Перевод Н. Анисимовой. Шперлэ — вот как назвал своего сына один царь, а было это давным-давно

Шперлэ — вот как назвал своего сына один царь, а было это давным-давно. Когда я услышал эту сказку, очень я этому имени подивился, тут же подошёл к бабушке и спросил у неё, что же это за имя такое; но бабушка отослала меня к дедушке, дедушка же снял с полки святцы, перелистал всю книгу из конца в конец, имена всех святых, больших и малых, за все дни года перечитал, но имени Шперлэ так и не нашёл. Только когда дедушка протирал уже очки и клал святцы на место, сказал он мне, что, верно, был тот царский сын очень ленив. Ибо что такое «шперлэ», как не потухший жар, и как же ещё назвать того, кто вечно возле печи сидит да щипцами золу помешивает, коли не Шперлэ. Тут мне всё стало ясно, и сказал я, что, конечно, так оно и было.

Ну, а раз так, надо ли объяснять, почему нравилось Шперлэ плескаться с утками и гусями в пруду, а затем валяться с поросятами в непролазной грязи?

Рассказываю я вам об этом, чтобы вы поняли, почему невзлюбил Шперлэ и царь и все придворные; они считали, что он совсем никудышный человек, и только путается у всех под ногами. В кого он такой уродился, не знаю, потому что царь и царица были люди как люди, а два старших брата Шперлэ так же походили на него, как день на ночь, а может, и того меньше. Были его братья статные как дубы, такие сильные, что могли бы, кажется, землю надвое расколоть, и притом такие умные, что знали все тайны земные, как свои пять пальцев.

Но это всё присказка, сказка будет впереди.

У царя, как у всякого доброго христианина, было своё поле, где он осенью и весной сеял так же, как и мы сеем, коли есть где посеять, а летом собирал урожай так же, как и мы собираем, коли есть, что собрать. Только одно было у него по-иному: на наших полях вырастает и осот и куколь, да головня порой пшеницу попортит, а у царя не то: на его поле у пшеницы стебель золотой, а колосья из драгоценных каменьев, так что и смотреть на них глазам больно.

Хорошо шли дела у царя, и в скором времени стал он хозяином зажиточным: и скота в хлевах у него немало, и закрома зерном наполнены, да и деньжата на чёрный день отложены. Привалило человеку счастье, да и только! Но счастье-то — оно, слышь, переменчиво. Вдруг возьмёт да и уйдёт, скажем, от меня к тебе, а то и обоих стороной обойдёт и отправится к чёрту на кулички.

В один прекрасный день проснулся царь в великой печали. Горе, горе! Что такое? Вот так штука! Караул! Да что случилось? Слышь, этой ночью заявился кто-то словно из-под земли вырос, и вытоптал всё царское поле. Да не говорите?! Так оно и есть! А что же сторожа-то смотрели? Как будто они что-нибудь понимают…

И пошло в тот год у царя всё шиворот-навыворот.

— Научите, что мне делать? — спрашивает царь у советников.

Всяк советник свой совет подаёт.

Один говорит:

— Надо бы позвать владыку, молебен отслужить.

Другой возражает:

— А я бы вот что сказал, великий царь: не след на другой год сеять, и весь сказ!

— Так, по-твоему, — спрашивает царь, — чтобы мышей извести, надо дом спалить?

Только когда совет к концу приходил, поднялся один советник поумнее и сказал:

— Будут у нас хорошие сторожа, так нечего бояться.

Аминь! Но где найти такую охрану? Уж, конечно, не мы охранять будем, да и не вы, — у нас с вами и своих забот по-горло. Кто же, тогда? Глядь, выходит вперёд старший царский сын — он, мол, поле устережёт, и всё будет в порядке.

— Хорошо, дорогой мой, — сказал ему отец. — Иди и помни, что в эту ночь ровно год исполнится, как моё поле повытоптали.

Отправился царевич на великий подвиг. С головы до ног в кольчугу закован, в руке — тяжёлая палица, на бедре колчан с отравленными стрелами. Пошёл врага в смертном бою одолеть.

Все придворные очень на царского наследника понадеялись, но недаром в пословице говорится: к хвалёной груше не иди с большой торбой.

Меня же смех разбирает, да и только, ей-богу! А если кто из вас хочет узнать почему, так пусть потерпит: сам всё поймёт из моего рассказа.

Вышел витязь на середину поля, выбрал себе местечко поудобнее и притаился за чертополохом, словно охотник ночью в засаде: постелил себе мягкой травы, осмотрелся вокруг, снял кожух, положил его под голову и как добрый страж, растянулся на земле.

Вот лежит он, глаз не смыкает, звёзды на небе считает, лежит, не спит, ждёт. Вдруг около полуночи слышит он, как подле него кто-то — «хруст-хруст-хруст».

Стало ему вдруг как-то не по себе: ноги и руки ослабли, в горле ком какой-то застрял, вот-вот задушит. Сунул царевич руку в колчан, достал стрелу, наложил её на тетиву, натянул, хотел выстрелить. А в кого? В того, что подле него хрустит. Но тут взошла полная луна, и увидел витязь малюсенького мышонка. Увидел — да как закричит:

— Стой, я тебя застрелю!

— Не надо, не стреляй!

— Нет, застрелю — это ты поедаешь посевы моего батюшки!

Но мышонок-то, слышь, шмыг и в кусты. А из кустов на целую сажень в землю ушёл, потому что не так был он глуп, чтобы с самим царским сыном в спор вступать.

Витязь наш успокоился, поднялся, осмотрелся, решил, что опасность миновала, и — прости его господь! — опять растянулся на земле.

Вот так-то!

В те поры — может, вы о том знаете, а может, и не знаете — являлись по ночам всюду, где им только ни вздумается, двенадцать небесных кобылиц, а вёл их за собой волшебный жеребец. Жеребец тот и кобылицы много вреда людям причиняли, но совладать с ними никто не мог, потому что, как только они в путь отправлялись, начинал дуть ветерок, сладкий, нежный.

Ничто на целом свете не может так усыпить человека, как тот сладкий ветерок.

В ту ночь, когда сторожил царевич нивы золотой пшеницы, тоже поднялся вдруг нежный ветерок. Вслед за ним пустились в путь двенадцать кобылиц, а волшебный конь впереди. Случилось всё так же, как и в прошлом году. Спал витязь, сны сладкие видел, наутро проснулся, глядь — на поле ни колоса, словно косой оно скошено. Схватился с такой радости царский сын за голову и побежал во дворец доложить обо всём царю.

— Ну что, добрый молодец, с большой удачей тебя?

— Где там, с великим горем! Так, мол, и так. — И рассказал он о мышонке да о всякой другой чертовщине.

Повздыхал тут царь над такой божьей милостью, но всё же оставалась у него надежда, что в следующем году второй сын лучше с делом справится.

Большое дело в жизни надежда, ничего не скажешь! Только я человек маленький и могу сказать лишь одно: и второй витязь тоже дал маху.

На третий год поднялась в царстве великая суматоха: все в тревоге, в расстройстве, думают: погубит опять нечистый посевы, а сторожить в эту ночь уже некому.

Оповестили всё царство, во все города дали знать, что если найдётся какой смельчак, то выдадут ему десять золотых, не считая одёжи и других даров поменьше.

Пришёл один, пришёл другой, но как узнавали о мышонке и всём прочем, рады были с самих себя рубашку отдать, только бы унести назад ноги.

Я тоже пришёл к царю и говорю ему:

— Великий царь-государь, так, мол, и так, давай я тебе помогу.

Царь меня спрашивает:

— Чем же ты мне поможешь?

— Слушай! Мы у себя в Молдове как только увидим, что посевы всё равно пропадут из-за птиц ли небесных, из-за жары ли, из-за засухи ли, то косим до срока и отдаём всё на корм скоту. И тебе, почему бы, твоё величество, не скосить посевы; так ты хоть солому сохранишь.

А царь подумал маленько и спрашивает:

— Больше ничего не скажешь?

— Ничего.

— Ну, коли так, ступай себе с богом; кланяйся от меня жене своей и сыновьям, и всем в твоей деревне, и князю вашему, коли доведётся тебе его встретить.

А я ему на это:

— Будь здоров, твоё величество, и всего тебе наилучшего!

Видно, пришёл я не вовремя, даром столько вёрст отмахал. Но, утешал я себя, как я дело разумел, так его и сделал. А что сделано, то сделано.

Что случилось дальше, узнал я уже позднее. Вот послушайте.

В тот самый вечер, когда должны были опять налететь кобылицы, является к царю Шперлэ и просит отпустить его поле стеречь. Как закричит на него царь:

— Тьфу ты, чёрт! Прочь с глаз моих!

— Дозволь, батюшка, ради бога, дозволь!

— Пошёл прочь, дьявол, не то смертоубийство случится!

— Ей-богу, батюшка, дозволь ты мне, а коли завтра по-утру золотая пшеница не будет у тебя цела до последнего зёрнышка, можешь меня больше и по имени не называть.

— Эх, чтоб ты сгорел, Шперлэ, будь ты неладен! Это ты-то пшеницу убережёшь?

— Я.

— Ха-ха-ха, — рассмеялся царь, хоть и было ему вовсе не до смеху.

И не то чтобы дал он Шперлэ своё благословение, но попросту никого другого не нашлось, чтобы идти в дозор. А так как никто не явился, Шперлэ в сумерках прокрался один-одинёшенек в поле и стал столбом посерёдке его, как раз возле того кустарника, где сторожили два старших дурня.

Через часок, после того как совсем стемнело, слышит он — «хруст-хруст»!

Огляделся Шперлэ и видит мышонка; только заметил его, сунул руку в карман и вытащил крошки от мамалыги; вытащил и протянул на ладони мышонку.

— На, маленький, кушай. Ну, не будь дурачком, иди ко мне, угостись маленько.

Мышонок, думая, что Шперлэ такой же, как и те двое, что в прошлом и позапрошлом году сторожили поле, собрался бежать.

— Ну, бери же, не бойся. Иди сюда, я тебя и капелькой винца угощу; потом мы с тобой потолкуем, а то мне одному скучно.

По-первоначалу мышонок только усами шевелил, но после стольких уговоров, свернул хвост крендельком и подошёл к витязю.

— Здравствуй!

— Здравствуй!

— Как поживаешь?

— Слава богу, ничего.

Взял мышонок крошку с ладони Шперлэ и облизнулся. Видно, не был он избалован домашними лакомствами, и показалась ему мамалыга вкуснее осыпавшихся на поле зёрен.

Угостил Шперлэ-хитрец его мамалыгой, потом налил себе на ладонь из фляжки три капельки вина и протянул мышонку. Зверёк язычок высунул и «раз-раз» вылакал все три капельки.

— Хорошо винцо, братишка?

— Хорошо, коли ещё есть, — отвечает мышонок.

— Как не быть!

И снова мышонок слизнул язычком три капли, и ещё три, и ещё три, и ещё тридцать три, пока совсем не нализался! Прямо как человек!

Развеселился мышонок, стал рожи корчить, облизал себе усы и мордочку, опёрся на хвост, стал на задние лапки, потом перевернулся через голову и запел:

Спасибо, виноградник, за вино, И вкусное и пьяное оно!

— О винограднике не думай, — говорит ему Шперлэ, — это не твоя забота. На ещё, пей себе на здоровье. Но только не егози, я у тебя хочу кое-что спросить. Послушай, знаешь ты, что это здесь за чудеса на отцовском поле творятся?

— Знаю.

— А что делать, как присоветуешь?

— Что я присоветую? Это дело лёгкое; дай мне ещё одну ложечку из фляжки, тогда я тебе всё и растолкую.

Шперлэ-богатырь не поскупился — попотчевал, а зато мышонок его научил, что ему надо делать. Выпил мышонок последнюю каплю за здоровье Шперлэ и говорит:

— Теперь ты знаешь, что тебе делать надобно, смотри во все глаза, а я пошёл спать. У меня вроде голова немножко кружится и петь хочется. Так я ушёл, смотри в оба. Доброй ночи!

— Доброй ночи! И вот что ещё, если выйдет всё по-хорошему, заходи ко мне в гости, так, попросту, когда угодно!

А теперь уж осталось рассказать совсем немножко. Около полуночи подул сладкий ветерок. Парень спрятался в колючие кусты и ждёт. Как только начнут у него глаза от сна слипаться, а голова вниз клониться, колючки в него и вопьются, и опять он голову поднимет и глаза протрёт. И снова, и снова… Так и не смог сон его одолеть, и прободрствовал Шперлэ до полуночи, когда спустился с неба волшебный конь и двенадцать диких кобылиц. Тут Шперлэ недолго думая хвать жеребца за узду.

— Стой, убью!

— Не убивай меня. Возьми себе уздечку, а меня отпусти; я уведу кобылиц, и поле твоё цело останется. А как будет тебе что-нибудь надобно, встряхни уздечку, сослужу я тебе службу верную.

Согласился Шперлэ, взял уздечку и отправился домой. А там завалился себе на печь и заснул как убитый. Проснулся он поздно, только когда есть ему захотелось.

Весь двор радовался радости царской.

— Вставай, Шперлэ, сынок, дорогой мой богатырь, поднимайся с печи, садись обедать за праздничный стол, он в твою честь накрыт. Вот — красивые одежды я тебе в подарок приготовил и место оставил от себя по правую руку. Иди!

А Шперлэ не шевелится, — видно, лень вперёд него родилась.

Потянулся он что было силы, зевнул так, что чуть скулу не свернул, и сел за праздничный стол; пил, ел, веселился да послушивал, как все его расхваливают.

Вот прошло немного времени, и повадилась в царском саду петь птица с золотыми перьями. Никто не знал, что это означает, один только Шперлэ как посмотрел на неё да услышал её пение, понял, нарядился в красивые одежды, вынул из сундука уздечку и встряхнул её. Только встряхнул уздечку, сразу встал перед ним конь. Шперлэ на коня сел, пришпорил его, и в тот же миг чудесная птица оказалась в его руках. И не птица вовсе, а, слышь, девица прекрасная, такая красавица что ни вздумать, ни сказать, ни пером описать. На подобную красоту и смотреть-то больно. Слышал я, будто ума у неё была палата, но правда то, или нет, сказать не могу.

Говорят, полюбилась она Шперлэ, а Шперлэ ей тоже. Иначе, чего бы ей делать в царском саду, ведь не Шперлэ прилетел к ней, а она к нему.

Сын царский и знать не хотел, откуда эта девица, ни сколько ей лет, о приданом тоже ни словечка не молвил, а спросил у неё только:

— Пойдёшь за меня?

— Пойду, — говорит.

— Матушка с батюшкой, благословите!

— Вот вам божье благословение.

Поженились они. Владыка их обвенчал, я с женой свечи держал, а потом сыграли расчудесную свадьбу. А на свадьбе — стол праздничный, на одном конце стола — я, на другом — царь, жених с невестой — посредине, а напротив них мышонок из сказки.

Можете мне поверить, что всё так и было. Ведь если бы я всего этого не слыхал и не видал, как бы я мог наплести вам такого?

Вы не смотрите, что я бедняк. Я, да будет вам известно, царский крестник, и сохрани вас господь меня как-нибудь обидеть: отрезать у меня хоть одну борозду земли или украсть цыплёнка; не жить вам тогда на белом свете!

На этих днях жду я Шперлэ к себе. Он приедет, как у нас заведено, с калачами и дарами. Как приедет, я вас тоже к себе позову, чтобы и вы на него посмотрели. А потом расскажу, что ещё узнаю о богатыре Шперлэ — сыне царском, который и сам не сегодня-завтра станет царём.

Окаменевший

Поиск по сайту: