозой скептицизма. Никто не будет отождествлять эпистемологию с психологией до тех пор, пока он не освободился от страха перед скептицизмом в такой степени, чтобы считать „обосновывание человеческого познания" этакой шуткой. Поэтому, хотя мы можем сердечно соглашаться с Куайном, что если должны делаться открытия о человеческом познании, они должны, по-видимому, идти от психологии, мы можем также симпатизировать взгляду, который Куайн приписывает Виттгенштейну: с эпистемологией надо сделать все, что „вылечивает философов от заблуждения, что существовали эпистемологические проблемы". Такая терапия не отделяет философию от науки: она делает философию просто здравым смыслом или наукой, мобилизованными для „напоминания о конкретных целях"¹⁸.

3. ПСИХОЛОГИЧЕСКИЕ СОСТОЯНИЯ КАК ПОДЛИННЫЕ ОБЪЯСНЕНИЯ

Чтобы получить психологическую теорию, которая могла бы сказать кое-что о соотношении теории и наблюдения, нам нужна, как минимум, такая теория, которая воспроизведет „внутренне" обычное „публичное" обоснование утверждений через обстоятельства и другие утверждения. Другими словами, нам нужны ментальные сущности, которые могут иметь те же самые отношения к публичным утверждениям и друг к другу, как это имеет место между посылками и заключениями в речи или между свидетельствами очевидцев и об-

¹⁸ Виттгенштейн Л. Философские исследования. С. 130.

винения в суде и т. д. Но всякий раз, когда психологическая теория пытается дать ответ на эти требования, поднимается крик о „бесконечном регрессе". Таким образом, Малькольм говорит:

Если мы говорим, что способ, с помощью которого человек знает, что перед ним находится собака, заключается в его убеждении, согласно которому создание „подходит" к его Идее собаки, тогда нам нужно задать вопрос: „Откуда он знает, что это пример именно этой ситуации с „подходит"?" Что направляет его в этой уверенности? Нуждается ли он в Идее второго порядка, которая показывает ему, что значит для какой-то вещи подходить под Идею? Другими словами, не нуждается ли он в модели ситуации „подходит"?...При этом получается бесконечный регресс, и ничего не объясняется¹⁹.

Трудность, известная со времени Райла, заключается в том, что если мы не ограничиваемся утверждением „он видит это" в качестве достаточного обоснования знания человеком того, что перед ним собака, тогда мы не способны вообще ничего обосновать. Потому что хотя менталистское объяснение дает нам просто причинное объяснение распознавания собаки, оно не дает ответа на вопрос: „Откуда он знает?" Оно ничего не говорит нам о свидетельствах человека в пользу его представления, а просто утверждает, что человек приходит к нему. С другой стороны, поскольку оно все-таки предлагает обоснование исходного публичного притязания-на-знание, оно представляет повод к дальнейшему исследованию.

Фодор критикует мнение Райла, согласно которому ничего из того, что имеет „парамеханистический" характер, не может улучшить нашего понимания распознавательного восприятия, и замечает, что „кажущаяся простота позиции Райла покупается ценой того самого сорта сомнительных теорий обучения и восприятия, на которые традиционно пытались найти ответ"²⁰. Он продолжает свою мысль, утверждая, что „никакая простая история об обучении ассоциациям" не позволит ответить на эти вопросы:

Но если то общее, что имеют различные способы исполнения мелодии „Лиллибулеро", представляет собой нечто абстрактное, то отсюда следует, что система ожиданий, составляющая рецепт для восприятия песни, должна быть в некотором смысле абстрактной...

¹⁹ Malcolm, „Myth of Cognitive Process", p. 391. Сравни с Райлом — Ryle, TheConcept of Mind (New York, 1949), ch. 7, и с Виттгенштейном, Философские исследования, с. 297—299. См. также: Дж. Пассмор — Passmore J., Philosophical Reasoning (London, 1961), ch. 2 („The Infinite Regress Argument"), где он обсуждает использованиеРайлом этого аргумента. Я сравнил антикартезианское использование этого аргументаВиттгенштейном и Пирсом в своей работе „Pragmatism, Categories, and Language", Philosophical Review 49 (1961), 197—223.

²⁰ Fodor, „Could There Be a Theory of Perception?", Journal of Philosophy 63(1966), 375.

Соответствующие ожидания должны быть сложными и абстрактными, так как перцептуальные тождества поразительно независимы от физических однородностей среди стимулов. Поскольку именно это перцептуальное „постоянство" традиционно предполагается психологами и эпистемологами в качестве необходимого для объяснения бессознательных выводов и других парамеханистических передач, следует заметить, что трактовка Райла приглашает к рассмотрению всех тех вопросов, которые поднимаются этим постоянством (с. 377—378).

Мы можем согласиться с Фодором, что если существуют „вопросы, поднимаемые в связи с постоянством", тогда Райл приглашает их к рассмотрению. Но Райл мог бы легко ответить, что именно понятие „сложных и абстрактных ожиданий" (например, множества бессознательных выводов, включающих обращение к некоторым правилам или некоторым абстрактным парадигмам) производит впечатление, что здесь есть вопрос. Вероятно, только картина маленького человечка, находящегося в уме и применяющего правила, составленные в невербальных, но все же „абстрактных" терминах, приводит нас к вопросу „Как это делается?" Если бы эта картина не влияла на нас, мог сказать Райл, мы могли бы реагировать примерно таким образом: „Это возможно только потому, что есть сложная нервная система — без сомнения, какой-нибудь физиолог когда-нибудь скажет нам, как это работает". Другими словами, понятие нефизиологических „моделей" не возникло бы, если бы мы уже не имели под рукой всего набора картезианских трюков.

Этот ответ может быть сформулирован немного более точным образом. Предположим, мы соглашаемся с Фодором в том, что распознавание подобия среди потенциально бесконечного числа различий есть распознавание чего-то „абстрактного", например „Лиллибулерства". Что значит сказать, что „рецепт для восприятия песни должен быть абстрактным в одном и том же смысле?" Вероятно, должно быть возможно отличить подобие среди потенциально бесконечного числа различий. Но тогда бесполезно понятие „не-абстрактного рецепта", так как любой рецепт должен быть способным сделать это. Возможные качественные вариации ингредиентов, входящих в плитку шоколада, также потенциально бесконечны. Поэтому, если нам нужно вообще говорить о „сложных множествах ожиданий" (или „программ", или „систем правил"), нам придется всегда говорить о чем-то „абстрактном" — на самом деле абстрактном точно в той же мере, как абстрактна характеристика, распознавание которой (или чье выполнение) мы хотим объяснить. Но тогда мы стоим перед дилеммой: либо приобретение этого множества ожиданий или правил требует постулирования нового множества ожиданий или правил, или же они не приобретаются. Если мы ухватим за первый рог, бесконечный регресс Малькольма и в самом деле будет порожден принципом Фодора, согласно которому распознавание абстрактного требует использования абстрактного, потому что свойственное распознаванию свойственно приобретению. Если мы ухватим за второй рог, тогда мы вновь окажемся в компании с Райлом: сказать, что люди имеют

неприобретенную способность к распознаванию подобия среди бесконечного числа различий, вряд ли равносильно какому-либо объяснению „вопроса о возникновении постоянства".

Поэтому, заключает Райл, эти вопросы являются либо „концептуальными", касающимися достаточных условий обыденного применения таких терминов, как „осознавание", либо вопросами о физиологических механизмах. Вопросы последнего рода не включают проблем о регрессе, так как никто не полагает, что „постоянство" требует постулирования „абстрактных" механизмов в фотоэлектрических ячейках или настройки камертонов. Но есть все-таки какая-то разница между нотой ми и „Лиллибулерством", за исключением того, что мы характеризуем первое как „конкретное акустическое качество", а последнее — как „абстрактное подобие"? Мы могли бы специфицировать тысячу случайных особенностей (тембр, громкость, свет, цвет испускающего свет предмета), которые игнорирует камертон, точно так же, как это делает воспринимающий мелодию „Лиллибулеро". Так как различение абстрактного и конкретного проводится относительно заданной базы данных как различение сложного и простого, оно выглядит так, как если бы, говоря, что психологическое объяснение требует абстрактных сущностей, мы просто утверждали, что объяснение млекопитающих может потребовать отличных — категориально отличных — вещей от того, что требуется в объяснении амеб, камертонов, атомов цезия и звезд. Но откуда мы узнаем это? И что значит в данном случае „категориально"? Опять-таки, Райл может сказать, что если бы мы уже не имели картезианской картины (Внутреннего Взора, усматривающего правила, написанные на стенах ментальной арены), мы не могли бы знать, что делать с таким требованием.

Вот такая ситуация с аргументом о бесконечном регрессе. А теперь рассмотрим то, что могли бы послать вдогонку этим соображениям люди вроде Додуэлла, который говорит, что нефизиологическое моделирование априорно ни хорошо, ни плохо, и о нем следует судить по его плодам. Додуэлл находился под впечатлением аналогии между мозгом и компьютером: „Единственным, в настоящее время наиболее важным, фактором влияния на идеи физиологов относительно когнитивных процессов представляется комплекс концепций, которые могут быть развиты в связи с программированием для компьютеров"²¹. Тем не менее, он допускает:

Можно было бы считать аналогию с компьютером тривиальной, потому что программа просто кодифицирует множество операций, которые похожи на когнитивные процессы, но не в большей степени объясняет мышление, чем это делается выписыванием правил при решении арифметических проблем... Сказать, что компьютерная программа может „объяснить" мышление, значит сказать, что множество логических формул „объясняет" законы правильного дедуктивного аргумента (с. 371—372)

²¹ Dodwell, „Is a Theory of Conceptual Development Necessary?", p. 370.

На этот аргумент он отвечает, что компьютерная аналогия имеет силу только в том случае, если различаются уровни:

...объяснения того, что происходит в случае решения проблем компьютером, могут быть сделано на различных уровнях... Осуществление программы должно делаться в терминах компьютерного оборудования, точно так же, как осуществление мыслительного процесса в некотором смысле должно объясняться процессами, которые действительно происходят в центральной нервной системе. Подпрограммы, которыми производятся конкретные вычисления, могут быть объяснены с помощью ссылки на „машинный язык" и пошаговые алгоритмы, с помощью которых и находится решение... Принципы операций, осуществляемых через подпрограммы, не могут быть сами по себе поняты и объяснены через компьютерное оборудование точно так же, как таблица умножения не может быть понята через рассмотрения мозга. Подобным же образом понимание работы подпрограмм не объясняет принципа решения проблем в терминах последовательности шагов... Для этого следует рассматривать сам процесс выполнения операций, который в машине включает полную организацию и цели программы, а в человеке — менее ясную и менее понимаемую „целенаправленность" (goal directedness) (с. 372).

Важность уровней иллюстрируется, например, тем фактом, что эксперименты могут дать нам резоны для того, чтобы сказать, что мы распознаем визуальные образы через копирующе-отображающий процесс (template-matching), а не через процесс отбора особенностей (feature-extraction) (с. 379). Выражение в этом духе не означает ни „концептуального" замечания, ни „физиологического" объяснения (о „компьютерном оборудовании"), но, тем не менее, имеет подлинную объяснительную силу. Понятие „подпрограммы", судя по всему, дает нам как раз то, в чем нуждается психология — объяснение чего-то промежуточного между здравым смыслом и физиологией, которое могло бы быть весьма полезным.

Но как же это понятие помогает нам избежать бесконечного регресса? Очевидно, что Малькольм и Райл будут настаивать на том, что либо „отпечатки", либо абстрактные идеи извлеченных особенностей (в зависимости от принятых моделей) сами по себе приводят к таким же проблемам, как и „постоянство", которое они должны были и прояснить. Но Додуэлл может ответить, что это было бы так, если бы предполагалось, что они отвечают на такие общие вопросы, как „В какой степени возможна абстракция (распознавание, постоянство)?" Потому что любая из моделей Додуэлла будет и в самом деле антропоморфной в смысле привлечения маленького „логика" (inferer) в мозгу, проверяющего правильность своих человеческих (или машинных) отпечатков или отбирающего особенности. Силы абстракции или распознавания этого „логика" будет столь же проблематичной, как и у его хозяина, и от них не убудет, если сказать, что он (или машина) является скорее маленькой машиной,

нежели маленьким человечком²². Антропоморфные модели здесь вводят не в большее заблуждение, чем антропоморфные замечания программиста, что „машина не поймет проблемы, если используется польская нотация, потому что она знает лишь..." Жалобы на то, что „отпечатки" — подобно локковским „идеям" — просто удваивают объясняемое, уподобляются утверждению, что частицы, из которых состоит атом Бора, есть удвоение биллиардных шаров, чье поведение они надеются объяснить. Оказывается, что полезно постулировать маленькие биллиардные шарики внутри больших шаров, так почему бы не постулировать маленьких человечков внутри большого человека (или маленьких крысят внутри больших крыс)? Каждая такая „модель", говоря словами Селларса, сопровождается „комментариями", которые перечисляют особенности моделируемой сущности, от которых абстрагируются в модели²³. Вполне разумно предположить, что неявные комментарии по поводу всех антропоморфных моделей в психологии должны выглядеть примерно таким образом:

Пока мы остаемся на уровне подпрограмм, мы свободны говорить в антропоморфном духе относительно выводов и других операций, „бессознательно" выполняемых человеком или выполняемых (ни „сознательно", ни „бессознательно") мозговыми клетками или другими органами, о которых говорят так, как будто они сами являются людьми. Использование таких фраз обязывает нас к приписыванию интеллекта мозговым центрам не в большей степени, чем разговор об „ощущениях красного" как общем факторе в различных иллюзиях обязывает нас к утверждению о сущест-

²² Это должно быть подвергнуто сомнению некоторыми психологами. Грегори(Gregory), с одобрением цитируя понятие „неосознанного вывода" Гельмгольца, котороевходит в восприятие, говорит, что

мы должны ясно понимать при аргументации, что нет никакого „маленького человечка внутри", потому что это предположение ведет к нетерпимым философским трудностям. Гельмгольц определенно не предполагал этого, но его фраза „неосознанный вывод" и его описание восприятий как „неосознанных заключений", вероятно, подсказывали людям в то время, в котором не знали компьютеров, некоторые такие неприемлемые идеи. Но наше нынешнее знакомство с компьютерами должно избавить нас от искушения смешивать такие вещи. Потому что мы больше не рассматриваем вывод в качестве уникальной человеческой активности, включающей сознание. (The Intelligent Eye [New York, 1970], p. 30).

Я полагаю неправильным говорить, что маленький человечек ведет к „нетерпимым философским трудностям", потому что не считаю маленькие машины менее „сознательными", чем маленький человечек. Принять то, что Деннет называет „интенциональной установкой" в отношении кучи транзисторов или нейронов, значит говорить о них как о сознательных существах, а добавленная при этом поправка, что „конечно же, они на самом деле не являются сознательными", означает, что мы не несем за них моральной ответственности. Мы не можем ни исследовать, какие из таких куч, используя терминологию Куайна, „окрашены сознанием", ни открыть, что такие выводы не могут быть выполнены существами, которые не окрашены таким образом. Знакомство с компьютерами не дает такого открытия; оно только делает приписывание интенциональной установки более общепринятым и причинным.

²³ См.: Wilfrid Sellars, Science, Perception and Reality (London and New York, 1963),p. 182 по поводу „комментариев" и р. 192 по поводу ощущений красного.

вовании нечто такого, что одновременно „внутреннее" и „красное". Но как только мы избавляемся от уровня „подпрограмм" и переходим к уровню компьютерного оборудования, антропоморфизму больше нет места.

Чтобы убедиться в силе этого комментария, предположим, что через оптический нерв проходил нервный ток тогда и только тогда, когда психологическая теория предсказывала появление чувственного впечатления красного (и так для всех других перцептуальных ситуаций). Если мы знаем этот факт, то мы должны просто пропустить „подпрограммное" объяснение и перейти прямо к компьютерному оборудованию. Понятие „чувственного впечатления" больше не играло бы никакой роли (до тех пор, пока не было бы других теоретических сущностей, постулированных психологической теорией, которые требуют это понятие для их объяснения). Если бы вещи оказались такими простыми, как эта ситуация, тогда „компьютерная" аналогия казалась бы здесь существенной не в большей степени, чем это имеет место в отношении одноклеточных животных, где шаг от поведения до физиологии является слишком малым для того, чтобы вводить понятие „уровней".

Другими словами, если физиология была бы простой и более ясной, никому не потребовалась бы психология. Это заключение кажется немного странным, в частности, в свете замечания Додуэлла (цитированного выше), что „принцип подпрограммной операции не может быть понят и объяснен сам по себе простым исследованием компьютерного оборудования, точно так же, как таблица умножения не может быть понята исследованием мозга"²⁴. Но это замечание серьезнейшим образом неверно. Оно смешивает очевидное утверждение

Если мы не знаем, что такое умножение, то исследование мозга ничего не даст нам

и сомнительное утверждение

Если мы знаем, что такое умножение, мы не смогли бы сказать, что некто делает умножение, исследуя его мозг.

Последнее сомнительно потому, что мы просто не знаем, есть ли совершенно простые нейрофизиологические параметры, ассоциирующиеся с определенными ментальными операциями. Абсолютно невероятно, если бы это было так, но нет априорных причин, почему бы некоторый подходящий сканер мозга не мог бы показать нам чего-то, о чем опытный наблюдатель мог бы сказать следующее: „О, вы умножаете сорок семь на двадцать пять" (и всякий раз будет прав). Более обще, вопрос о том, что наилучшим образом объясняется

²⁴ Фодор также предположил, что различие между „функциональным" (или „программным") анализом и механическим (или анализом „компьютерного оборудования") в психологии несводимо и не может быть вопросом просто конвенции. См. его статью „Explanations in Psychology", in Philosophy in America, ed. M. Black (Ithaca, 1965), p. 177. Я оспаривал это предположение в статье „Functionalism, Machines, and Incorrigibility", Journal of Philosophy 69 (1972), 203—220.

в терминах компьютерного оборудования, а что — в терминах программы, полностью зависит от того, каким может оказаться в каждом конкретном случае это оборудование и насколько оно понятно расположено. Ad hoc характер этого положения и его ясность зависят от выбора словаря и уровня абстракции — но это же относится и к самому различию программного обеспечения и компьютерного оборудования²⁵. При условии правильного выбора компьютерного оборудования и параметров определенно возможно „понять и объяснить принцип подпрограмм простым исследованием компьютерного оборудования". В самом деле, мы можем вообразить машины, открыв и посмотрев которые было бы легче обнаружить, что это за машина, нежели при чтении программы.

Так как мозг почти определенно не является машиной, суть тут заключается в одном из принципов, весьма важном в философском отношении. Потому что это показывает, что различие между психологией и физиологией есть различие между двумя различными предметами не в более строгом смысле, чем различие между химией и физикой. Ведь могло оказаться так, что химические феномены, такие, как образование сложных компаундов, не имело бы ничего общего с субмикроскопическими свойствами рассматриваемых элементов. Но на самом деле это не так, и по этой причине использование для объяснения терминов физики или химии, зависит от удобства или педагогических соображений. Если бы оказалось, что физиология имеет много общего с умножением, столько же, сколько электроны имеют со взрывами, тогда различие психологии и физиологии было бы равно прагматическим. Поэтому парадоксальное заключение, представленное ранее, — что будь физиология более ясна, психология никогда не возникла бы, — может утверждаться вновь. В самом деле, мы можем усилить его и сказать, что если бы тело легко можно было понять, никто не подумал бы, что у нас есть ум²⁶.

Теперь самое время подвести итог всему обсуждению аргумента о бесконечном регрессе. Главным тут является то, что объяснительные сущности, постулируемые психологами, удваивают проблемы в объясняемом только тогда, когда эти проблемы и так уже имеют плохую репутацию — например, „Как возможно распознавание?" Философы вроде Малкольма и Райла привыкли к плохим философским ответам на плохие философские вопросы: „Как возможно движение? — Как актуализация потенциального как потенциального"; „Почему при-

²⁵ По поводу этой зависимости см.: William Kalke, „What Is Wrong with Fodor andPutnam's Functionalism", Nous 3 (1969), 83—94. Критику статьи Кальке и моей собственной статьи (цитированной в сноске 24) см. в статье: В. J. Nelson, „Functionalismand Identity Theory", Journal of Philosophy 73 (1976), 379.

²⁶ Я полагаю, глава вторая сделала более ясным, что я не имею под этим в виду,что мы не должны иметь мыслей о себе самих как имеющих веры и желания, каквидящих, делающих выводы и т. д. Но мы не должны были бы обременять себя понятиями „отделимого активного разума", картезианской „нематериальной субстанцииили локковских идей. Наша концепция ума могла бы быть более близкой к концепцииРайла или Аристотеля, а не к картезианской концепции, которую мы представилиздесь.

Поиск по сайту: