Помню, в 20-х

Первый раз в Чикаго я побывал в двадцатых — приехал посмотреть бокс. Со мной был Эрнест Хемингуэй, и мы остановились с ним у Джека Демпси. Как раз тогда Хемингуэй и написал те два рассказа про боксеров, которые дерутся ради денег. Мы с Гертрудой Стайн были едино­душны в том, что эти два рассказа — ничего, но над ними еще работать и работать. Я все подна­чивал Хемингуэя насчет его будущего романа, мы много хохотали, развлекались, а потом наде­ли боксерские перчатки, и он сломал мне нос.

В ту зиму Алиса Токлас*, Пикассо и я сни­мали дачу на юге Франции. Я, помнится, сидел тогда над книгой, которой суждено было стать лучшим романом Америки, но так я сквозь нее и не продрался — уж больно там был мелкий шрифт.

* Алиса Токлас (1877—1967)— американская писа­тельница, написавшая несколько поваренных книг и том мемуаров, долгое время была секретарем Гертруды Стайн.

По вечерам мы с Гертрудой Стайн гонялись по местным лавчонкам за антиквариатом, и, по­мню, как-то я спросил ее совета — не стать ли мне писателем. В ее типичной, так очаровавшей нас манере говорить загадками, она сказала: «Нет!» Я понял это как «да» и на следующий день отплыл в Италию. Италия очень напомни­ла мне Чикаго, особенно Венеция, потому что в обоих городах — каналы, а улицы забиты ста­туями и соборами величайших мастеров Воз­рождения.

В тот месяц мы отправились в мастерскую Пикассо в Арле, который тогда назывался то ли Руан, то ли Цюрих. Потом французы переиме­новали его — в 1589 году, при Людовике Вред­ном. (Этот Людовик — тот самый король-бас­тард шестнадцатого века, который гадостей на­делал всем.) Пикассо тогда как раз начинал то, что потом получило известность как его «голу­бой период», но мы с Гертрудой Стайн позвали его пить кофе, и вышло, что он начал его на десять минут позже. Продолжался этот период четыре года, так что те десять минут, и правда, большой роли не сыграли.

Ростом Пикассо был невелик, и походка у него была презабавная: одну ногу он перено­сил и ставил впереди другой, пока не получится то, что он называл «шаг». Мы без конца смея­лись его милым выраженьицам, но к концу тридцатых, когда фашизм набрал силу, смешно­го поубавилось. Мы с Гертрудой Стайн изучали

новые работы Пикассо очень тщательно, и Герт­руда Стайн была непреклонна в том, что «ис­кусство, любое искусство — это способ что-ни­будь выразить». Пикассо не соглашался и гово­рил: «Оставьте меня в покое. Я ем». Что касается меня, то я чувствовал, что прав Пикас­со. Он в самом деле в это время ел.

Как непохожа была мастерская Пикассо на мастерскую Матисса! У Пикассо там был бед­лам, а Матисс содержал все в образцовом порядке. (Это может показаться странным, но справедливо и обратное утверждение.) В тот сентябрь Матиссу заказали написать фреску, но у него заболела жена, и фреска осталась нена­писанной. В результате стену заклеили обоями. Я так хорошо все помню, потому что это было как раз накануне той зимы, когда все мы жили на той дешевой квартирке в северной Швейца­рии. Там еще то вдруг начинался дождь, то вдруг так же неожиданно переставал.

Хуан Грис, испанский кубист, упросил однажды Алису Токлас позировать ему для натюрморта и, с типичным для него абстракт­ным восприятием объекта, принялся разбивать ее лицо и тело на основные геометрические составляющие, пока не подоспела полиция и его не уволокли. Родом Грис был из испанской глубинки, и Гертруда Стайн говаривала, что только настоящий испанец может держать себя как он — то есть говорить по-испански

и изредка навещать в Испании семью. Это был замечательный человек.

Помню, однажды вечером мы сидели в ве­селом заведении на юге Франции, удобно поло­жив ноги на стойку бара на севере Франции, и Гертруда Стайн вдруг сказала: «Что-то меня тошнит». Пикассо решил, что это очень забав­но, а мы с Матиссом решили, что это намек и нам пора удирать в Африку. Семь недель спу­стя, в Кении, встречаем Хемингуэя. Бронзово-лицый и бородатый, он начинал тогда выраба­тывать этот свой знаменитый стиль — про глаза и губы. Здесь, на неисследованном черном кон­тиненте, Хемингуэй тысячу раз бестрепетно встречал обветренные губы.

— Что поделываешь, Эрнест? — поинтере­совался я. Он тут же пустился разглагольство­вать про приключения и смерть, как это только он умеет, и когда я проснулся, он уже разбил палатку и уселся у огромного костра готовить на всех изысканные закуски. Я его все подначивал насчет его новой бороды, мы хохотали и поса­сывали коньяк, а потом надели боксерские пер­чатки и он сломал мне нос.

В том году я второй раз побывал в Париже: приехал повидаться с тонким, нервным евро­пейским композитором с орлиным профилем и поразительно быстрыми глазами. Этот компо­зитор стал потом Игорем Стравинским, а по­зднее его лучшим другом. Я остановился у Ман Рея, а Стинг Рей и Сальвадор Дали приходили

иногда ко мне обедать. Дали решил устроить персональную выставку, и успех пришел колос­сальный—как раз когда какая-то одинокая персона там все же появилась. Это была весе­лая, чудесная французская зима.

Помню, однажды вечером Скотт Фицдже-ральд с женой возвращались с новогодней вече­ринки. Было это в апреле. Последние три месяца они кроме шампанского ничего в рот не брали, а за неделю до того, оба в вечерних костюмах, презрев опасность, своротили свой лимузин в океан со скалы в девяносто футов высотой. Что-то такое было в этих Фицджеральдах: для них существовали только истинные ценности. Удивительно скромные люди. По­мню, как они были польщены, когда Грант Вуд предложил им позировать для его «Американ­ской готики» *. Зельда потом мне рассказывала, что, пока они позировали, Скотт то и дело ро­нял вилы.

В течение следующих нескольких лет мы со Скоттом все более сближались, и большин­ство наших друзей считает, что прототипом героя его последнего романа был я и что вся моя жизнь — слепок предыдущего его романа. В конце концов я и в самом деле, под влиянием этого выдуманного персонажа, слегка подтянулся.

Скотту ужасно не хватало самодисципли­ны, и — хоть мы и обожали Зельду — мы все

* Грант Вуд (1892—1942) — известный американский художник. На его картине «Американская готика» (1930) изображена чета фермеров.

сходились на том, что на его работу она повлия­ла отрицательно, снизив его продуктивность от одного романа в год до нескольких случайных рецептов рыбных блюд и сборника запятых.

Наконец, в 1929 году мы все поехали в Испа­нию, где Хемингуэй познакомил меня с Манолете. Манолете был чувствителен почти как женщина. Ходил он в обтягивающем трико тореадора, а случалось, и в велосипедных трусах. Манолете был великий, величайший артист. Если бы он не дрался с быками, с его изворот­ливостью он мог бы стать бухгалтером с миро­вым именем.

Мы прекрасно провели в Испании тот год. Мы путешествовали, писали. А Хемингуэй брал меня с собой на ловлю тунца. Я поймал четыре консервные банки, мы смеялись, и Алиса Токлас спрашивала меня, уж не влюблен ли я в Гертруду Стайн — ведь я ей посвятил книгу стихов, хоть они и были Томаса Элиота. Я ска­зал, что да, я люблю ее, но толку с этого мало: она слишком умна для меня. Алиса Токлас согласилась, и тогда мы надели боксерские пер­чатки и Гертруда Стайн сломала мне нос.

Поиск по сайту: