Эпоха притормаживания

При Хрущёве (1953–1964) политика Советской власти в национальном вопросе не претерпела особых изменений. Разве что были реабилитированы репрессированные народы (о чём уже говорилось), но это была лишь часть общей либерализации. Иное время эпоха «застоя» (1964–1985), правление Брежнева, Андропова и Черненко. В это время власть уже боялась резких перемен курса в любом направлении. К тому же в руководстве Компартии СССР практически не осталось убеждённых коммунистов: их место заняли откровенные циники. В фильме «Серые волки» Хрущёв вполне справедливо говорит министру пищевой промышленности А.И. Микояну: «Да пойми, мы последние, кто ещё помнит, зачем вообще всё это затевалось!».

Брежнев не был активной политической фигурой. Выдвиженец 1937 года, он боялся любых шумных конфликтов. Даже противников, побеждённых в карьерной борьбе, он отправлял в отставку не иначе, как задобрив. При нём не было громких процессов и внутрипартийных чисток в духе Сталина или хотя бы Хрущёва. Это и сделало его весьма удобным для высшей партийной бюрократии, оставшейся реальным победителем в послереволюционной борьбе и теперь желавшей закрепить плоды победы. Ради этого поддерживался культ личности явно впадающего в маразм старика, культ, приобретавший всё более анекдотические черты. Даже серьёзные изменения в политике приобретали форму, не отражавшуюся открыто в официальных документах.

Под прикрытием этой «тиши и глади» шёл процесс создания полуофициальных кланов, деливших сферы влияния в СССР — либо по отраслям, либо по территориям. Какой из этих двух принципов победит, должно было решить будущее. Однако уже в то время некоторые области и тем более республики превращались в закрытые зоны во главе с элитой, не терпящей чужаков. Хрущёв пытался ввести ротацию всех партийных должностей со сроком не более трёх лет, чтобы избежать образования местных кланов (кстати, такой же срок ротации был узаконен в императорском Китае). При Брежневе должности первых секретарей ЦК компартий республик стали практически пожизненными. Власть многих из таких руководителей, в лучших традициях феодализма, закреплялась родственными связями с правящими в Москве семействами.

Экономика, основанная на централизованном распределении, неизбежно порождала дефицит, распределяемый не по естественным законам рынка, а в зависимости от политического усмотрения. Так, жирность поступающего в магазины молока зависела от ранга города. Естественно, это сказывалось и на республиках. Относительно высокий уровень жизни поддерживался в Прибалтике — своего рода «витрине» СССР с западной стороны. В достаточно хорошем положении находилась Молдавия, тогдашний руководитель которой И.И. Бодюл сумел получить немалые льготы в обмен на снабжение строящегося БАМа овощами и фруктами. К тому же Молдавия всегда процветала в эпохи, когда её сельхозпродукция получала выход на необъятный российский рынок. Стиль жизни Закавказья отличался от российского настолько, что остряки шутили о ФРГ — «Федеративной Республике Грузии» — и США — «Соединённых Штатах Армении». В то же время во многих районах Средней Азии сохранилась традиционная феодальная система. Правда, феодалы назывались теперь не ханами и беками, а первыми секретарями райкомов и председателями колхозов, но такие переименования для Азии как раз традиционны.

Условия эпохи вдохнули новую жизнь в политику «подготовки национальных кадров». Этот лозунг теперь был удобен для подготовки кадров, нужных для местной элиты. Явочным порядком был воскрешён даже такой одиозный принцип эпохи царизма, как «процентная норма» — квота для каждой национальности при приёме в вузы. Теперь, правда, был найден благовидный предлог: процент, равный доле каждой национальности в населении данной республики. Но поскольку и в то время престиж высшего образования у разных народов по традиции не был одинаков, «процентная норма» и в этих условиях означала отстранение от учёбы одних и искусственное продвижение других, вне особой зависимости от способностей. Причём все знали, что это и есть «национальная политика партии и правительства»!

Особенно страдали от «процентной нормы» евреи: традиционные для них занятия были немыслимы без высшего образования. К тому же после образования Израиля на них смотрели как на потенциальных эмигрантов. Так, из Челябинска в 1978 г. эмигрировали две еврейские семьи, так или иначе связанные с местным медицинским институтом. Ректор получил взбучку сверху, после чего распорядился: евреев больше не принимать (до этого национальных ограничений на Урале не было). В частности, именно поэтому в 1970‑х годах, как установили активисты Хельсинкских групп, реальная норма приёма евреев в вузы, никем открыто не провозглашённая, была вдвое ниже даже той, что существовала при царизме (Соколов 2006). Официально же, на высшем уровне, была введена плата за высшее образование для выезжающих в Израиль (как тогда шутили, «Россия продаёт евреев»). В то же время хождение по инстанциям ОВИРа (Отдела Виз и Регистраций, дававшего разрешение на выезд из страны) превращалась в затяжное мучение, причём любой человек, связанный с государственными, производственными или иными секретами, мог получить отказ в выезде — в то время как коллеги и соседи уже смотрели на него как на изменника. Появился даже особый термин — «отказник». Негласность подобных ограничений лишь делала их ещё более унизительными. Демонстрации отчаявшихся «отказников» и ответное закручивание гаек властями приобрели характер цепной реакции.

Сам Брежнев вряд ли был антисемитом, как утверждают некоторые мемуаристы. Скорее, он боялся дразнить гусей — активных националистов в самой советской верхушке. Даже при Сталине удержался в Политбюро ЦК Лазарь Моисеевич Каганович — куратор транспорта. Это его имя до 1958 г. носило московское метро [14]. По жестокой иронии судьбы, Каганович стал последним членом сталинского Политбюро, дожившим до распада СССР. При Брежневе же среди более чем полутора сотен союзных министров встречается только Я.Э. Израэльсон — в должности директора Госметеоцентра, лишь формально приравнённой к министерской.

При этом характерен следующий факт. Советская пропаганда давно утверждала, что наша страна преодолела национальные различия, что в ней сложилась «новая историческая общность людей — советский народ». Этот тезис вошёл даже в школьные учебники истмата и научного коммунизма. В 1977 г., когда через прессу и письма в ЦК было организовано «всенародное обсуждение» новой Конституции СССР, прозвучали предложения: отменить в паспорте пресловутую «пятую графу» (национальность), либо писать в этой графе «советский человек». В октябре того же года, на сессии Верховного Совета, утверждавшей эту последнюю советскую Конституцию, Брежнев в своей речи упомянул об этом предложении и ответил: да, к этому дело и идёт, но всё же не надо торопить события. Реакцией стал новый анекдот:

«“Будут ли отмечать в паспорте национальность при коммунизме?” — “Нет, но будут отмечать, какая была национальность при социализме”».

Когда-то Ленин требовал «строжайшего контроля» за употреблением национальных языков. Теперь контроль был, мягко скажем, не ленинским. Некоторые языки (в частности, молдавский) были тихо признаны «неперспективными», от их изучения легко было уклониться. В то же время в некоторых республиках (особенно в Средней Азии) руководители на местах препятствовали изучению русского языка — чтобы работники не могли выйти из-под их власти, покинув республику. Что касается движений среди интеллигенции, то это отдельная тема, но и в Тбилиси, и в Прибалтике считалось престижным говорить по-русски с акцентом.

В конце 1960‑х годов зарождается диссидентское движение, в котором тут же обозначилось два крыла: либеральное (прозападное) и националистическое. В это время оживает мода на «стиль рюсс» [15], популярными становятся бороды, умеренные симпатии к православию, коллекционирование икон (Янов 1990: №9, 156 и след.). Хотя это была явная идеологическая ересь, власть отнеслась к ней терпимо — гораздо терпимее, чем к диссидентам-либералам. Бородатая молодёжь не испытала таких измывательств, как «стиляги» хрущёвской эры. Что же касается торговцев иконами, их если и преследовали, то не за «политику», а за спекуляцию.

Весьма странные перемены испытал советский интернационализм и в мировом масштабе. Со многими компартиями отношения были испорчены. Одни не признали развенчания «культа личности» Сталина и начали группироваться вокруг Компартии Китая. Другие же (особенно итальянская и французская), напротив, сочли его развенчание недостаточным и выдвинули программу еврокоммунизма, который не должен был повторить советские ошибки (об этом поговорим дальше). Зато СССР поддерживал все антиимпериалистические, антиколониальные движения, каких бы целей те ни добивались реально. «Интернационализм» советской политики превращался при этом в поддержку национализма в бывших колониях, если только тот был направлен против стран НАТО. Ещё ранее основатель Компартии Перу, историк и журналист Хосе Карлос Мариáтеги писал: «на данном этапе нашей истории нельзя быть подлинным националистом и революционером, не будучи социалистом» (Мариатеги 1963: 83, сн.). Однако это не коммунизм по большому счёту: «подлинный национализм», хотя бы и в левой упаковке, достаточно далёк от интернационализма.

На этом пути СССР не остановился даже перед тем, чтобы объявить компартии некоторых стран маоистскими и перейти к поддержке националистических правящих режимов — особенно в странах Юго-Восточной Азии. Этим же объясняется и поддержка арабских националистических режимов против Израиля и США, вплоть до поощрения терроризма (с которым не может справиться современный мир, включая Россию). Г.А. Насер, первый президент Египта, пользовался безграничной поддержкой СССР, хотя советские дипломаты знали о портрете Гитлера, висящем в его кабинете. Зато его преемнику Анвару Садату пришлось разорвать связи с Москвой, чтобы Египет, явно не способный выиграть войну с Израилем, смог заключить мир. В те годы по СССР ходила эпиграмма:

Лежит на пляже кверху пузом

Полуфашист, полуэсер,

Герой Советского Союза

Гамаль Абдель на всех Насер.

(Соколов 2006)

Такие государства, как Египет, Ирак, Сирия, Ливия, Алжир, даже Мали и Гвинея, были объявлены «странами социалистической ориентации», хотя на деле в них правили в лучшем случае мелкобуржуазные, а чаще — военные режимы.

Характерна такая история. В 1974 г. патриотически настроенные военные свергли монархию в Эфиопии. В тот момент у них не было другой программы, кроме ликвидации императорского абсолютизма и экономической отсталости страны. Через пару лет их лидер Менгисту Хайле Мариам в поисках союзников посетил Москву. Вернувшись на родину, он переименовал государство в «Социалистическую Эфиопию» и создал Комиссию по организации Партии трудящихся Эфиопии» (КОПТЭ). Когда партия была организована, на своём I съезде она объявила себя выразительницей интересов рабочего класса, а своей первейшей задачей… создать в Эфиопии рабочий класс. Ведь до сих пор страна была чисто аграрной, и немногочисленные рабочие мелких предприятий (вчерашние крестьяне) никак не напоминали сознательный пролетариат. Тем не менее СССР поддерживал «Социалистическую Эфиопию» до самого своего конца. Интересно, что бы сказал Маркс о таком понимании своего учения?

Советские граждане часто не могли понять, что творится в мире — например, политику арабских стран, не укладывавшуюся в понятие «социалистической ориентации». Особые проблемы создавал Китай — по-прежнему признаваемый социалистическим, но при этом явно враждебный СССР. Война между КНР и Вьетнамом (1979 г.) вызвала у моего поколения форменный шок: оказывается, одна социалистическая страна может напасть на другую! Ведь ввод войск в Венгрию (1956) и Чехословакию (1968) дезинформированная публика не воспринимала как нападение. Так или иначе, но советская внешняя политика и обеспечивавшая её пропаганда сделала всё, что могла, для развенчания образа брежневского «реального социализма».

Поиск по сайту: