Позиция основоположников марксизма

Марксизм и решение национального вопроса

Был один вопрос, о котором Ленин расспрашивал каждого нового члена партии — по его любимому выражению, «щупал больной зуб». Этот вопрос — национальный. С 1848 года известно, что национальное и социальное освобождение не совпадают и даже могут противоречить друг другу. Не раз самым реакционным правительствам удавалось отвлечь народы от социальной борьбы, раздувая националистическую шумиху.

Уделим ему особое внимание — не только потому, что в наши дни он стоит в бывшем СССР особенно остро. Именно в этом вопросе особенно наглядно видны не только ошибки Советской власти, но и отступления её от заявленных марксистских принципов. На примере этой проблемы легче понять, чего не надо было делать и учили ли классики марксизма таким ошибкам.

Итак, пощупаем «больной зуб» советской системы.

Позиция основоположников марксизма

Из всех учений Нового времени марксизм предложил самую целостную и глубоко разработанную программу разрешения межэтнических противоречий. Нет другого крупного политического движения, для которого принцип интернационализма был бы так важен. Он записан в любую партийную программу. Призывом: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» — кончается «Манифест коммунистической партии». Нет никакого «национал-коммунизма»: это либо сознательная ложь, либо противоречие в определении. Можно сказать, что в списке коммунистических идеалов интернационализм стоит на втором месте, сразу после идеи бесклассового общества.

Этому не мешало даже то, что сами основоположники марксизма были не идиллическими апостолами всеобщей любви, в том числе и в этом вопросе. Так, по словам Ленина, они признавали существование «целых реакционных народов», с которыми революции придётся вести решительную войну [1]. Под этими народами имелись в виду славяне, и Энгельс всерьёз мечтал о сокрушении мощи России.

Впрочем, это было связано с событиями 1848 года, когда национальные движения (особенно славян Австрии) сорвали европейскую революцию. Чехи, хорваты и румыны, не получив от революционных властей Вены и Пешта ничего, кроме пустых слов и угроз, поддержали империю. В Венгрии, Молдове и Валахии революция была подавлена войсками Николая I [2], в Шлезвиг-Гольштейне — угрозой их ввода. В Германии нерешительность революционеров во многом объяснялась страхом перед возможностью русской интервенции: зависимость мелких германских князей от Петербурга была всем известна. Именно в том году царизм прозвали «жандармом Европы». Заметим по ходу дела, что такой прямолинейной реакционной политикой Николай подложил мину сам под себя — превратил всю Европу в своих врагов. Революционеры и либералы не простили ему страха 1848 года, а консерваторы — своей обнаружившейся зависимости от николаевской военной машины. Вдобавок союз монархов против революции не умерил их аппетитов в других вопросах, особенно в восточном — кому достанутся осколки разваливающейся Османской империи. В результате через 5 лет, в Крымской войне 1853–1856 гг., Россия оказалась в полной политической изоляции.

Именно поэтому Маркс и Энгельс видели в России главного врага мировой революции, а славянские движения, рассчитывавшие на русскую помощь, они рассматривали как форпосты царизма в самой Европе. В «Революции и контрреволюции в Германии» Энгельс не без злорадства рассказывал о Пражском съезде славян Австрии (1848 г.). Здесь депутаты сразу отказались заседать на «языке угнетателей» — немецком, после чего оказалось, что нет другого языка, который понимали бы все участники съезда:

«Чехи и хорваты созвали в Праге общеславянский съезд для подготовки всеобщего славянского союза. Даже если бы не вмешались австрийские войска, этот съезд всё равно потерпел бы провал. Отдельные славянские языки в такой же степени отличаются один от другого, как английский, немецкий и шведский; поэтому при открытии прений выяснилось отсутствие общего славянского языка, который был бы понятен всем участникам дебатов. Попробовали говорить по-французски, но большинство не понимало и этого языка, и вот бедные славянские энтузиасты, у которых единственным общим чувством только и была их ненависть к немцам, в конце концов были вынуждены объясняться на ненавистном немецком языке — единственном понятном для всех собравшихся! Но как раз в это же время в Праге сосредоточивался другого рода славянский съезд — в лице галицийских улан, хорватских и словацких гренадеров и чешских артиллеристов и кирасиров, и этот подлинный, вооружённый славянский съезд под командой Виндишгреца менее чем в двадцать четыре часа выгнал из города основателей воображаемой славянской гегемонии и рассеял их во все стороны» (Энгельс 1985: 475).

У Маркса, кроме того, был свой личный национальный «пунктик»: он был крещёным евреем, сыном адвоката из Трира, и страшно не любил напоминаний о своих предках.

Однако при всём том теория марксизма — самый последовательный интернационализм в истории. Причём, в отличие от абстрактно-либеральных лозунгов «равенства и братства», Маркс и Энгельс могли обосновать свою доктрину практическими соображениями. В самом кратком виде взгляды классиков на национальный вопрос выражены в «Манифесте коммунистической партии»:

«Далее, коммунистов упрекают, будто они хотят отменить отечество, национальность.

Рабочие не имеют отечества. У них нельзя отнять то, чего у них нет. Так как пролетариат должен прежде всего завоевать политическое господство, подняться до положения национального класса, конституироваться как нация, он сам пока еще национален, хотя совсем не в том смысле, как понимает это буржуазия.

Национальная обособленность и противоположности народов все более и более исчезают уже с развитием буржуазии, со свободой торговли, всемирным рынком, с единообразием промышленного производства и соответствующих ему условий жизни.

Господство пролетариата еще более ускорит их исчезновение. Соединение усилий, по крайней мере цивилизованных стран, есть одно из первых условий освобождения пролетариата.

В той же мере, в какой будет уничтожена эксплуатация одного индивидуума другим, уничтожена будет и эксплуатация одной нации другой.

Вместе с антагонизмом классов внутри наций падут и враждебные отношения наций между собой» (Маркс, Энгельс 1985: 158).

К этому следует добавить, что контрреволюционные силы как раз давно уже были интернациональными. Это стало ясно уже в 1792 г., когда все европейские державы, забыв всякие распри, объединились против революционной Франции в 1‑ю коалицию, за которой последовало ещё шесть таких же. Поражение Наполеона открыло эпоху европейской гегемонии Священного союза — союза взаимопомощи монархов против собственных народов. Россия, Австрия и Пруссия составляли этот союз, Франция — постоянно с ним тесно сотрудничала, Англия — поддерживала, все остальные страны от него зависели. В 1821–22 гг. этот «Интернационал монархов» подавил революцию в Италии и направил французские войска в восставшую Испанию, всерьёз обсуждал планы интервенции в Латинской Америке. В 1830 г. лишь польское восстание сорвало планы Николая I подавить бельгийскую революцию. Двумя годами позже Николай помог даже извечному (и только что разбитому) врагу — турецкому султану — против восставшего Египта. В 1848–1849 г. итальянскую революцию подавляли австрийские и французские войска, австрийскую — чешские и хорватские, венгерскую — русские, валашскую — русские и турецкие. Зато революционные силы оказались разобщены национализмом, что и привело к их поражению. Фактически Священный союз распался лишь с началом Крымской войны (1853 г.).

Опыт революций 1821–1848 годов показал, что, в какой бы стране ни началось движение, ему придётся иметь дело не столько со своим правительством, как бы оно ни было слабо и запугано, сколько со сговором всех монархов Европы. Правда, наднациональные империи (вроде Австрийской) уже клонились к упадку, зато интернациональным становился капитал, свободно инвестируемый в любой стране, и Маркс образно писал о «масонском братстве» капиталистов. В таких условиях восстание в одной (любой!) отдельно взятой стране было обречено на поражение, и на успех можно было рассчитывать лишь в том случае, если революционное движение приобретёт такие же международные масштабы, станет таким же согласованным. Ради этого классики марксизма переступали через собственные национальные предрассудки, каковы бы они ни были.

Решающим же было следующее соображение. Коммунистическое общество должно быть обществом не только без классов, но и без государства со всеми его атрибутами. Но такое невозможно, пока эксплуататоры сохраняют власть хотя бы в одной стране. Они попытаются либо напасть (у старого мира есть тысячи причин для войн), либо подчинить себе новый мир иным путём. Например, так, как это описывал Кропоткин. Для защиты от них придётся сохранить и армию (а значит, и военные налоги), и службу дипломатии и разведки, и многое другое, чему в идеальном мире не место. Значит, пока существует хоть одно капиталистическое государство, коммунизм либо не сможет восторжествовать полностью, либо изменится так, что это будет уже не коммунизм. Поэтому коммунистическое общество возможно только в мировом масштабе. Больше того, до работ Ленина 1915 г. считалось, что и социалистическая революция может быть только всемирной. А такое возможно только при условии союза и согласованных действий между пролетариями всех наций. Поэтому отказ от интернационализма для марксистов означал отказ от революции вообще, предательство высших ценностей.

Поиск по сайту: