Написал Богдан Филиповский, бывший профессор эзотерической философии

Если б мы захотели измерить опасность, которую тот или иной наркотик представляет для человечества, и попытались провести сравнительную классификацию алкалоидов под этим углом зрения, то, я полагаю, простейший и психологически обоснованный (в соответствии с общей установкой нашего исследования) критерий для этого — эмоциональная ценность данного наркотика. Это буквально бросается в глаза и настолько само собой разумеется, что почти не требует доказательств, практика же дает нам примеры на каждом шагу.

Чем шире спектр эмоций, чем более ценен род психологических переживаний, достижимых при помощи данного снадобья, тем мощнее его притягательная сила и тем заманчивей искушения, в которые он способен ввести.

Спросите у любого наркомана, почему он так легкомысленно подвергает опасности свой разум, здоровье и нервы; попробуйте обратиться к нему с так называемыми увещеваниями, апеллируя к трезвым аргументам и логике, — и в девяноста случаях из ста он вам ответит: «Ах, если б вы только знали...» — и примется восторженно описывать те ни с чем не сравнимые эмоции, которые дает его, supposons^[51], алкалоид: дескать на их фоне совершенно меркнет всякий житейский расчет.

Так обстоит дело — и если бы мы взялись сопоставлять разные наркотики с этой точки зрения, то безусловно, морфий пришлось бы отнести к числу опаснейших! Ведь «ценностями» этими морфий наделен в высшей степени — иные из них даже заслуживали бы имени ценностей вполне положительных, если бы... вот в этом «если бы» и вся загвоздка, но вначале, прежде чем сделать эту принципиальную оговорку, позволим себе маленькое отступление — оно, впрочем, не так уж неактуально.

Кто-то из французских писателей — не помню, кто именно, — упорно настаивал на том, будто эмоциональная ценность наркотиков только и исключительно негативна. Из этого он сделал ряд выводов, столь же ложных, как и сама посылка.

А именно: он утверждает, что наркотики абсолютно не могут вызвать психических впечатлений и переживаний, имеющих хоть какую-то позитивную ценность, что описания фантасмагорий и невероятных ощущений под воздействием опиума, гашиша и т. п. истории об искусственном рае — от начала до конца досужий вымысел; наконец — что наркотики лишь на время могут удалить из души боль и страдания, порожденные драматизмом бытия, так как делают нас попросту невосприимчивыми ко всякого рода житейским невзгодам, неприятностям и дисгармониям.

Отсюда следует весьма важный вывод: дабы вкусить сладость наркотического рая, надо быть изначально несчастным, пройти всю геенну страданий, чтоб насладиться свободой от них в дурманящем отупении, которое якобы сверх того ничего не дает. Так автор объясняет себе известный факт, что наркоманы обычно не слишком склонны облегчать «профанам» знакомство со своим зельем. Действительно, согласно данному тезису, это было бы сложновато — трудно ведь по первому требованию столь капитально осчастливить собеседника, чтоб ему открылся путь к верной оценке какого-либо алкалоида.

Как видим, нам пытаются представить наркотики чем-то вроде психических анестетиков.

Хотя бы то хорошо, что автор искренне признается, что с наркотиками знаком лишь весьма отдаленно, на основе «довольно разрозненных свидетельств» (добавим от себя: вероятно — уже из четвертых рук). Жаль, однако, что на столь шаткой основе он строит здания утверждений, по правде говоря, весьма далеких от реальности.

Ибо реальность говорит совершенно о другом.

Любой, кто на практике имел дело с наркотиками, отлично знает, что во всех этих белых и коричневых ядах скрыты возможности психических проявлений, значительно превосходящих литературные фантазии на эту тему; уже по той простой причине, что нередко изрядную часть фантасмагорий, рожденных ядом, с превеликим трудом можно выразить и описать словами.

В ряду зелий, обладающих этими качествами, матово-белые кристаллики кубической формы, снабженные этикеткой с надписью «Morphium muriaticum»^[52] занимают место вполне почетное.

Оттого мы и сказали, что морфий — снадобье весьма соблазнительное и опасное, что он наделен качествами положительными не только в субъективном смысле — как источник эмоций, но даже и такими, к которым можно было бы отнестись, как ко вполне объективным, если б не то обстоятельство, что их никогда и никоим образом не удается использовать подолгу, и если б не та ужасная цена, которую приходится за них платить с текущего счета своего физического, морального и психического здоровья — вплоть до стремительного и абсолютного банкротства.

Попытаемся набросать по возможности точный и рельефный очерк психических состояний, которые переживает человек благодаря столь нехитрому комплекту принадлежностей, как: 1. шприц марки «Рекорд», 2. игла, обычно — тонкая, номер 17-20, 3. пузырек с раствором.

Мы уже сказали о своем стремлении сделать этот очерк в о з м о ж н о б о л е е т о ч н ы м. Отбросим всяческие априорные, предвзятые суждения, не будем стремиться к тому, чтобы непременно вести речь с позиций врага наркотика. Да и зачем? Если морфий заслуживает похвалы, то во имя чего быть его врагом? А если он достоин осуждения, то никакой враг не будет ему так опасен, как чистая правда. Попытаемся ввести читателя in medias res^[53] этих единственных в своем роде состояний в их постепенном развитии, с апогеем, decrescendo^[54], всевозможными сопутствующими реакциями и побочными проявлениями на всех уровнях человеческого «я».

Как и большинство наркотиков, при первом употреблении морфий еще не дает характерной картины. Организм, впервые попотчеванный снадобьем, испытывает прежде всего общий шок, и этот шок подавляют собою все, не позволяя нервам уточнить и классифицировать впечатления. Обычно подготовительная стадия длится в зависимости от организма от одного до трех сеансов. Только тогда, на второй, третий или четвертый раз, можно пережить типичные ощущения и психические состояния, вызываемые морфием.

Начнем с того, что наверняка наиболее широко известно и что послужило, в частности, основой для рассуждений цитированного выше автора.

Свойство это — своего рода исходная точка для ряда дальнейших состояний, оно проявляется ранее всего и почти без исключения у всех организмов. Вкратце его можно определить так: м о р ф и й — у н и в е р с а л ь н ы й ф и з и ч е с к и й и п с и х и ч е с к и й а н а л ь г е т и к.

Тот факт, что через четверть часа после инъекции прекращаются почти все, даже очень тяжкие физические страдания, настолько хорошо известен, насколько менее всего нам в данном случае интересен, поскольку принадлежит к области медицинских трактатов.

Зато аналогичное явление в области психики имеет для нас значение первостепенное.

Человек, который, вынув иглу из-под кожи после совершенной процедуры, наблюдает за собой в ожидании необычайных душевных феноменов, почти никогда не может уловить момент, когда чары начинают действовать. Совершенно так же, как со сном. До тех пор, пока мы сосредоточены на засыпании и желаем разобраться, как же оно, собственно, происходит, сон нейдет; однако стоит хоть на миг отвлечься мыслью — и мы уже спим!

То же самое здесь. Совершенно незаметно, непонятно, когда и как полностью меняется наше отношение к миру, словно мы надели совершенно особые, новые очки: мировоззрение наше во всем, что касается как ближайшего окружения, так и наиболее психически отдаленных от нас частичек бытия, претерпевает коренную и — ох! до чего же существенную — метаморфозу.

Мы не уловили пограничный момент, но в какое-то мгновение (разумеется, при условии сохранения способности к критическому самонаблюдению и в зависимости от степени этой способности) констатируем неопровержимый факт, что уже какое-то время ход наших мыслей совершенно отличен от обыденного.

Однако что же, собственно, с нами произошло? Эге! Да ведь произошло нечто совершенно невероятное, нечто родом чуть ли не из иного измерения; и сумеет ли кто вполне постигнуть всю весомость слов, что я сейчас произнесу, — ведь звучат они по меньшей мере безумно:

З л о и с ч е з л о...

Что?.. Как?.. Да так — просто-напросто! — исчезло, куда-то испарилось, унеслось в иные сферы бытия, пропало, кануло на дно аримановой бездны, съежилось, скорчилось, сдулось — чем дальше, тем его отсутствие полнее и абсолютней, вот-вот не останется ни атома проклятого principium^[55] в том благословенном краю, где мы пребываем.

Зла больше нет... причем н и в к а к о м о б л и ч ь е: страдания всех степеней и видов, все горести и страхи, злоба людская и жестокость мира, тысячеликая вражда, которая нас окружала, — все расплылось, растаяло, как сахар в кипятке, в теплой, милой, дружественной атмосфере — на этот раз без всяких метафор; любая частица воздуха — наш друг, воздух струится вокруг, чтобы доставить нам удовольствие (впрочем, и себе самому тоже — ведь атомы воздуха испытывают наслаждение, соприкасаясь с нашим телом).

Мы милы всему миру, а мир доставляет нам радость самим своим существованием. Да и как же может быть иначе, если мир именно таков, а жизнь столь прекрасна?

Прекрасно и все будущее наше, начиная с данной минуты (прошлое к а з а л о с ь нам иногда серым или неприятным т о л ь к о потому, что мы не умели жить!). Ибо жить среди людей надо совсем иначе, не так, как мы жили до сих пор. Как? Да ведь это так понятно! Прежде всего — будь прост, при этом искренен, ну и, что важнее всего, дружелюбен. Ах, какими же мы были глупцами, когда воображали, будто то или иное дело ощетинилось трудностями, а человек, с которым мы должны его обсудить и уладить, так холоден, сух и равнодушен и вообще слишком сложен.

Абсурд! Надо просто-напросто пойти к нему и все о б ъ я с н и т ь: мол так и так, так и так (Господи! до чего же все понятно, более чем очевидно и при этом — как чудесно, с кристальной ясностью работает мысль: слова сыплются подобно изумрудам, рубинам, сапфирам и аметистам из какой-то бездонной чаши и складываются в великолепнейшие узоры трезвого рассудка и логики — если бы он мог услышать хоть четверть этих слов, он бы наверняка удивился, что вообще мог когда-либо думать иначе).

Но все равно; завтра я к нему пойду, скажу все это или хоть малую часть, и дело разрешится самым чудесным образом.

By Jove!^[56] Однако мысли мои нынче просто бесценны — что за каскад, что за вихрь слов, идей, формулировок — таких прозрачных, таких уникальных, что прямо-таки грешно было бы их упустить!

Поговорить! С кем угодно, но только сейчас же, любой ценой... Никого нет? В конце концов, это и не важно, а может, оно и к лучшему: говорить будем с а м и с с о б о й, что при таком богатстве материала — пожалуй, не худший вариант.

Итак, продолжаются разговоры с самим собой и воображаемыми собеседниками: бесконечные споры, лекции, речи, произносимые с таким пылом, будто перед нами аудитория из сотен благодарных слушателей. Это целые трактаты на всевозможные темы: философские, научные, чисто житейские; они то предельно абстрактны, теоретичны, то вращаются в кругу элементарных вопросов обыденной жизни.

При этом мы отдаем себе отчет, что состояние наше вызвано искусственно, однако это вовсе не мешает нам наслаждаться им и высоко его оценивать.

И что самое удивительное, оценка наша объективно верна. Следует особо подчеркнуть именно этот пункт — он отличает морфий от прочих наркотиков. Скажем, под большой дозой кокаина человек зачастую извергает поток нелепых или по меньшей мере странных парадоксов в уверенности, что это откровение, бесценное для человечества, — морфий же возносит нас до идей, которыми впоследствии мы отнюдь не будем пренебрегать. Если названные состояния переживает натура в каком-либо отношении творческая: художник, ученый, литератор, — то он создаст произведения несомненной, строго объективной ценности, непропорционально легко достигая выдающихся результатов.

Но как раз то, что, казалось бы, определяет подлинную ценность снадобья, и таит в себе, по нашему мнению, самую страшную, прямо-таки чудовищную опасность. Почему — сейчас увидим.

После того, что уже сказано, пожалуй, излишне было бы говорить, что в девяти случаях из десяти эксперимент с морфием вскоре повторяется вновь и вновь, вызывая все те же положительные эффекты и почти никаких отрицательных. Ибо — на фоне столь чудесных даров белого яда — разве кто-нибудь обратит внимание на такие мелочи, как то, что первоначальная доза в один-два сантиграмма очень скоро вырастает до трех, или на то, что пищеварительная система, угнетенная наркотиком, на первый же сеанс реагирует резким запором, который не покинет морфиниста уже до конца. Кроме того, так называемое похмелье, как правило, минимально, сводится к едва заметной реакции легкого утомления. Так вперед же!

А продвигаемся мы, надо сказать, весьма стремительно, и чем дальше, тем быстрее. Скоро нас даже охватывает чувство некой гордости — наш организм кажется нам достойным восхищения: ведь дозы, которые мы на третий-четвертый месяц принимаем «как ни в чем не бывало», способны убить слона (сравнение с доброй старой лошадиной дозой давно уже позади).

С другой стороны, нас посещают мысли, что мы, однако, слегка хватили через край!! Все хорошо, но в меру и т. д., а в итоге — благородное решение: забросить шприц куда-нибудь подальше и надолго.

Вот тут-то Вампир-Морфий и показывает впервые свои когти, увы — уже в момент, когда они прочно и глубоко вонзились в самые чувствительные центры нашей сущности.

Ибо оказывается — и это гораздо страшнее, чем мы могли ожидать, — что наше прекрасное намерение попросту невыполнимо: мы в ы н у ж д е н ы снова схватиться за шприц, причем экстренно. После недолгих, но отчаянных метаний мы неоспоримо убеждаемся, что погрязли в таком рабстве у порока, рядом с которым зависимость среднего курильщика или алкоголика — просто шуточки.

Известно, что всякий наркотический порок следует анализировать в двух основных аспектах, а именно: 1. психическом и 2. физиологическом. Строго говоря, в каждом пороке соединяются оба фактора. На практике, однако, в таких двух наиболее распространенных у нас пороках, как курение и алкоголизм, психологический фактор доминирует по крайней мере в тех случаях, когда дурное пристрастие еще не достигло чрезмерно высокого напряжения.

Хорошо известно и то, что резкий отказ от сигарет или алкоголя вызывает определенные физиологические расстройства, тем не менее средний курильщик, повторяю: с р е д н и й, после безуспешной борьбы с самим собой возвращается к табаку просто потому, что ему до зарезу хочется закурить, так хочется, что вся нервная система выбита из равновесия.

Стало быть, решающий фактор тут — ж е л а н и е, ж а ж д а, то есть элемент психический. Мы вполне отдаем себе отчет, как тяжела может быть борьба даже с одним этим фактором, но подчеркиваем вновь и вновь: это даже сравнить невозможно с тем, на что обрекает порабощенный организм внезапное отсутствие морфия.

Морфий воздействует на важнейшие нервные центры, регулирующие в организме столь основополагающие процессы, как дыхание, функции сердца, кровообращение и т. д. Если эти центры за много месяцев привыкнут функционировать более или менее исправно в присутствии гигантских доз наркотика и если затем наркотик вдруг отнять, они ведут себя примерно так, как если бы получили равную дозу яда, действующего противоположным образом.

Организм ввергнут в ужасный шок, основные узлы и сочленения нашей жизненной машины ходят ходуном — словно под давлением восьмикратно возросшего числа атмосфер, им грозит катастрофа, кровь бушует в сосудах, легкие и сердце неистовствуют...

Неровное и неестественное дыхание переходит в отсутствие оного, человек задыхается, под пятым ребром словно паровой молот хочет разнести вдребезги свои камеры; спазмы желудка вскоре приводят к неописуемому расстройству, во всех суставах что-то рвется и ломается, и — пульсация, пульсация в е з д е — сотни ударов в минуту... на губах пена... А спасение только одно — вы ведь догадываетесь какое? Новая доза — т о л ь к о э т о, и н и ч е г о б о л е е! Вот, значит, каковы они — игры с морфием, вот они — причины, побуждающие морфиниста усмехаться, когда он слышит о наркомане другой категории, вся беда которого в том, что е м у т а к с и л ь н о х о ч е т с я...

Итак, после первой же попытки освободиться любитель морфийного рая (sic!) осознает, что он раб, обреченный на иглу и раствор. Из этой неволи он непосредственного выхода не видит (о лечении позже) и потому, примирившись с судьбой, пытается «устроить свою жизнь по возможности удобно». В переводе на практический язык — он будет вгонять себе такие дозы, чтоб по крайней мере «что-то с этого иметь», хотя бы в смысле эмоций.

Именно таков кратчайший путь к тому, чтобы последовательно пережить все негативные этапы «морфинистической эволюции».

Первое неприятное обстоятельство: наращивая дозы, трудно восполнить их постоянно убывающую эффективность. Великолепные первоначальные состояния неуклонно ослабевают, сменяясь реакцией с противоположной полярностью. Возбуждение ослабевает и длится после каждого укола все короче, зато безмерно растягиваются и усиливаются периоды вялости и упадка сил. Общая апатия, разочарование во всем, небывалый спад психической энергии, лень — словом, общее умственное и моральное раскисание — все это длится часами. Улучшение самочувствия не просто свелось к н е м н о г и м м и н у т а м непосредственно после инъекции — иной раз оно не наступает вовсе.

Тогда начинается совсем уж гибельное наращивание доз, вплоть до отравления, рвоты и т. д., но что действительно ужасно, так это то, что дозы эти приносят л и ш ь в с е б о л ь ш е е р а з д р а ж е н и е.

Как чувствует себя человек в данной точке замкнутого круга — это уж я предоставляю воображению каждого из читателей.

Как бы там ни было, если такой субъект немедленно не начнет лечиться, ему остается только одно: постепенное, осторожное снижение доз до уровня, на котором некогда морфий действовал более приемлемо, и то лишь для того, чтобы тут же в ускоренном темпе вернуться к прежнему кризису.

Следует подчеркнуть со всей определенностью, что ряд отчетливо негативных симптомов сопутствует морфиномании уже задолго до кризиса.

Всякий морфинист, умеющий за собой наблюдать, замечает, к примеру (причем уже тогда, когда он своим алкалоидом в общем доволен), исключительный упадок воли. Любое решение стоит огромных усилий, любой поступок то и дело откладывается и выполняется с величайшей натугой, любое мелкое действие обыденной жизни — даже это — скоро становится в тягость. Зато мы приобретаем склонность часто и подолгу «отдыхать» в лежачем положении, а грезы о великих свершениях (которые никогда не сбудутся) успешно заменяют нам действие как таковое. Отдых тем более желанен, потому что нас все неотступней преследует сонливость (в дальнейшем дело доходит до того, что наркоман засыпает при малейшей паузе в разговоре, якобы продолжая слушать).

Отвращение к активной жизни становится еще сильнее под влиянием общего нервного расстройства и разбитости, вместе с которыми нарастает невесть откуда берущаяся робость, шизофренический страх перед другими людьми, причем гнетет он как раз тех, кто менее всего мог бы этого от себя ожидать.

Единственное реальное действие, на которое хватает энергии, — это, разумеется, постоянная погоня за вожделенным зельем, добыть которое в «соответствующих» количествах обычным путем, естественно, невозможно: вот для морфиниста еще одно наслаждение в жизни.

Жизнь эта, кстати, может иметь лишь два варианта эпилога в недалеком будущем. Либо катастрофа — если данный субъект преуспел в разрушении своего организма до безнадежного состояния; либо — если вовремя заговорили остатки инстинкта самосохранения — перспектива так называемого курса по отвыканию. Такой курс в огромном большинстве случаев проводится в закрытой лечебнице, а уж что касается деталей, придется вам меня простить, но я таковых привести не берусь! Ничего не поделаешь! Я не Эверс, чтоб это описать, и не Гойя, чтоб это изобразить!

Упомяну лишь, что неточна версия, повторяемая иногда даже врачами, будто бы прежняя система отвыкания — резкого, без промежуточных стадий — не грозит организму катастрофой. В анналах французской медицины зафиксированы два случая, когда дело кончилось радикальным отвыканием пациента от жизни на этой земле... Сегодня данный метод практикуется редко, и то лишь в сочетании с усыплением на несколько дней.

Другой же метод состоит в отвыкании о ч е н ь и о ч е н ь м е д л е н н о м — через искусное снижение доз и введение препаратов-заменителей. Если бы кто спросил у меня совета, я бы сказал, что вообще только последний способ подлежит обсуждению, добавив на основании известных мне случаев, что наилучший результат дает постепенная замена морфия дионином с небольшой добавкой героина, с тем чтобы п о т о м п о с т е п е н н о с н и з и т ь д о з у и э т о й с м е с и.

Детали, естественно, не входят в область наших рассуждений.

Принципиально важен вопрос о том, как идет процесс втягивания в порок, и о времени, за которое это случается.

Не подлежит ни малейшему сомнению, что версии, гласящие, будто уже после нескольких уколов человек «не может обойтись без морфия», — страшное преувеличение либо попытка оправдать свою слабость со стороны некоторых морфинистов.

Нет никаких оснований опасаться, что, к примеру, десяток инъекций морфия подряд может превратить кого-то в раба наркотика в том поистине ужасающем, жутком смысле, о котором шла речь выше. Для того, чтобы порок сформировался физиологически, организм надо отравлять по крайней мере недели три-четыре, а то и больше. Это мы отмечаем со всей искренностью.

Но в то же время подчеркнем вполне определенно: пусть никто не делает из этого вывода, будто двукратное употребление морфия якобы ничем не грозит. Ведь уже попробовав морфий пару раз, можно вкусить всех впечатлений и всех обольщений. Хотя тогда человек еще не подвержен мучительным переживаниям органической зависимости, психические импульсы сразу проявляются во всей полноте. А кто из нас осмелится возомнить себя таким титаном воли, чтоб он мог поручиться, что не поддастся искушениям тем более мощным, чем интереснее переживания? А ну-ка — еще разок-другой! Сегодня можно успокоить нервы после тех или иных неприятностей; завтра — неужели не окупится сторицей еще одна доза ради того, чтоб пробудить ясность мысли, которая позволит блестяще завершить ту или иную умственную работу...

Ведь в поводах никогда недостатка нет. Так, очень незаметно, не известно, когда именно человек становится обреченным.

Надо ли пояснять, что нашим горячим стремлением было бы предостеречь и уберечь хотя бы скромное число людей от того, что мы считаем опасностью, грозящей человеческому существу полным или частичным уничтожением.

Мы не будем пытаться рисовать перед читателем картины горькой участи морфиниста; впрочем, картины эти, если б они обладали надлежащим богатством литературных образов, соответствующей экспрессией и красочностью, также могли бы иметь определенную реальную действенность.

Тем не менее мы верим, что скромное и бесхитростное содержание данной главы, быть может, окажется достаточным для читателя, который пожелает отнестись к нему серьезно, то есть как к отражению высшей правды — пусть неуклюжему, пусть конструктивно слабому, однако по сути верному.

Эфир

Поиск по сайту: