Перевод А. Садецкого. В некотором царстве, в некотором государстве жил, говорят, король, и было у него три сына

В некотором царстве, в некотором государстве жил, говорят, король, и было у него три сына.

Старший брат того короля царствовал в другой, далёкой стране, и звали его — Зелен-царь. У Зелен-царя сыновей не было, а только дочери.

Братья-цари не виделись уже много лет, а их дети, королевичи и царевны, друг друга и вовсе никогда не встречали. Получилось так, что Зелен-царь не знал своих племянников, а король не видывал своих племянниц, потому как держава, которой правил старший, находилась на одном краю света, а держава меньшого — на другом. Кроме того, в те давние времена чуть ли не все страны вели опустошительные войны, дороги по воде и суше были мало изведаны, да и страх как запутаны; путешествовать легко и без опаски, как в наши дни, никак нельзя было. Многие, кому приходилось отправляться в чужедальние края, домой так и не возвращались.

Но лучше не болтать попусту, начну-ка я сказку сказывать своим чередом.

Говорят, стало быть, что Зелен-царь к старости занемог. Отписал он брату своему, королю, грамоту с наказом прислать к нему без промедления самого достойного из его сыновей, чтобы тот после смерти дяди вступил на царский престол.

Король, как только получил грамоту, созвал всех своих сыновей и сказал им:

— Вот что пишет мне мой брат, и ваш дядя. Ежели кто из вас считает себя достойным управлять такой большой и богатой державой, дозволяю ему поехать и выполнить последнюю волю моего брата.

Старший сын собрался с духом и молвил:

— Я так думаю, батюшка, что эта честь мне положена, как старшему брату. Прошу тебя, выдай мне деньги на дорогу, смену платья, оружие и верхового коня, чтобы я смог не мешкая в путь отправиться.

— Хорошо, сынок дорогой. Коли надеешься благополучно добраться и считаешь, что сумеешь управлять людьми, выбери себе любого коня из табуна, возьми денег сколько надобно, платье, какое приглянется, оружие по плечу да по силе твоей и пустись в час добрый в путь-дорогу.

Отобрал королевич всё, что было ему надобно, поцеловал у отца руку, взял у него грамоту для царя, попрощался с братьями, сел на коня и весело ускакал.

А король решил его испытать. Ничего никому не сказал, а под вечер тайком натянул он на себя медвежью шкуру, оседлал коня, погнал по другой дороге наперерез сыну, да и спрятался под мостом.

Мчится королевич и вдруг видит: из-под моста с рёвом вылезает ему навстречу медведь. Конь королевича взвился на дыбы, захрапел от страха и едва не сбросил хозяина на землю. Никак не смог совладать королевич с конём, не отважился ехать дальше, и к стыду своему, повернул домой. А отец-король снова опередил его, знать, поехал по короткой дороге. Коня расседлал, медвежью шкуру спрятал и стал дожидаться сына.

Видит он — королевич домой прискакал да невесёлый такой.

— Что ты забыл дома, сынок дорогой, почему воротился? — спрашивает король. — Недобрая, говорят, примета.

— Забыть-то ничего не забыл, батюшка, но у моста выскочил мне навстречу страшный медведь, напугал меня до смерти. Вырвался я еле-еле из его когтей и подумал: лучше мне домой, к тебе воротиться, чем диким зверям на растерзание достаться. Теперь мне едино — пусть поедет к дяде кто захочет, а мне не надо ни царства, ни другого чего. Не собираюсь я жить вечно и не мыслю всю землю унаследовать.

— Ты, сынок, правильно рассудил. Ясное дело, не пригоден ты быть царём, да и царству ты не нужен. Чем людей сбивать с толку, лучше тебе, как ты сам говоришь, в сторонке держаться. Бог-то милостив: как говорят — было бы болото, а лягушки найдутся. Только вот не знаю, как же мне с твоим дядей быть. Видишь, как нехорошо получилось, и всё по твоей слабости.

— Батюшка, — вмешался средний сын, — дозволь мне поехать.

— Изволь, сынок, да только боюсь я, как бы и ты не воротился с полпути. Кто его знает, что ещё случиться может. Вдруг выскочит тебе навстречу заяц или другое какое страшилище и снова — извольте радоваться — пожалуешь и ты домой, как твой братец. Срама не оберёшься! Что же, попытайся, — может, тебе повезёт. Знаешь пословицу: всяк своего счастья кузнец. Коль удастся дело, хорошо тебе будет, коль нет — тоже не беда, и с другими молодцами такое случалось.

Собрался средний сын в дорогу, взял всё, что было ему нужно, захватил отцовскую грамоту к царю, попрощался с братьями и наутро пустился в путь.

К ночи только доехал он до моста, выскочил навстречу ему медведь да как зарычит: «Ррр!» Конь королевича захрапел, на дыбы взвился, пятиться стал. Видит королевич: опасность не шуточная, и с позором воротился домой. А король-отец как увидел его, так и говорит:

— Ну как, сыночек дорогой? Видно, правду говорит пословица: оборони меня от кур, а собак-то я не боюсь.

— Ну что ты, батюшка, говоришь? — покраснел сын. — Разве что медведи, что курица всё одно? Отныне верю своему брату: такой медведище одолеет один целое войско. Никак в себя не приду, всё дивлюсь, как только жив остался. Не нужно мне царства, ничего не нужно. А еды, слава богу, хватит для меня и в нашем доме.

— Сам знаю, что еды у тебя вдоволь; только не о том речь, сын мой, — хмуро ответил король, — а вот опозорились мы. Как же быть, скажите мне, на милость? Три сына у меня, и, оказывается, ни один из них ни на что не годен. Коли так, то, по правде говоря, напрасно вы только хлеб изводите, дорогие мои. Всю жизнь болтаться попусту и лишь бахвалиться, что мы, мол, королевские сыновья, это уж совсем никуда не годится… Видать, нечего брату моему на вас надеяться; исполнится его желание в день святого ожидания. Да, ничего не скажешь, удалые у него племяннички! Как в песне:

На пирог — Со всех ног, А как в бой — Он — домой!

А меньшой королевич покраснел от стыда как огонь, вышел в сад и пригорюнился — уж очень было ему больно слушать обидные речи отцовские. Сидел он так в раздумье и не знал, что ему сделать, как позор избыть. Вдруг видит — стоит перед ним нищенка, вся сгорбленная от старости.

— Что ты закручинился, светлый королевич? — спросила бабка. — Прогони-ка ты горести и заботы, счастье тебе со всех сторон улыбается, и печалиться нечего. Лучше подай старухе милостыньку.

— Отстань от меня, бабка, не расстраивай! — ответил в сердцах королевич. — Другая у меня теперь забота…

— Эх, королевич, стать бы тебе царём! Поведай старухе, что тебя мучает, кто знает, может, и она тебе чем поможет.

— Бот что, тётка! Нечего болтать попусту. Оставь ты меня в покое, и без того свет не мил.

— Ясный королевич, не гневайся так! Нельзя знать, откуда подмога может прийти.

— Зачем, бабка, вздор мелешь? Неужто от такой, как ты, могу я помощи ждать?

— Может, тебе это чудно кажется? Эх, свет-королевич, всевышний проливает свою благодать и на убогих, — так уж, видно, ему угодно. Ты не смотри на то, что я сгорбленная да в лохмотьях. Дан мне такой дар, что знаю я наперёд помыслы великих мира сего и частенько смеюсь и потешаюсь над их неуменьем и слабостями. Что, не верится? Лучше избавил бы тебя бог от соблазна. Многое повидали глаза мои за те несчётные века, что у меня за плечами. Эх, королевич, королевич! Поверь мне, будь у тебя моя сила, ты бы вихрем облетел все страны и моря, всю землю бы перевернул, всем светом бы завладел, и всё было бы по твоей воле. Но что же это я, немощная да горбатая, чушь несу! Прости меня, боже, мелю невесть что. Светлый королевич, смилуйся надо мной, подай бабке милостыню.

Заслушался королевич, вынул он монетку и подал старухе.

— Держи, бабушка, от меня немного, от бога побольше.

— Да наградит тебя господь всемилостивый, — поблагодарила бабка, — и да продлит он дни твои, королевич. Знай — большое счастье на твою долю выпало. Вскорости станешь ты царём, да таким, что не будет тебе равного на всей земле — самым любимым, славным и могучим. А теперь, чтобы ты уразумел, как может тебе помочь твоя доброта и милосердие, сиди смирно, смотри мне прямо в глаза и слушай хорошенько, что я тебе скажу. Пойди к своему батюшке и попроси у него всю ту справу, что при нём была, когда он ещё в женихах ходил: коня, оружие и одежду. Коли добудешь всё это, сможешь добраться туда, куда братья твои дойти не сумели. Эту честь судьба тебе уготовила. Отец твой воспротивится, не захочет тебя отпустить, а ты настаивай, проси его, как положено, вот и уговоришь. Платье же то — старое и потрёпанное, да и оружие ржавчиной изъедено. А коня ты сумеешь найти, коль поставишь посреди табуна поднос с горящими угольями. Какой конь придёт жар поедать, тот и повезёт тебя на царство и убережёт от многих бед и напастей. Только запомни хорошенько всё, что я тебе говорю.

Может, ещё придётся нам где-нибудь свидеться: гора с горой сходятся, а человек с человеком и подавно.

Не успела бабка закончить свою речь, как увидел королевич, что окутало её белое облако и стала она подниматься в воздух, всё выше и выше, пока совсем с глаз не исчезла. До того удивился и устрашился королевич, что даже дрожь его бить начала, но потом воспрянул духом, уверовал, что сумеет совершить задуманное, пошёл к отцу и сказал ему:

— Дозволь и мне, батюшка, пуститься в путь-дорогу, как мои братья; хочу и я испытать своё счастье. Будет ли мне удача, или нет — не знаю, только наперёд обещаю, что домой не вернусь, пусть даже сама смерть повстречается мне на дороге.

— Не ждал я, сынок дорогой, услышать от тебя такие слова, — удивился король. — Твои братья трусами оказались, и теперь нет у меня на них никакой надежды. Может, ты будешь посмелее, только мне что-то не верится. Но ежели непременно хочешь ехать, я тебя не держу. Вот лишь боюсь я очень, как бы тебе тоже по дороге чудище какое не повстречалось и не опозорился бы ты. Коли же так случится, то прямо тебе говорю — в мой дом я тебя больше не пущу.

— Что же делать, батюшка, человек должен всё испробовать. Попытаю и я счастья, а там — как уж мне на роду написано. Только, прошу тебя, дай мне на дорогу коня, оружие и платье, всю справу, что при тебе была, когда ты ещё в женихах ходил.

Короля, видать, эта просьба не больно обрадовала, нахмурился он и ответил:

— Эге-гей, сынок дорогой, твои речи напомнили мне песню, в которой говорится:

Конь одряхлел, а витязь молодой, Не идти им дорогой одной…

Кто знает, где гниют теперь кости коня, на котором я тогда красовался. Не жить же ему человечий век! Тот, кто тебя надоумил, видно, был не в своём уме… или, как в поговорке говорится: пошёл ты дохлых лошадей искать, подковы с них снимать.

— Батюшка, больше я у тебя ничего не прошу. Жив ли тот конь, подох ли — моя забота, а только хочу я знать одно: даёшь ты мне его или нет?

— Ладно, сынок, я не противлюсь, будь по-твоему, но никак я не пойму, где ты его возьмёшь, ежели его давно нет на свете?

— Это уж моя печаль, батюшка; хорошо, что ты мне его отдал. Жив ли он, нет ли, — ежели разыщу, моим будет.

Забрался сразу же королевич на чердак и стащил оттуда уздечку, повод, хлыст и седло, всё пылью покрытое, ссохшееся, старое-престарое, как сама земля. Потом спустился в сводчатую кладовую и достал платье, тоже старое-престарое, лук и стрелы, меч и палицу, ржавые-прержавые, почистил их хорошенько и отложил в сторонку. Наполнил он затем поднос горящими угольями, пошёл в табун и поставил поднос на землю. Вдруг из самой середины табуна приковыляла полудохлая кляча, косматая и такая костлявая, что все рёбра перечесть можно, пробралась она прямо к жаровне и давай угли горящие поедать. Королевич огрел лошадь уздой по голове и прикрикнул:

— Ах ты, кляча поганая, что же это такое, из всех коней только ты и нашлась горящие угли жрать? Посмей ещё разок сунуться — совсем ноги отобью!

Начал королевич перегонять коней с места на место, и вот на тебе, — снова вылезла та же худоба полудохлая и вновь хвать! — полный рот угля. Королевич хлестнул её ещё рае что было мочи уздой по голове и снова давай коней с места на место водить, авось объявится настоящий скакун и жара отведает. Только и в третий раз приковыляла тот же одер и как начал жар пожирать, так ничего на подносе не осталось. Пуще прежнего разъярился королевич, хватил его снова что было сил по голове, а потом набросил на него узду да подумал:

«Даже не знаю, что с клячей делать — с собой брать или отпустить? Боюсь, все смеяться станут. Чем на таком коне, уж лучше пешком».

Раздумывает он, как быть — брать лошадь или не брать, а одер в это время встряхнулся три раза и оборотился в гладкого скакуна-трёхлетку, да такого пригожего и ладного, что не найти подобного во всём табуне. Посмотрел он королевичу прямо в глаза, да и говорит:

— Садись на меня, хозяин, и держись хорошенько!

Королевич взнуздал коня и вскочил на него, а тот сразу взвился до туч и ринулся вниз как стрела. Потом взлетел ещё раз до самого месяца и вновь метнулся вниз быстрее молнии. Наконец взвился в третий раз до самого солнца, а когда пал на землю, спросил:

— Ну, хозяин, что ты теперь скажешь? Думал ли ты, что сможешь…

Блестящий солнца луч Достать ногами, Луну с небесных круч Стащить руками. И отыскать корону между звёзд?

— Что же мне сказать, дорогой мой товарищ? От страха душа в пятки ушла, смерть наяву увидел, так меня завертело и оглушило, что не знал я, на каком свете нахожусь, ещё немного, и я бы по твоей милости совсем погиб.

— Вот, хозяин, и меня так оглушило, когда ты уздой меня хлестал, погубить надумал. Захотел я вернуть тебе те три удара. Сам ведь знаешь: как аукнется, так и откликнется, Ну теперь, думаю, ты меня знаешь и уродом и красавцем, и старым и молодым, и слабым и сильным. А теперь обернусь я вновь, каким ты меня в табуне видел, и готов идти с тобой, хозяин, куда прикажешь. Только скажи мне загодя, как тебя везти — вихрем мчаться или скорее мысли лететь.

— Если полетишь как мысль — погубишь меня, но ежели как вихрь помчишься, значит, подходящ ты мне, конёк, — ответил королевич.

— Хорошо, хозяин, будь по-твоему, а теперь садись на меня без опаски, я тебя повезу куда хочешь.

Вскочил королевич в седло, погладил коню гриву и приказал:

— Вперёд, конёк!

Полетел конь легче ветра; к королю на двор прискакал — сразу ветер спал.

— Добро пожаловать, добрый молодец! — хмуро встретил сына король. — Что же это ты лучшего коня себе не нашёл?

— Да уж так вышло, батюшка. Путь передо мной лежит не близкий, и не хочу, чтобы люди меня примечали. Когда верхом буду ехать, когда пешком идти, как сумею.

Ответил так королевич, заседлал коня как следует, пристрочил оружие к луке, прихватил припасы и денег сколько надобно, смену белья в перемётную суму вложил и флягу полную воды налил! Потом поцеловал у отца руку, взял грамоту для царя, с братьями простился и на третий день под вечер сел на коня и отправился шагом в путь. Ехал он Так, ехал, пока совсем не стемнело. Добрался наконец он до моста, и здесь со страшным рёвом вылез ему навстречу медведь. Конь рванулся к медведю, а королевич уж занёс палицу, чтобы убить его, как вдруг слышит человеческий голос:

— Не ударяй, сынок, это я!

Тогда королевич спешился, а отец обнял его, расцеловал и сказал:

— Хорошего товарища ты себе выбрал, сын мой, коли тебя кто надоумил, то на пользу, а коли ты сам своим умом дошёл, значит, светлая у тебя голова. Ну, а теперь продолжай свой путь — ты достоин стать царём. Только не забывай моего совета: в дороге понадобится тебе помощь многих людей, и добрых и злых, так вот — пуще всего берегись рыжего человека, а ещё больше — человека безбородого и плешивого. Не имей с ними никаких дел, — больно уж они злые и вредные. И что с тобой ни случись, твой конь, верный товарищ, присоветует тебе что делать; от многих напастей и бед спас он меня в молодости. А теперь бери и эту медвежью шкуру, она тебе при случае пригодится.

Погладил он коня, поцеловал обоих несколько раз и так напутствовал:

— Счастливый вам путь, дорогие мои! Теперь один бог знает, когда мы ещё свидимся…

Вскочил королевич в седло, конь опять встряхнулся, оборотился на миг в молодого, каким когда-то король любовался, заплясал на месте, и поехали они.

Едут, едут без опаски. Мы остались позади… Это присказка, а сказка — Сказка будет впереди.

Едут они день, едут два, едут девять и все сорок девять, и вот привела их дорога в лес, а там вышел им навстречу человек плешивый и безбородый, да и говорит без всякой опаски королевичу:

— Здравствуй, богатырь! Не нужен ли тебе слуга в дороге? В этих краях трудновато странствовать в одиночку: может зверь какой повстречаться и навсегда путь закрыть, тебя жизни решить. Я же тут все места наперечёт знаю, может, где и пригожусь тебе.

— Может, пригодишься, а может, и нет, — ответил королевич и смотрит прямо в глаза плешивому, — пока поеду один, чему быть, того не миновать.

Пришпорил он коня и поскакал дальше. Ехал, ехал, и вот в теснине вновь выходит ему навстречу тот же плешивый, только переодетый в другое платье, и говорит тонким, совсем не тем голосом:

— Добрый путь, проезжий!

— И тебе добрый путь, коль от доброго сердца говоришь, — ответил королевич.

— Ну, сердце у меня доброе, дай бог всякому такое, — вздохнул плешивый. — Только какой от этого прок? Для доброго человека нет на земле счастья, это давно известно. Не гневайся, путник, но раз к слову пришлось, откроюсь я тебе как брату: с самого раннего детства я у чужих людей в услужении и всё впустую. Не обидно было бы мне, кабы я не трудился как следует, а то всю жизнь только и знаю что работаю. А что выходит? Тружусь, тружусь, и никакого толку, потому хозяева мне все нищие попадались, и недаром ведь говорится — у нищих служить — гроша не нажить! Эх, попался бы мне хозяин по нраву, всё бы на свете сделал, чтоб его порадовать. А тебе, витязь, не нужен ли слуга? Кажись, мошна у тебя туга. Не скаредничай, не жадничай, найми верного слугу, будет он тебе добрым помощником в дороге. Тут места лихие, невесть откуда может беда нагрянуть, и тебе, не дай бог, худо придётся.

— Пока ещё не нужен мне слуга, — ответил королевич, не выпуская из руки палицу. — Сам себе помогу, как сумею.

И снова пришпорил он коня и погнал быстрее. Едет он всё дальше и дальше по тёмным лесам, пока совсем не сбился с пути, спутались все стёжки и дорожки, и никак не поймёт теперь королевич, в какую сторону ему податься, куда ехать.

— Вот чёрт, в какую я попал беду! Это не то что «к столу пожалуйте»! Ни тебе — села, ни тебе — города, ни тебе — ничего. Чем дальше еду, тем пустынней кругом. Словно сгинул весь род людской с лица земли. Жаль, что не взял я с собой хоть бы второго безбородого. Чем он виноват, что вышел в мать? Отец-то мне, правда, советовал с ними не связываться, да что делать в такой нужде? Говорят же: коль нет красивого, полюбишь и сопливого.

Так блуждал королевич то по тропинкам, то по какой-то заброшенной дороге, как вдруг снова выходит ему навстречу тот же плешивый, только в другом убранстве, верхом на хорошем коне и, изменив голос, говорит, да так, словно жалеет королевича:

— Эх ты, бедняга, бедняга, плохую ты выбрал дорогу! Сразу видно, что ты чужеземец и здешних мест не знаешь. Твоё счастье, что меня встретил, пока не успел спуститься по откосу, а то пришёл бы тебе конец. Там внизу, вон в том ущелье — страшенный бык, и многих он смельчаков безрассудных порешил. Давеча я сам, на что уж смел, и то еле от него ушёл, не знаю, как только жив остался. Возвращайся обратно, а уж если должен непременно вперёд идти, бери себе помощника. Я и сам мог бы к тебе наняться в услужение коли будет на то твоё согласие.

— Так бы и нужно мне сделать, добрый человек, — ответил королевич, — только открою тебе правду: когда я ещё из дому уходил, батюшка мне наказывал остерегаться рыжего человека, а ещё пуще — плешивого: не иметь с ними никаких дел. Вот ежели бы ты не был плешивым, я бы с радостью тебя нанял.

— Ну что ж, путник, коли ты на этом стоять будешь, так скорее поломаешь себе в наших местах все косточки, чем найдёшь слугу по вкусу, — в здешних краях только плешивые и живут. А если уж говорить начистоту, ответь мне, пожалуйста, какая с тобой из-за рыжего да плешивого может беда стрястись? Видно, не знаешь ты, как говорится: «На волосы да на суму жаловаться ни к чему». Коли чёрных глаз нет, целуешь и голубые. Так и ты должен сделать: скажи господу богу спасибо, что повстречался со мной, и нанимай в услужение. Я твёрдо знаю — что со мною свыкнешься, так от себя уж не отпустишь: сроду я таков — только и умею служить хозяину верой и правдой. Ну, не сомневайся, а то, боюсь, как бы нас здесь ночь не захватила. Был бы у тебя хоть конь стоящий, ещё куда бы ни шло, а то на такой кляче тащишься, что жалко смотреть.

— Сам не знаю, как мне быть, — ответил королевич. — С малых лет привык я батюшки слушаться, и как-то не по сердцу мне тебя нанимать. Но раз уж повстречались мне здесь двое плешивых, а ты третий — видать, и впрямь попал я в страну плешивых, и нет у меня другого выбора. Хочу-не-хочу, а должен я тебя взять, коли правду говоришь, что знаешь здешние места.

Нанял его королевич не торгуясь, и сразу же поехали они вместе, чтобы выбраться на дорогу, какую Плешивый знал. Миновали они добрый кусок пути, как вдруг прикинулся плешивый, будто ему пить хочется, и попросил у хозяина флягу с водой. Королевич дал ему флягу, а плешивый поднёс её ко рту, пригубил, но тут же скривил губы, и всю воду на землю выплеснул.

Королевич рассердился, крикнул:

— Что же это ты, плешивый, натворил? Сам разве не видишь, что воды здесь и в помине нет? По такой жаре нас жажда вовсе замучает.

— Не гневайся попусту, хозяин. В фляге вода затхлая была, и захворать недолго. А о хорошей воде не заботься; сейчас доберёмся до колодца, в нём вода сладкая и как лёд студёная. Отдохнём там немного, я сполосну флягу как следует и наполню свежей водой на дорогу, а то дальше колодцев мало и с водой будет трудно.

Свернули они на другую тропинку, ещё немного проехали и очутились на поляне, а там колодец — крышка над дубовым срубом в сторону сдвинута. Глубокий был колодец, но ни колеса, ни журавля при нём не было, только лесенка до самой воды.

— Ну, плешивый, посмотрим теперь, что ты умеешь делать, — говорит королевич.

Плешивый ухмыльнулся, спустился в колодец, наполнил флягу и прицепил её себе на бок. Потом постоял ещё на ступеньке у самой воды и сказал;

— Эх, и прохладно здесь:

Словно фея чистых вод У ручья венок плетёт.

Даже выходить не хочется. Прости, господи, грехи тому, кто этот колодец соорудил, доброе дело он сделал. В эдакую жарищу прохлада многого стоит.

Постоял ещё немного, потом вылез и говорит:

— Ты, хозяин, даже не знаешь, как я себя теперь чувствую: легко и привольно. Просто летать хочется. Полезай туда, освежишься, тоже совсем по-иному себя почувствуешь, покажется тебе, что стал ты лёгким как пёрышко…

Королевич, доверчивый, как малое дитя, послушался и полез в колодец, ни о чём плохом не думая. Стоит он там и прохлаждается, а плешивый как захлопнет крышку у колодца! Сам на неё сверху уселся и говорит злобным голосом:

— Попался-таки мне, подлое отродье! Чего опасался, на то и нарвался! Славно я тебя прибрал к рукам! Теперь говори всю правду, кто ты таков, откуда едешь и куда путь держишь, а не скажешь правду, здесь твои кости и сгниют.

Куда королевичу деться? Жизнь-то дороже всего, вот и рассказал он без утайки всё от начала и до конца.

— Ладно, гадёныш, вот это и надо мне было от тебя узнать, — говорит плешивый. — Только смотри, коль обманул меня, худо тебе придётся. Я и теперь могу тебя свободно убить, да жалко мне твоей молодости… Если хочешь ещё солнце увидеть и по зелёной траве ходить, поклянись мне на своём мече, что будешь во всём мне послушен и покорён и все мои веления выполнять станешь, даже если прикажу тебе в огонь броситься. Отныне я буду вместо тебя племянником того царя, а ты — моим холопом. Будешь ты мне служить до самой смерти, да и после, коли воскреснешь. Всюду, куда со мной ни пойдёшь, никому слова не смей проронить о том, что между нами было, а не то сотру тебя с лица земли. Согласен так дальше жить — хорошо, а коль нет, скажи мне прямо, и я уж решу, как с тобой расправиться…

Увидел королевич, что попал в тиски и ничего сделать не в силах, положился на милость божью, да и поклялся плешивому в верности и полной покорности.

Забрал себе плешивый королевскую грамоту, деньги и оружие королевича, выпустил его потом из колодца и заставил меч поцеловать в знак того, что он от своей клятвы не отступится.

— Отныне зовут тебя Белым Арапом, это твоё имя, и другого нет у тебя, так и знай!

Потом каждый сел на своего коня и поехали: плешивый впереди, как хозяин, а Белый Арап позади, как слуге положено; дальше путь держат. Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается.

Едут они, едут, путь дальний, конца края не видать, проехали они девять морей, девять земель да девять рек широких, пока, наконец, не добрались до нужного царства-государства.

Только приехали, заявился плешивый к царю и грамоту королевскую представил. А Зелен-царь, как прочёл грамоту, от радости так и подскочил и сразу же повёл плешивого знакомить с придворными и дочками своими, а те приняли его со всеми почестями, положенными королевскому сыну и царскому наследнику.

Увидел плешивый, что поверили ему, отозвал в сторону Белого Арапа и строго-настрого приказал:

— Ты убирайся на конюшни и не смей отлучаться оттуда ни на миг. Знай ухаживай за моим конём, храни его как зеницу ока, а не то, коль приду я туда и найду непорядок какой, спущу с тебя шкуру. Пока вот тебе в задаток затрещину, чтобы лучше запомнил, что я тебе сказал. Хорошо зарубил на носу все мои слова?

— Да, хозяин, — ответил Белый Арап, опустил голову и побрёл на конюшню…

А плешивый ударил его, чтобы нагнать побольше страху на Белого Арапа.

Царские дочки увидели, как плешивый над Белым Арапом измывается, пожалели того и попытались было плешивого задобрить:

— Нехорошо ты поступаешь, братец. Раз господь бог уж так положил, что мы над другими властвуем, то надо нам их жалеть, — они, бедняги, тоже люди.

— Эх, сестрёнки мои милые, — начал изворачиваться плешивый, — вы жизни ещё не знаете. Ежели зверей и животных не обуздывать, они давно бы людей на куски растерзали, а вам надобно знать, что между людьми-то как раз больше всего зверей и встречаешь, и их нужно на цепи держать, ежели хочешь, чтобы от них хоть какой-нибудь толк был.

Ну, как это вам нравится?

Не дай бог, если мамалыга пузыриться зачнёт. Совсем как в песне выходит:

Боже, дай мне то, что снится, Буду счастью я дивиться.

Царевны завели тогда речь о другом, но твёрдо запомнили, каким злыднем показал себя плешивый, хоть пытался он всё объяснить, да и роднёй был им. Ничего ему не помогло: добро и зло никогда не уживутся. И в песне ведь сказано:

Вкусен сладкий виноград, Каждый сочной кисти рад. Дикий-кислый вяжет рот И оскомину набьёт.

С этой самой минуты стали они между собой толковать, что, мол, плешивый как будто не их кровей, совсем на них не похож ни обличьем, ни правом, а вот у Белого Арапа — его слуги — и обличье куда приятнее, и сам он, видать, куда добрее. Сердце им говорило, что плешивый им не двоюродный брат, и потому они терпеть его не могли. Вскоре они уж так его возненавидели, что, если б могли, открестились бы от плешивого как от нечистого. Но ничего они не могли поделать, боялись опечалить царя.

Вот как-то раз, когда сидел плешивый за обедом со своим дядей, царевнами и придворными, подали к столу салат, да чудо какой вкусный. Царь и говорит гостю:

— Как, племянник, едал ты когда-нибудь в жизни такой салат?

— Нет, дяденька, — ответил плешивый. — Как раз хотел спросить, где вы его достаёте, больно уж хорош! Кажется, целый воз бы проглотил, да и то бы не насытился.

— Верю, верю, племянничек, а вот кабы ты знал, с какими трудностями добываем мы этот салат! Растёт он только в медвежьем саду, — слыхал ты о таком месте? Многие смельчаки пытались доставать его, да там же голову и сложили. Во всей моей державе лишь один лесник есть, — он на такое дело идёт. И то никто не знает, что он делает, как ухитряется, но только кое-когда приносит нам немного салата полакомиться.

Плешивый, задумавший во что бы то ни стало погубить Белого Арапа, сразу же сказал царю:

— Ну, дяденька, не может того быть, чтобы мой холоп не принёс мне такого салата, хоть со дна морского, а достанет.

— Что ты, племянник, выдумываешь? Не под силу ему такую службу сослужить, да и мест тех он не знает. Разве что погубить его хочешь.

— Бросьте, дяденька, о нём нечего тревожиться!

Бьюсь об заклад, что он нам принесёт этого салата сколько душе захочется. Я наверняка знаю — это в его силах.

Тут же вызвал плешивый Белого Арапа и заорал:

— Сейчас же отправляйся, время не теряя, прямиком в медвежий сад и достань, как знаешь, вот такого салата. Ну, поворачивайся быстрей, время не терпит. Только не вздумай ослушаться, а то и в мышиной норе от меня не скроешься.

Вышел Белый Арап опечаленный, пошёл на конюшню, потрепал коня своего по гриве и говорит:

— Эх, конёк ты мой, конёк, ежели б ты знал, в какую я беду попал?! Дай бог много лет здоровья батюшке моему бедному, правильно он мне советовал. Поделом мне, коль не послушался его слов. Попал я в холопы к подлому вору, а теперь, хочу не хочу, должен повиноваться, а то и голова, того гляди, пропадёт.

— Ну, хозяин, — отвечает ему конь, — теперь, что головой о камень, что камнем по голове, — одно горе; будь мужчиной, перестань горевать. Садись верхом на меня и поехали. Я уж знаю, куда тебя везти, а бог всемогущ, он нам поможет и в этой беде.

Приободрился Белый Арап, понадеялся на коня и вскочил на него — пусть везёт куда хочет.

Конь сначала поплёлся тихонько, шажком, пока не отъехали они подальше, где уж никто их видеть не мог. А там показал свои силы, только наперёд сказал королевичу;

— Держись, хозяин, за меня, потому что:

Полечу легко как ветер, Облетим мы всё на свете.

Бог-то велик, но бес — искусен. Ничего! Найдём мы управу и на плешивого; не уйдёт он от нас.

Взлетел конь с Белым Арапом до самых туч, а оттуда понёсся поперёк земли:

Полетел он над лесами, Над высокими горами И над синими морями.

Потом прилетел он на красивый остров посреди моря-океана и легко опустился около одинокой избушки; покрывал её мох, густой и толстый, мягче шёлка, зеленей лягушки.

Сошёл Белый Арап с коня, а сам диву даётся: встречает его на пороге та самая нищенка, какой он милостыню подал ещё дома, перед там как в путь пуститься.

— Ну как, Белый Арап, сбылись мои слова иль нет? Гора с горой сходятся, а человек с человеком и подавно. Знай, что я святая Думиника,[4] мне ведомо, что за беда тебя ко мне привела. Плешивый хочет во что бы то ни стало тебя погубить, потому-то и приказал тебе достать салат из медвежьего сада; но ничего, подавится он салатом этим… Заночуй сегодня у меня, я посмотрю, что можно сделать.

Обрадовался Белый Арап и поблагодарил гостеприимную хозяйку за ласку и заботу.

— Это не я тебе помогаю, а твоя же доброта и милосердие, — ответила старуха и вышла, чтобы он отдохнул и успокоился.

Во дворе святая пошла босиком по росе, собрала полный подол дрёмы, отварила её в ведре молока и ведре мёда и быстро вылила отвар в колодец, что в медвежьем саду находится.

Колодец этот был полон воды до самого края. Задержалась святая ещё малость у колодца и видит: мчится туда медведь со страшным рёвом. Подбежал он к колодцу и начал жадно лакать воду, лакает и облизывается — очень, видно, пришлось ему по вкусу сладкое питьё. Передохнул он немного, порычал и снова за воду взялся, потом снова зарычал и так несколько раз кряду, пока не ослаб совсем. Одолел его дурман, упал медведь, да и заснул как убитый — хоть дрова на нём коли.

Увидела это святая, сразу же пошла за Белым Арапом, не посмотрела на то что ещё ночь была, и разбудила его.

— Быстренько одень на себя ту медвежью шкуру, что от отца получил, пойди прямо вперёд, а как дойдёшь до перекрёстка, тут же увидишь медвежий сад. Смело залезай внутрь и нарви салата сколько тебе захочется, медведя я приструнила. А в случае чего, коли увидишь, что медведь проснулся и на тебя лезет, кинь ему медвежью шкуру и беги сюда ко мне что есть мочи.

Белый Арап всё так и исполнил, как научила святая Думиника. Забрался он в сад, начал самый лучший салат рвать и такую большую охапку набрал, что еле-еле на спину взвалил. А как уходил он из сада, проснулся медведь и погнался за ним. Увидел Белый Арап беду, медвежью шкуру сбросил с себя, швырнул ему и давай бог ноги прямо к святой Думинике, — ну и добрался к ней благополучно с ношей своей на спине.

Поблагодарил Белый Арап святую за помощь, поцеловал ей руку, взял салат, вскочил на коня и поехал обратно…

Едет, едет без опаски — Мы остались позади… Это присказка, а сказка — Сказка будет впереди.

Едет он, едет и наконец добрался до державы Зелен-царя и отдал салат плешивому.

Царь и царевны как увидели это, так и обомлели, а плешивый от спеси раздувается, спрашивает:

— Ну, дяденька, что теперь скажете?

— Что говорить, племянник. Имей я такого доброго слугу, в почёте бы его держал.

— Вот потому-то и дал мне его отец. Не будь Белый Арап таким расторопным, я бы с ним и связываться не стал.

Через несколько дней как-то показал царь плешивому горсть драгоценных камней.

— Как, племянник, видал ли ты когда-нибудь в жизни такие большие и красивые самоцветы?

— Я, дядюшка, видал много различных дорогих камней, но такие, как эти, по совести говоря, никогда мне не встречались. Где их можно найти?

— Где найти, спрашиваешь? В лесу у оленя. Да и сам тот олень весь усыпан самоцветами, куда дороже, побольше и красивее этих. А на лбу у него, говорят, тоже драгоценный камень, и сияет этот камень как солнце. Только никто к тому оленю не может даже подойти близко; заколдован он и не берёт его никакое оружье. А ежели он кого приметит, тому уж не жить на белом свете. Вот потому-то все от него и убегают куда глаза глядят, он одним своим взглядом всё живое губит, будь то человек, или зверь… Говорят, что немало людей и зверей лежат из-за него бездыханными в том лесу; видать, крепко заколдован олень, коли такая в нём сила губительная. Только должен ты, племянник, знать, что есть на свете люди отчаянные и хитрые, самого чёрта обмануть норовят, вот они на рожон лезут; хоть много бед натерпелись, а все ищут счастья в том лесу: может, удастся им оленя изловить. А если какому-нибудь смельчаку счастье привалит, то, скитаясь по лесу, он случайно может найти камень-другой: олень самоцветы теряет, когда раз в семь лет линяет. Счастливцу большего и не надобно — приносит он драгоценный камень мне, а я ему плачу даже больше, чем сам самоцвет стоит, да ещё и радуюсь, что заполучил его. Эти драгоценные каменья — украшение моей державы, так и знай, племянник: ни в одном государстве не найдёшь самоцветов больше и лучше моих, и слава о них прошла по всему белу свету. Многие цари и короли сюда ко мне приезжают на них поглядеть и диву даются, откуда я их достаю.

— Эх, дядюшка, дядюшка, — усмехнулся плешивый, — вы на меня не гневайтесь, но я, право, не пойму, что у вас за трусливый народ… На что хотите, могу об заклад биться, что мой холоп доставит нам шкуру того оленя, с головой и со всём её убранством.

Тут же позвал плешивый Белого Арапа и приказал ему:

— Пойди в олений лес, добирайся туда как знаешь, а там сделай что хочешь, хоть наизнанку вывернись, но доставь мне сюда оленью шкуру с головой и со всем драгоценным убранством. А ежели попутает тебя нечистый хоть один камушек со своего места стронуть, а особенно тот большой, что у оленя во лбу, несдобровать тебе, не жить на белом свете. Ну, убирайся быстрей, нечего терять время!

Белый Арап был не так уж прост, сразу понял, куда плешивый метит, но видит, что делать нечего; пошёл он печально в конюшню к коню, потрепал его по гриве и говорит:

— Эх, конёк ты мой дорогой! Опять в большую беду втравил меня плешивый. Ежели и на этот раз удастся целым остаться, значит долго суждено мне жить.

Но только не знаю, вывезет ли меня и теперь счастье.

— Ничего, хозяин, — ответил конь. — Была бы голова здорова, а напастей на неё всегда хватит с лихвой. Может, тебе приказали ободрать мельничный жёрнов, а шкуру доставить в казну?

— Нет, конёк, ещё того хуже, — вздохнул Белый Арап.

— Брось горевать, хозяин, справимся и с этим, — подбодрил его конь. — Ты не падай духом, знаю я все козни плешивого. Захотел бы я, так давно бы его обуздал, да пусть ещё порезвится. А как ты думаешь? Иногда и такие черти кое к чему пригодны: учат добрых людей уму-разуму… Ты же себе в утешение подумай, что искупаешь грехи какие-нибудь прадедовские… Знаешь, как говорят—отец кислый виноград ест, а у сына — оскомина. Ну, не кручинься больше, не раздумывай, садись-ка верхом на меня и надейся на бога, он всемогущ—вскоре положит конец и нашим страданиям. Что поделаешь? От судьбы не уйдёшь. Но господь бог велик, минует и эта беда.

Вскочил Белый Арап на коня, и тот поплёлся шажком, пока не убрался с глаз долой подальше, где их никто уж приметить не мог. Здесь собрался он с силами, встряхнулся по-богатырски и вновь показал, что сделать может.

— Держись хорошенько, хозяин, — сказал конь,—

Поднимусь я вверх стрелой В воздух чистый, голубой, Полечу я над лесами, Над высокими горами, Над туманными полями И над синими морями, К фее с ясными глазами Что живёт между цветами И царит над островами.

Проговорил это конь и взвился с Белым Арапом вместе

В высоту поднебесную По воздуху светлому.

И понёсся поперёк земли, приговаривая:

— Я от тучки к солнцу мчусь, Мимо звёзд я пронесусь, Лунным светом я упьюсь, —

а потом опустился тихонько, как ветерок,

К фее с ясными глазами, Что живёт между цветами И царит над островами.

Ветер сразу спал — конь к святой Думинике прискакал. Святая дома была и, как увидела Белого Арапа у своего порога, ласково его приняла.

— Что, Белый Арап, видно, опять какая-нибудь беда привела тебя ко мне?

— Так оно и есть, матушка, — печально ответил королевич, а сам бледный как мертвец. — Порешил плешивый погубить меня во что бы то ни стало. Хоть бы смерть уж быстрее пришла и избавила меня от всех этих напастей и мук. Чем так жить, в тысячу раз лучше помереть.

— Вот это уж совсем никуда не годится, Белый Арап! — вздохнула святая. — Даже не думала я, что ты такой слабодушный, но, видать, ты трусливее женщины. Довольно, не будь мокрой курицей. Оставайся здесь на ночь, а я уж тебе помогу. Велик господь. Не даст он Плешивому козни свои Выполнить. А ты, сынок, потерпи ещё, много тебе пришлось выстрадать, теперь меньше осталось. Трудно тебе до сих пор было, да и впредь не легче будет, пока не избавишься ты от службы у плешивого. Много ещё от него горя хлебнёшь, но выйдешь из всех бед цел-невредим, потому что счастье на твоей стороне.

— Может, оно и так, матушка, — отозвался Белый Арап, — да слишком уж много невзгод и напастей сразу на мою голову свалилось.

— А на это уж божья воля. Так тебе суждено, некого в этом винить. Человек предполагает, а бог располагает. Когда и ты над другими власть получишь, старайся во всём хорошенько разбираться, будешь теперь верить беднякам и подневольным, потому что сам горе изведал. Цока же, Белый Арап, потерпи ещё, твоё терпенье для плешивого нож острый.

На это нечего было Белому Арапу ответить. Поблагодарил он господа бога и за милосердие и за испытания, а святой Думинике спасибо сказал за привет, за ласку и за обещанную помощь.

— Вот это другое дело, сынок! Что бы ни толкова — вали, а раз уж суждено с бедой встретиться, то ничего не поможет — ежели она впереди, старайся её догнать, а ежели позади — остановись и подожди. Чему быть, тому не миновать. Тут ничего не поделаешь. Таков уж белый свет, и как бы ты ни бился, как бы ни старался, он всё таким же останется. Силой его не повернёшь, хоть на голову становись. Одно слово — таков свет, и больше сказать нечего. Но довольно про это, подумаем-ка лучше, как тебе к оленю подступиться, а то плешивый, наверно, тебя ждёт не дождётся. Он же хозяин, и ты должен ему повиноваться. Знаешь, как говорится: коня привязал, куда хозяин приказал.

Достала откуда-то святая Думиника забрало и меч карлика Стату-Палмэ-Барбэ-Кот,[5] дала их Белому Арапу и сказала:

— Вот держи, они тебе очень пригодятся в том месте, куда мы пойдём. А теперь не будем мешкать, пошли! Покончим и с этой работёнкой.

Как запели петухи, отправились святая Думиника и Белый Арап прямо в олений лес. Пришли они туда и вырыли яму глубокую, в человеческий рост, около ручья, куда всегда в полдень приходил олень. Там он пил воду, а потом ложился и спал, как турецкий бей, до самого заката. Выспавшись досыта, вставал и убегал. Возвращался олень туда только на следующий день, тоже в самый полдень.

— Ну, вот так! Яма готова, — сказала святая Думиника. — Ты, Белый Арап, останься здесь на весь день, одень забрало как полагается, а меч ни на миг не выпускай из рук. В полдень же, когда придёт олень воду пить, а потом, как всегда, уляжется спать и уснёт, ты, как услышишь, что он захрапел, вылезай потихонечку из ямы и так изловчись, чтобы одним махом отрубить ему голову. Как срубишь, сразу же бросайся в яму и сиди там до захода солнца. Голова оленя всё время звать тебя будет по имени, чтобы тебя увидеть, только ты ни за что не поддавайся на его уговоры да просьбы и не смотри на него. У него один глаз ядовитый, и если он на тебя тем глазом глянет, сразу умрёшь. А после захода солнца олень околеет. Вот тогда выходи без всякого страха, сдирай с него шкуру, а голову забирай целиком и приходи сюда ко мне.

Сказала святая Думиника такие слова и пошла себе домой, а Белый Арап остался подстерегать оленя в яме. Вот к полудню раздался глухой рёв — олень бежит. Подбежал он к ручью и начал жадно пить студёную воду, потом опять заревел и опять воды выпил и так несколько раз кряду ревел и пил, пока не насытился. Стал он потом не хуже быка землю рогами рыть, ударил три раза копытом и улёгся на поляне. Пожевал малость жвачку и скоро уснул да захрапел что есть мочи.

Услышал Белый Арап олений храп, вылез тихонько из ямы да так рубанул оленя мечом по шее, что голова далеко откатилась от тела; сам же бросился он стремглав в яму, как ему святая Думиника присоветовала. Хлынула кровь оленья, забулькала, разлилась во все стороны, и в яму столько натекло, что Белый Арап чуть не утоп. А голова оленья задёргалась в судорогах, да и застонала жалобно-прежалобно:

— Белый Арап, Белый Арап! Имя твоё мне известно, наслышан я о нём, но видеть тебя никогда не видел. Покажись хоть на миг, дай разок взглянуть на тебя, посмотреть, достоин ли ты моих сокровищ. Посмотрю только, да и умру спокойно, мой дорогой.

Но Белый Арап ни слова не отвечает, а сам с трудом ноги вытаскивает из загустевшей крови, что всю яму чуть не залила.

Долго ещё звала его оленья голова, пока не затихла, а Белый Арап всё молчал, словно в рот воды набрал, и не показывался. После захода солнца вылез Белый Арап из ямы, осторожно содрал с оленя шкуру, чтобы ни один драгоценный камень с места не стронуть, взял голову всю целиком и пошёл к святой Думинике.

— Ну, как, Белый Арап, — сказала та, — видишь, что мы и с этим делом управились?

— Управились. С божьей и твоей помощью, — ответил Белый Арап, — сумели мы, матушка, вновь угодить плешивому, будь Он трижды и четырежды проклят, не видать бы мне его во веки веков, как летошнего снега, да и потом не надо, очень уж он мне осточертел.

— Бог и ним, найдётся и на плешивого управа. Что посеешь, то и пожнёшь, — утешила королевича святая Думиника. — Поезжай — отвези ему всё это добро, подавится он им когда-нибудь.

Поблагодарил Белый Арап святую Думинику, поцеловал ей руку, сел на коня и пустился в путь к дядюшкиному царству, дай нам сил, творец, не близок сказки конец… И где бы он ни проезжал, народ к нему со всех сторон бежал и дивился, потому что самый большой самоцвет у оленя во лбу так сверкал и сиял, словно Белый Арап вёз с собой солнце ясное.

Много королей и царей выходили Белому Арапу навстречу и наперебой просили продать им его сокровища, предлагали они ему кто денег, сколько он сам запросит, кто дочь и половину царства, а кто дочь и всё царство в придачу.

Но Белый Арап и слушать их не желал, дальше путь держал, вёз каменья драгоценные своему хозяину.

Как-то вечером сидел плешивый со своим дядей и двоюродными сёстрами наверху на башенке, и вдруг видят они, далеко словно огонёк загорелся, засверкал и к ним приближается. Чем больше приближался, тем становился он ярче и ярче, так что глазам больно стало, смотреть невмоготу. Люди засуетились, заметались, никак не поймут, что случилось, и сбежались со всех сторон посмотреть, что там за чудо объявилось. А это Белый Арап шажком едет, шкуру и голову оленью с собой везёт. Тут же он плешивому их и отдал.

Как разглядели люди это диво дивное, так и оцепенели, слова не могут вымолвить, потому что и вправду было чему дивиться.

Но зловредный плешивый и тут не потерял голову: прямо обратился к царю:

— Ну, дядюшка, что скажете? Прав я был или нет?

— Что уж тут говорить, племянник, — ответил поражённый царь. — Будь у меня такой хороший и верный слуга, я бы его с собой за стол усадил: цены нет такому человеку.

— Этого он не дождётся! — злобно огрызнулся плешивый. — Не допущу я такого дела, будь он и в тысячу раз лучше. Не брат же он мне и не сват, чтобы ему такие почести оказывать. Я, дядюшка, одно знаю: холоп — это холоп, а хозяин — это хозяин, и больше никаких. А как вы думаете? Батюшка и приставил-то Белого Арапа ко мне из-за его расторопности, а то на кой он мне ляд? Хе-хе-хе, вы ещё не знаете, что за дьявол этот Белый Арап, и сколько я натерпелся, пока не привёл его в человеческий образ. Один я с ним справляюсь. Знаете, как говорят: страх бахчу стережёт. Другой хозяин на моём месте никогда в жизни не справился бы с Белым Арапом.

Больно вы, дядюшка, жалостливы, слишком уж своих подданных балуете. Вот потому-то олени и не дают вам камней самоцветов, а медведи — салата. Я же никогда не буду плясать под чужую дудку, как увижу, к примеру, что кошка балуется, сразу прижму ей хвост, тут она и дикие яблоки жрать станет, деваться-то ей некуда… Вот поможет вам бог меня поскорее на ваше место посадить, увидите, дядюшка дорогой, как в державе всё изменится. Не будет больше застоя вроде как теперь, потому что давно известно — человек место красит… Ничего не говорю, в молодости вы, наверно, по-иному своим царством правили, но теперь, как состарились… не мудрено, что никакого порядка У вас нет, можно сказать, всё запущено…

Разболтался плешивый, стрекотал без умолку, словно сорока какая, царя до того заговорил, что тот забыл и про Белого Арапа, и про оленя, и про всё на свете.

Но дочери царские смотрели на двоюродного брата, как кошки на собаку, и был он им люб как соль глазам. Чуяло их сердце, что за подлый он человек. Но только, как же отцу родному перечить? Вот и выходило, что для плешивого полное было раздолье, как в поговорке говорится — коль собака в селе не лает, вор без палки по улицам гуляет, — другого ничего не скажешь.

Через несколько дней царь задал пир на весь мир в честь племянника и позвал на этот пир самых именитых гостей: царей, королей, воевод, великих бояр, военачальников, правителей городских и других знатных людей.

В самый разгар пира стали царские дочери плешивого упрашивать, чтоб он дозволил Белому Арапу за столом прислуживать. Как отказать царевнам? Позвал плешивый Белого Арапа и при них разрешил ему подавать на пиру, только условие поставил, чтобы тот всё время стоял только за спиной хозяина и не посмел ни разу глаз поднять на других гостей, а не то, — «если увижу, что он нахальничает, сразу же на месте и снесу ему голову!»

— Ты слышишь, что я сказал, холоп негодный? — крикнул плешивый Белому Арапу, а сам показывает на лезвие того самого меча, на котором королевич, когда вышел из колодца, поклялся в верности и послушании.

— Да, хозяин, — смиренно ответил Белый Арап. — Жду приказаний твоей светлости.

А царские дочери и на этом плешивому спасибо сказали.

В самый разгар пира, когда гости, пробуя всякие вина, позахмелели, вдруг постучала в окно волшебная птица и женским голосом сказала:

— Кушайте, пейте, веселитесь, но о дочери Рыжего царя даже и не думайте!

Тут всё веселье как рукой сняло, пир сразу же расстроился, начали гости меж собой шушукаться, рассказывать, что кто знал или домыслы какие имел. Одни говорили, что сердце у Рыжего царя злобное и жестокое, проливает он кровь человеческую ручьями и всё ему мало; другие рассказывали, что дочь Рыжего царя страшная ведьма и многих людей погубила; третьи им поддакивали да ещё добавляли, что это сама ведьма обернулась птицей, сюда прилетела, в окошко постучала, чтобы и здесь не оставлять добрых людей в покое. А ещё говорили, что как бы то ни было, но с птицей этой дело нечистое, наверно, откуда-то она послана выследить, что у людей в домах делается. Те, кто потрусливей, плевали через плечо и проклинали того, кто птицу прислал, желая ему всяких бед и несчастья. Одни говорили одно, другие другое, и так много болтали про дочь Рыжего царя, что нельзя уже было разобрать, где правда, а где ложь.

Плешивый внимательно всё выслушал, покачал головой и сказал:

— Плохо иметь дело с людьми, которые и тени своей боятся. Вы, честные гости, как видно, только гусей пасти пригодны, совсем вы простаки, коли не понимаете, чьи это козни.

Тут плешивый неожиданно взглянул на Белого Арапа и увидел, что тот улыбается.

— Ах ты подлый холоп! Значит, тебе всё это известно, а от меня ты скрыл! Сейчас же, хоть тресни, а приведи сюда, откуда знаешь, дочь Рыжего царя. Ну, поворачивайся быстрее! Только посмей ослушаться: не жить тебе больше на этом свете!

Загорюнился Белый Арап, пошёл в конюшню к коньку своему, потрепал его по гриве, поцеловал и говорит:

— Эх, дорогой мой дружок, в страшную беду вновь втравил меня плешивый. Новое дело теперь выдумал: должен я ему доставить, хоть из под земли, дочь Рыжего царя. Совсем как в поговорке:

Клади кошелёк на поднос, Ешь то, что с собою принёс.

Накинул он мне петлю на шею. Кто знает, что меня теперь ждёт. С плешивым я уж с грехом пополам стерпелся. Но с рыжим человеком, ей-ей, не знаю как смогу совладать. Да и один нечистый знает, где мне найти этого Рыжего царя и его дочь, а она, как говорят, страшная ведьма. Словно сам чёрт мне ворожит, не успеваю от одной беды отделаться — другая поджидает… Видать, родила меня матушка в злой час, уж и не знаю, что ещё сказать, чтобы не брать греха на душу. Ох, ясно мне, как этому всему конец положить. Только привык уж я к жизни, будь она проклята… Как говорится: не дай бог человеку всего, что он вытерпеть может.

— Эх, хозяин, — гневно заржал конь, — будет тебе хныкать! После ненастья взойдёт когда-нибудь и солнышко. Кабы люди накладывали на себя руки по всякому случаю, как ты про себя подумал, так валялись бы мертвецы на всех стёжках и дорожках… Главное, не теряй терпенья! Откуда тебе знать, не изменится ли и твоя доля к лучшему?! Человек до последних сил должен бороться с невзгодами, знаешь ведь сам, как у нас говорят; не приносит год, что принесёт час. Коль написано тебе на роду счастье и суждено на свете жить, так пройдёшь невредимым и огонь и воду. Говорится же в песне:

Кто рождён счастливый, тот Не боится злых невзгод.

Лучше, хозяин, положись ты на меня, я знаю, как до Рыжего царя добраться, меня уж рав привела туда нелёгкая с твоим отцом, когда он молодой был. Садись верхом, да смотри, держись хорошенько, я сразу же всю свою силу покажу, плешивому назло, пусть побесится.

Вскочил Белый Арап в седло, а конь заржал что есть мочи, да и взвился с ним.

Поднялся он вверх стрелой В воздух чистый, голубой, —

а там повернул прямёхонько, приговаривая:

Я от тучки к солнцу мчусь, Мимо звёзд я пронесусь, Лунным светом я упьюсь, —

а потом полетел плавно, как ветер, и помчались они вдоль земли к царству Рыжего царя.

Едут, едут всё с опаской — Мы остались позади… Это присказка, а сказка — Сказка будет впереди!

А пока поглядим, что ещё на пиру у Зелен-царя случилось, после того как Белый Арап улетел.

«Ишь ты! — пробормотал про себя плешивый, весь дрожа от ярости и злости. — Не знал я, что ты такая змея подколодная, а то давно бы с тобой расправился!

Но ничего, коли жив буду, несдобровать тебе… Этот меч с тобой счёты сведёт…»

— Видите, дядюшка и честные гости, как в жизни бывает — растишь за пазухой дьявола, а что это дьявол — и не догадаешься. Я тоже не прост, а всё-таки обманул меня Белый Арап. Правду сказал тот, кто сказал: где крепость сильнее, там дьявол воюет злее.

Царь, его дочери и все гости так и оцепенели, от изумления рты разинули. Плешивый всё ещё бормотал что-то себе под нос, никак не мог своей злобы и ненависти скрыть, а Белый Арап в это время в заботе и печали пробирался всё дальше и дальше по пустынным и непроходимым местам.

Вот доехал он до широкой реки и уж хотел по мосту на ту сторону перебраться, как увидел, что по тому же мосту ползёт муравьиная свадьба. Что теперь делать? Остановился Белый Арап в раздумье и сам с собой совет держит: «Ежели наеду на них, убью несметное множество, а ежели напрямик через воду переправляться буду, как бы не утонуть с конём вместе. А всё-таки лучше попытаюсь переплыть, что суждено, тому не миновать, не хочу я губить столько невинных букашек». Собрался с духом, бросился с конём в реку, переплыл её, выбрался благополучно на другой берег и поехал себе дальше. Вот едет он, едет, и вдруг вылетает ему навстречу крылатая муравьиха и говорит:

— Хочу я, Белый Арап, тебя отблагодарить за доброту твою, за то, что нашу жизнь пожалел, когда мы мост переходили, и нашего веселья не нарушил. На, держи это крыло, и ежели тебе когда подмога нужна будет, только сожги его на огне. Я со всем моим народом сразу же придём к тебе на помощь.

Белый Арап бережно спрятал крылышко, поблагодарил муравьиху за обещанную помощь и дальше поехал.

Продолжает он свой путь, как вдруг слышит какое-то жужжание негромкое. Смотрит он направо — ничего не видно, смотрит налево — и того меньше. Поглядел Белый Арап вверх, и что же вы думаете? Пчелиный рой кружился над его головой и метался во все стороны, не зная, куда опуститься. Пожалел Белый Арап пчёл, снял с головы шапку, положил её в траву, а сам отошёл в сторонку. Обрадовались пчёлы, опустились они все к шапке и набились в неё. Белый Арап тоже за них обрадовался и сразу же за дело взялся: вправо пошёл, поискал, влево пошёл, поискал и не успокоился, пока не нашёл гнилой колоды. Выскоблил он её чем пришлось, и получился у него настоящий улей. Приделал он внутри колышки и смазал стенки мятой, донником, медовкой, вьюнком, чебрецом и другими душистыми травами, для пчёл полезными, взвалил его на плечи и перетащил к рою. Там вытряхнул он осторожненько пчёл из шапки в улей, поставил тихонечко дуплом вниз, положил сверху несколько листьев лопуха, чтобы не палили улей лучи солнца, да и дождь внутрь не попадал, оставил его там на поле среди цветов и поехал дальше.

Едет он себе и радуется, что доброе дело сделал, как вдруг является ему пчелиная царица и говорит:

— Белый Арап, за то, что ты по доброте своей для нас потрудился, построил нам жильё, хочу и я тебе милость оказать: на, держи это крыло, и ежели я когда нужна буду, только сожги его на огне, — сразу же приду на помощь.

Обрадовался Белый Арап, взял крыло и бережно спрятал; поблагодарил пчелиную царицу за обещанную помощь и поехал себе дальше.

Миновал он ещё добрый кусок пути, выехал на опушку леса и увидел там настоящее чудо — сидит себе великанище возле костра, а костёр из двадцати четырёх саженей дров сложен: сидит, греется, а сам орёт во всё горло, что замерзает, вот-вот помрёт от холода. А лицо этого человека совсем страхолюдное было: уши огромные, в сторону торчащие, а губы толстые, отвислые. Когда он дул, верхняя губа вверх заворачивалась, на самую макушку ему залезала, а нижняя так низко свисала, что брюхо прикрывала. Как дохнет, сразу же на всю округу изморось ложится в ладонь толщиной. Да и подойти к нему никак нельзя было, — он так дрожал, словно тряс его сам нечистый. Всё это ничего, кабы одно лишь чудище дрожало. Но вокруг всё живое и мёртвое тряслось вместе с ним: ветер завывал как безумный, деревья в лесу жалобно стонали, камни вопили, сухие ветки свистели и скрипели, и даже дрова, что в костре пылали, трещали от мороза. А белки попрятались в дупла деревьев, ёжились и тесно прижимались одна к другой, дули в коготки и лили горючие слёзы, проклиная день и час, когда родились. Чего ж тут ещё рассказывать? — такой был мороз, как огонь жёг. Белый Арап только чуточку рядом постоял, чтобы чудище рассмотреть, и враз у него сосульки вокруг рта выросли. Однако не мог он не рассмеяться и сказал удивлённо:

— Многое человеку видеть на своём веку приходится! Эй ты, страшилище, — только не ври, а говори истинную правду, — ты и есть Морозище? Ага, молчишь! Наверно, он самый, коли даже огонь возле тебя замерзает, такой уж ты горячий.

— Смейся, смейся, Белый Арап, — ответил Морозище, весь дрожа, — только в тех местах, куда едешь, без меня никак не обойдёшься.

— Так пойдём со мной, коли хочешь! — ответил Белый Арап. — Хоть согреешься в дороге, а то сидеть на месте совсем плохо.

Послушал Морозище Белого Арапа, и дальше пустились они вместе. Прошли они кусок пути, и увидел Белый Арап чертовщину ещё похлеще: громадный человечище жадно уписывал борозды земли за двадцатью четырьмя плугами и вопил во всё горло, что подыхает от голода.

— Ну, как тут не засмеяться? — спросил Белый Арап. — Ну и ну! Чего только на свете не увидишь! Наверно, это ненасытный Голодище, бездонный мешок, прорва обжористая, или бог знает какое ещё страшилище, коли и земля его не насыщает.

— Смейся, смейся, Белый Арап, — ответил тогда Голодище, — но в тех местах, куда идёте, без меня не обойдётесь.

— Коли так, иди и ты с нами, — предложил Белый Арап, — мне-то что, на спине я тебя тащить не буду.

Увязался и Голодище за Белым Арапом, и двинулись они дальше втроём. Прошли они немного, и вот видит Белый Арап новое чудо, ещё почище: огромный детина выхлебал всю воду из двадцати четырёх озёр и одной речки с пятьюстами мельницами, а сам орёт во всё горло, что от жажды сохнет.

— Ну и чудище! — воскликнул Белый Арап. — Что же у него за брюхо бездонное, что за глотка ненасытная, коли не могут утолить его жажду все реки земные? Да у него в кишках, должно быть, целое море плещется. Видно, это погубитель вод, знаменитый Жаждище, родной сын Засухи, тот самый, что рождён под знаком уток, потому и жажда у него безмерная.

— Смейся, смейся, Белый Арап, — ответил Жаждище, а из ушей его и из ноздрей хлынула вода как из мельничных лотков, — только в те места, куда вам надобно зря вы без меня идёте.

— Пойдём с нами, ежели хочешь! — сказал Белый Арап. — Довольно тебе в воде барахтаться, перестанут и бедные лягушки тебя проклинать, да и мельницам дашь поработать, а то уж больно много ты здесь бед натворил. О чём же ты, прости господи, думаешь? Верно, у тебя и в брюхе уже лягушки завелись, коли ты столько воды хлещешь.

Пристал и Жаждище к Белому Арапу, и двинулись они вчетвером дальше. Прошли они немного, — видит Белый Арап новую диковинку, ещё несуразнее: стоит урод: на лбу у него один только глаз, зато с сито величиной. Когда открывает он его, ничего не видит, на всё натыкается, как слепой, а когда закрывает, будь-то ночью или днём, то говорит, что видит этим глазом всё насквозь даже под землёй.

— Вот! — начал он вопить как сумасшедший. — Все вещи мне видны — дырявые они, как решето, прозрачные, как вода родниковая. Над головой своей много всего вижу, видимого и невидимого; вижу и как трава растёт из земли, как солнце за холм катится, луну и звёзды в глубине морской вижу, деревья вниз верхушками, скотину вверх ногами и людей, что ходят с головой меж плечами. Вижу я и такое, чего не пожелал бы видеть никому, чтоб попусту глаз не утруждать: вижу, четыре простофили на меня глазеют, рты разинули, и никак не пойму, чему они дивятся, дивились бы на себя, какие они красавцы писаные.

Белый Арап только головой покачал и говорит:

— Избави бог от человека помешанного, худо ему, несчастному! Не знаешь, что и делать — смеяться над ним или плакать. Видно, таким уж он уродился. Может, это знаменитый Глазище, родной брат Слепого, двоюродный Кривого, племянник Подстерегайлы из села Искайлы, насупротив Попадайлы или из города Ищи-поищи, по соседству с Нигде-не-найти-куда-ни-пойти. Что говорить, на всей земле только один и есть такой Глазище, видит он не по-человечьи, и лишь себя самого не видит — какой он красавец писаный. Словно колобок-комок, сморщенный сморчок, а на лбу глаз торчит, вот никто его и не сглазит!

— Смейся, смейся, Белый Арап, — ответил Глазище, а сам смотрит на него искоса, — но в тех местах, куда путь держишь, без меня тебе худо придётся. Дочку Рыжего царя не так легко добыть, как ты думаешь. Ежели меня там не будет, царь тебе её отдаст, когда ты уши свои увидишь.

— Ступай и ты с нами, коли тебе охота, — предложил Белый Арап. — Тебя за руку не вести как слепого.

Пристал и Глазище к Белому Арапу, и двинулись они дальше впятером. Прошли они так добрый кусок пути, и вот видит Белый Арап ещё большее чудо: какое-то страшилище шагает, охотится с луком за птицами. Только не думайте, что вся его сноровка и сила в том луке скрыта. Как бы не так! Он сам куда своего лука ловчей, а сила в нём такая, что и самому чёрту не по плечу! Ежели он хотел, то вширь раздавался так, что всю землю руками обхватывал. А иной раз до того растягивался и вырастал, что добирался рукой как бы высоко ни захотел, — до луны, солнца и звёзд. Ежели случалось ему стрелой промахнуться, всё равно птицам спасенья не было: хватал он их руками на лету, сворачивал от злости шею и глотал сырыми, с перьями да с костями. Вот и теперь лежала перед ним груда убитых птиц, и он их жадно пожирал, словно изголодавшийся коршун. Подивился Белый Арап и говорит:

— Ну, а уж как этого зовут, сама чёртова бабушка, верно, не знает…

— Назови его по имени, и я тебе тогда скажу, — ухмыльнулся Глазище.

— Даже не знаю, как его и окрестить. Назову Птицежорище, не ошибусь назвав Ширеширище — и того меньше, Вышегорище — тоже правильно будет. Назовём-ка его Птицежор-вышегор-ширеширище, — решил Белый Арап, жалея загубленных птиц, — это имечко как раз подходит к его нраву и привычкам. Наверно, это сам знаменитый Птицежор-вышегор-ширеширище, сын стрелка и внук лучника, кушак земли и лестница небесная, птичья чума и людское пугало, иначе его никак и не назовёшь.

— Смейся, смейся, Белый Арап, — ответил Птицежор-вышегор-ширеширище, — только лучше бы ты посмеялся над самим собой, потому что не знаешь, какая беда тебя подстерегает. Ты думаешь, очень просто заполучить дочку Рыжего царя? Видно, не знаешь, что за чёртова ведьма эта девка: захочет и обернётся птицей, хвостиком вильнёт — и от вас уйдёт, поминай как звали. Попусту вы туда тащитесь, напрасно только себя утруждаете, ежели и меня с собой не прихватите.

— Коли хочешь, айда и ты с нами, — сказал Белый Арап. — Сразу и за цело возьмёшься — Морозище за патлы схватишь, носом в солнце уткнёшь, может согреется немного, не будет больше зубами стучать, как старый журавль клювом, а то, глядя на него, и у меня мурашки по спине бегают.

Пристал Птицежор-вышегор-ширеширище к Белому Арапу, и пошли они дальше вшестером. Где проходили — страх наводили: Морозище дотла все леса сжигал, Голодище землю глодал, песком заедал, а сам от голода орал, Жаждище всю воду из озёр и прудов выпивал, ничего не оставлял, — так, что рыбы на суше метались, лягушки змей водяных глотали, а те ар жажды визжали, Глазище же всё насквозь, как сам нечистый, видал и только всем на удивление и на страх верещал, что ему в глаз попадал…

Поиск по сайту: