Мемуары Шмида

Неиссякаемый, судя по всему, поток литературы, посвященной Третьему рейху, вскоре пополнится мемуарами Фридриха Шмида. Шмид, самый из­вестный из парикмахеров Германии военной поры, обслуживал Гитлера и множество иных офици­альных лиц из правительственных и армейских кругов. Как было отмечено в ходе Нюрнбергского процесса, Шмид не только всегда оказывался в нужное время на нужном месте, но и обладал, судя по всему, «фотографической памятью», ко­торая сделала его человеком, способным детально описать тайное тайных нацистской Германии. Ниже приводятся краткие извлечения из его вос­поминаний.

Весной 1940 года у дверей моей парикма­херской на Кёнигштрассе, 127, остановился большой «мерседес» и в парикмахерскую вошел Гитлер. «Чуть-чуть подровнять,—сказал он,— только не снимайте лишнего сверху». Я объяснил,

что ему придется немного подождать, потому что Риббентроп занял очередь первым. Гитлер сказал, что очень торопится, и попросил Риб­бентропа уступить ему очередь, но Риббентроп ответил, что, если он пойдет на уступки, Мини­стерство иностранных дел Британии перестанет воспринимать его всерьез. В конце концов Гит­лер позвонил по телефону и после нескольких сказанных им коротких фраз Риббентропа перевели в Африканский корпус, а Гитлер по­стригся вне очереди. Такого рода соперничество никогда не ослабевало в нацистских кругах. Как-то раз полиция, науськанная Герингом, под надуманным предлогом задержала на улице Хейдриха, и в результате Геринг смог занять кресло у окна. Геринг вообще был человеком распущенным, он часто требовал, чтобы ему разрешили во время стрижки сидеть на коне-качалке. Высшее нацистское командование относилось к этому факту с возмущением, но против Геринга оно было бессильно. Однажды сам Гесс попытался воспротивиться Герингу, сказав:

— Сегодня, герр фельдмаршал, сидеть на деревянном коне буду я.

— Не выйдет. Я заранее забронировал его,— рявкнул Геринг.

— А у меня приказ фюрера. В нем сказано, что я могу стричься, сидя на деревянном коне,— и Гесс вынул из кармана соответствую­щее письменное распоряжение Гитлера.

Геринг был вне себя от злости. Он никогда не простил этого Гессу и часто клялся, что рано или поздно доведет Гесса до того, что жена будет стричь его на дому, да еще и под горшок. Гитлер, услышав об этом, очень смеялся, но Ге­ринг не шутил и, безусловно, добился бы свое­го, если бы министр вооружений не отверг его проект реквизиции ножниц для прореживания волос.

Меня часто спрашивают, ощущал ли я, вы­полняя мою работу, моральную сопричастность тому, что творили нацисты. Как я уже говорил на Нюрнбергском процессе, я не знал, что Гит­лер был нацистом. Я-то всегда считал его про­стым служащим телефонной компании. Когда я в конце концов осознал, какое это чудовище, предпринимать что-либо было поздно, посколь­ку я уже внес первый взнос за купленную в рас­срочку мебель. Впрочем, однажды, уже в самом конце войны, мне пришла в голову мысль не­много ослабить салфетку, которой я повязывал шею Гитлера, чтобы несколько волосков упали ему за воротник, однако в последнюю минуту у меня сдали нервы.

Как-то раз, уже на Берхтесгаден, Гитлер спросил меня: «Как по-вашему, пойдут мне бакенбарды?» Услышав этот вопрос, Шпеер рассмеялся, чем сильно обидел Гитлера. «Я более чем серьезен, герр Шпеер,— сказал он.— По-моему, бакенбарды мне будут к лицу». Геринг, этот подобострастный шут, немедля

вмешался в их разговор, сказав: «Фюрер в ба­кенбардах — какая великолепная мысль!» Одна­ко Шпеер с ним не согласился. В сущности говоря, Шпеер был единственным человеком, которому хватало честности и прямоты для того, чтобы указывать фюреру на необходимость подстричься. «Слишком безвкусно,— сказал он в тот раз.— На мой взгляд, бакенбарды скорее подошли бы Черчиллю». Гитлер пришел в ярость. Собирается ли Черчилль отрастить бакенбарды, пожелал узнать он, и если собирается, то сколь­ко и когда? Немедленно вызвали Гиммлера, который, как все считали, отвечает за разведку. Геринг, раздраженный позицией Шпеера, про­шептал ему на ухо: «Чего ты волну-то гонишь, а? Хочет бакенбарды, ну и пусть их получит». Однако Шпеер, как правило беспредельно тактичный, назвал Геринга лицемером и «кус­ком соевого сыра в германском мундире». Геринг поклялся, что так ему этого не оставит, и впоследствии поговаривали, будто он прика­зал охранникам из СС изрезать простыни Шпе­ера в мелкую лапшу.

Тут появился сходящий с ума от тревоги Гиммлер. Когда его вызвали по телефону на Берхтесгаден, он как раз брал урок чечетки. Гиммлер опасался, что его станут расспраши­вать насчет неизвестно куда подевавшейся партии в несколько тысяч остроконечных партийных шляп, обещанных Роммелю на пе-

риод зимней кампании. (Гиммлера, по причине его слабого зрения, редко приглашали обедать на Берхтесгаден, поскольку фюрер выходил из себя, видя, как Гиммлер подносит вилку с кус­ком еды к самым глазам, а после тычет ею себе в щеку.) Гиммлер сразу понял, что дела обстоят скверно, поскольку Гитлер назвал его «недомер­ком» — прозвище, к которому фюрер прибегал лишь в минуты крайнего раздражения. Безо всякого предупреждения Гитлер набросился на него с криком: «Собирается ли Черчилль отрас­тить бакенбарды?»

Гиммлер побагровел.

«Я жду ответа!»

Гиммлер промямлил, что будто бы такие разговоры ходили, но все это еще неофициально. Что касается размера и числа бакенбард, пояс­нил он, то их будет, скорее всего, две, средней протяженности, но говорить об этом с полной уверенностью никто не хочет, пока не обретет таковой. Гитлер визжал и лупил кулаком по сто­лу. (Это был триумф Геринга над Шпеером.) Развернув на столе карту, Гитлер показал нам, как он намерен организовать блокаду, которая оставит Англию без горячих салфеток. Пере­крыв Дарданеллы, Дениц сможет воспрепят­ствовать доставке салфеток на английское побе­режье, а оттуда — на встревоженно ожидающие ихлица британцев. Остался однако нерешенным главный вопрос: сможет ли Гитлер опередить

Черчилля по части отращивания бакенбард? Гиммлер твердил, что Черчилль начал первым и что догнать его, скорее всего, не удастся. Геринг, этот бессмысленный оптимист, сказал, что фюрер, возможно, успеет вырастить бакен­барды прежде, чем Черчилль, в особенности если мы сможем бросить на выполнение этой задачи все силы немецкой нации. Фон Рундштедт, выступая на совещании Генерального штаба, заявил, что попытка отрастить бакенбар­ды на двух фронтах одновременно была бы ошибочной, и порекомендовал сосредоточить все наши усилия на одной щеке. Однако Гитлер твердил, что способен справиться с двумя щека­ми сразу. Роммель согласился с фон Рундштедтом. «Они никогда не получатся ровными, mem Führer,— сказал он.— Особенно если вы будете их подгонять». Гитлер разгневался и ответил, что это касается только его самого и его парик­махера. Шпеер пообещал к наступлению осени утроить валовое производство крема для бритья, и Гитлер, услышав об этом, впал в восторжен­ное состояние. Затем, зимой 1942 года, русские перешли в контрнаступление, вследствие чего бакенбарды у Гитлера расти перестали. Он впал в депрессию, опасаясь, что Черчилль вскоре приобретет роскошную внешность, между тем как он, Гитлер, так и останется «заурядным», но тут поступило сообщение о том, что Черчилль отказался от идеи отрастить бакенбарды, сочтя

ее осуществление слишком дорогостоящим. Таким образом, жизнь в который раз подтвер­дила правоту фюрера.

После вторжения союзников волосы Гитле­ра начали сохнуть и иссекаться. Отчасти причи­ной этого стало успешное продвижение союз­ников, а отчасти — рекомендация Геббельса мыть голову каждый день. Когда генерал Гудериан прослышал об этом, он немедленно воз­вратился с русского фронта в Германию, дабы сказать Гитлеру, что пользоваться шампунем следует не более трех раз в неделю. Такова была процедура, к которой Генеральный штаб с неиз­менным успехом прибегал в последних двух войнах. Но Гитлер в очередной раз не послушал своих генералов и продолжал мыть голову еже­дневно. Борманн помогал ему ополаскиваться и, казалось, всегда был рядом, имея наготове расческу. В конечном итоге Гитлер впал в такую зависимость от Борманна, что всякий раз перед тем, как поглядеться в зеркало, просил Борман­на заглянуть в него первым. По мере того как войска союзников продвигались к востоку, при­ческа Гитлера приходила во все больший упадок. Временами он, с пересохшими, непри­чесанными волосами, несколько часов кряду бился в гневном припадке, объясняя окружаю­щим, как красиво он пострижется, как чисто, может быть, даже до блеска, побреется, когда

Германия победит в войне. Ныне я понимаю, что он никогда по-настоящему не верил в это.

Однажды Гесс украл у Гитлера флакон «Виталиса» и удрал самолетом в Англию. Прослы­шав об этом, высшее германское командование пришло в неистовство. Командование понима­ло, что Гесс намеревается сдать этот лосьон для волос союзникам в обмен на предоставление ему амнистии. Особенно прогневался, услышав об этом, Гитлер, потому что он как раз вылез из-под душа и собирался привести свои волосы в порядок. (Позже, во время Нюрнбергского процесса, Гесс откровенно рассказал о своем плане, пояснив, что хотел помочь Черчиллю от­растить шевелюру, гарантировав тем самым по­беду союзников. Он уже успел нагнуть голову Черчилля над раковиной умывальника, но тут его арестовали.)

В конце 1944 года Геринг отрастил усы, и это стало причиной слухов, что он будто бы скоро заменит Гитлера. Гитлер вышел из себя и обвинил Геринга в нелояльности. «Усы у вож­дей Рейха могут быть только одни, и это долж­ны быть мои усы!» — восклицал он. Геринг сказал в свою защиту, что если число усов удво­ится, то это внушит немецкому народу удво­енную надежду на победу в войне, которая складывается пока не лучшим образом, однако Гитлер с ним не согласился. Затем, в январе 1945 года, возник заговор генералов, намеревав­шихся сбрить у спящего Гитлера усы и провоз-

гласить Деница новым вождем нации. Заговор этот провалился вследствие того, что фон Штауффенберг, обманутый царившей в спальне Гитлера темнотой, сбрил вместо усов брови фюрера. В стране было введено чрезвычайное положение, а вскоре после этого в моей парик­махерской появился Геббельс. «Было совершено покушение на усы фюрера, однако оно завер­шилось провалом»,— весь дрожа, произнес он. Геббельс распорядился организовать мое вы­ступление по радио с обращением к народу Гер­мании, которое я зачитал, почти не заглядывая в подготовленный текст. «Фюрер невредим,— сказал я народу. — Усы по-прежнему при нем. Повторяю. Фюрер сохранил свои усы. Заговор, направленный на то, чтобы их сбрить, прова­лился».

Уже в самом конце войны меня вызвали в бункер Гитлера. Армии союзников приближа­лись к Берлину, и Гитлер чувствовал, что если русские придут первыми, ему придется обрить­ся наголо, если же первыми окажутся аме­риканцы, то достаточно будет просто слегка подровнять волосы. Вокруг все нервничали и переругивались. В самый разгар общей ссоры Борманн вдруг захотел побриться, и я пообещал выкроить для него местечко в моем графике. Фюрер все больше мрачнел, замыкался в себе. По временам он заговаривал о том, чтобы устро­ить себе пробор от уха до уха, или о том, что,

ускорив создание электрической бритвы, он сможет переломить ход войны в пользу Герма­нии. «Мы будем тратить на бритье не больше нескольких секунд, не так ли, Шмид?» — бор­мотал он. Упоминал он и о других безумных планах, а однажды заявил, что подумывает когда-нибудь не просто постричься, но сделать красивую прическу. Со всегдашним его стрем­лением к монументальности, Гитлер клялся, что рано или поздно соорудит на своей голове такой «помпадур», от которого «содрогнется мир, и для укладки которого потребуется по­четный караул». На прощание мы обменялись рукопожатиями и я в последний раз подровнял ему волосы. Фюрер дал мне пфенниг на чай. «С радостью дал бы больше,— сказал он,— но после того, как союзники завладели Европой, я несколько стеснен в средствах».

Поиск по сайту: